Начал собирать стаканы, выстроившиеся на стойке, с грохотом швыряя их в таз с мутной водой, стоявший под ней.
– Какое образование было у вашей жены, мистер Дэрроу? Она закончила школу? Училась в университете? Или занималась самообразованием? Возможен много читала?
На угрюмой физиономии Дэрроу отразились неуверенные попытки отыскать в словах Линли западню. По-видимому, не обнаружив таковой, он коротко ответил:
– Книжки Ханна особо не читала. И школа ей обрыдла уже к пятнадцати.
– Понятно. Но она ведь любила изучать природу? Всякие местные растения и тому подобное?
Губы бармена сложились в презрительную ухмылку.
– Чего тебе от меня надо, приятель? Говори и убирайся. Тебя сюда никто не звал…
– Она пишет здесь о деревьях. О дереве, которое засохло, но все равно качается от ветра со всеми остальными. Довольно поэтично, вы не находите? Даже для записки самоубийцы. Что это на самом деле за записка, Дэрроу? Когда ваша жена ее написала? Зачем? Где вы ее нашли? – Ответа не было. Дэрроу молча продолжал мыть стаканы. Они, клацая, царапали металлический таз. – В ночь, когда она умерла, вы ушли из паба. Зачем?
– Пошел ее искать. Поднялся в квартиру, нашел это… – Дэрроу резким кивком указал на записку, – на кухне и пошел ее искать.
– Куда?
– В деревню.
– Стучали в двери? Заглядывали в сараи? Искали в домах?
– Нет. Вряд ли она сотворила бы такое над собой в чужом доме.
– А вы точно знали, что она собиралась убить себя.
– Черт возьми, там же ясно сказано!
– И правда. Где вы ее искали?
– Да везде. Не помню. Прошло пятнадцать лет. Тогда я не обратил на это внимания. А теперь это все быльем поросло, давно забыто. Ты меня понял, приятель? Давно забыто.
– Было забыто, – признал Линли. – И вполне основательно, полагаю. Но сюда явилась Джой Синклер и начала допытываться. И очень похоже, что кто-то этого боится. Почему она так много раз вам звонила, Дэрроу? Что ей было нужно?
Дэрроу вынул обе руки из таза и яростно хлопнул ими по стойке.
– Я же вам сказал! Эта сука хотела поговорить о Ханне, но я не захотел. Я не хотел, чтобы она ворошила прошлое и пачкала наши жизни. Мы пережили это. И на этом, черт вас возьми, мы и собираемся стоять. А теперь или убирайтесь отсюда, или к черту арестовывайте.
Линли продолжал спокойно на него смотреть, поэтому последняя фраза, брошенная Дэрроу, все меньше казалась случайной.
Его лицо начало покрываться пятнами. Вены на руках набухли.
– Арест, – повторил Линли. – Странно, что вы заговорили об этом, мистер Дэрроу. С чего бы это мне арестовывать вас из-за самоубийства? Ну разве только… если мы оба знаем, что это было не самоубийство, не так ли? Напрасно Джой Синклер была так неосторожна и в открытую заявила вам, что это никакое самоубийство.
– Убирайтесь! – проревел Дэрроу.
Линли не спеша убрал материалы обратно в папку.
– Мы еще вернемся, – любезно пообещал он.

К четырем часам, после семи часов дипломатических переговоров и споров, собравшиеся в театре «Азенкур» сошлись на том, что для дня открытия театра нужно взять Теннесси Уильямса. Но какую именно пьесу, еще не решили.
Из последних рядов зрительного зала Сент-Джеймс наблюдал за спорящими. Там, на сцене, теперь дискутировали по поводу положительных и отрицательных сторон трех возможных пьес, и, насколько мог судить Сент-Джеймс, верх пока брала Джоанна Эллакорт. Она решительно возражала против «Трамвая «Желание», ее отвращение к нему диктовалось быстрым подсчетом – сколько сценического времени получит Айрин Синклер, если, как бы это ни было нелепо, сыграет Стеллу. В том, кого возьмут на роль Бланш Дюбуа, сомнений, видимо, не было.
Лорд Стинхерст выказывал замечательное терпение в течение тех пятнадцати минут, что Сент-Джеймс наблюдал за ними. Проявляя необыкновенное великодушие, он позволил всем актерам, художникам, режиссеру и ассистентам сказать свое слово о кризисе, постигшем труппу, и о насущной необходимости как можно скорее начать репетиции. Наконец он поднялся, поддерживая пальцами поясницу.
– О своем решении я сообщу вам завтра, – сказал он. – Сегодня мы пробыли вместе уже достаточно долго. Давайте встретимся завтра утром. В половине десятого. Будьте готовы к читке.
– Ну хоть намекните, Стюарт? – попросила Джоанна Эллакорт, лениво потягиваясь и откидываясь на спинку стула так, чтобы ее волосы рассыпались на свету мерцающей золотой вуалью. Сидевший рядом Роберт Гэбриэл любовно провел по ним пальцами.
– Рад бы, – ответил лорд Стинхерст. – Но я еще не принял окончательного решения.
Джоанна улыбнулась ему, шевельнув плечом, чтобы освободить свои волосы от руки Гэбриэла.
– Ну что мне сделать, чтобы вы послушались меня, дорогой? Приказывайте.
Гэбриэл издал низкий утробный смешок.
– Поймайте ее на слове, Стюарт. Одному Богу известно, до чего может дойти наша дорогая Джо, чтобы убедить…
Некоторое время все молчали, никак не отреагировав на эту реплику, содержавшую открытый намек. Сначала никто даже не пошевелился, никто, кроме Дэвида Сайдема, который медленно поднял голову, отвлекшись от сценария, и тяжелым взглядом посмотрел на Гэбриэла. Его лицо стало просто страшным, но на Гэбриэла это, похоже, не произвело ни малейшего впечатления.
Рис Дэвис-Джонс бросил свой сценарий.
– Боже, ну и осел же ты, – устало сказал он Гэбриэлу.
– Надо же, а я думала, что мы с Рисом никогда ни в чем не сойдемся во мнении, – добавила Джоанна.
Айрин Синклер с резким скрежетом отодвинула от стола свой стул.
– Хорошо. Завтра так завтра. Я ухожу.
Она произнесла это достаточно спокойно, прежде чем спуститься и пойти по центральному проходу к выходу.
Но когда она шла мимо Сент-Джеймса, он увидел, что ей стоит неимоверных усилий справиться со своим лицом, не выдать своей боли. И невольно спросил себя: зачем она вообще терпела Роберта Гэбриэла в мужьях?
Пока актеры, ассистенты и художники расходились к кулисам, Сент-Джеймс поднялся и пошел к передним рядам. Зал был не слишком большим, человек на пятьсот, и серый туман застоявшегося сигаретного дыма повис над открытой сценой.
– У вас есть минутка, лорд Стинхерст? – спросил Сент-Джеймс, взобравшись по ступенькам.
Стинхерст вполголоса беседовал с тщедушным молодым человеком, державшим пюпитр и тщательно записывавшим его слова.
– Проследите, чтобы у нас было достаточно экземпляров для завтрашней читки, – сказал он в заключение и только тогда поднял взгляд.
– Значит, вы им солгали, что еще не решили окончательно, – сделал вывод Сент-Джеймс.
Стинхерст ответил ему не сразу, крикнув куда-то вверх:
– Нам больше не нужен такой свет, Дональд.
И в ответ сцена укрылась тенями, сделавшись похожей на пещеру. Освещенным остался только стол. Стинхерст сел к нему, вынул трубку и табак и положил рядом.
– Иногда легче солгать, – признался он. – Боюсь, что всякий опытный продюсер не может обойтись без подобных уловок. Если бы вы хоть раз побывали в эпицентре перетягивания каната, вы бы поняли, что я имею в виду… все эти творческие амбиции…
– Эта труппа кажется особенно вспыльчивой.
– А что вы хотите… За последние три дня им здорово досталось. – Стинхерст набил трубку. Его плечи были напряжены, разительно контрастируя с вялыми от усталости голосом и лицом. – Полагаю, мистер Сент-Джеймс, что это не светский визит.
Сент-Джеймс подал ему пачку увеличенных фрагментов, сделанных для него Деборой с фотографии у здания суда, снятой во время дознания по делу Джеффри Ринтула. На каждом новом отпечатке было только лицо, иногда часть туловища, но больше ничего. Невозможно было догадаться, что эти люди когда-то составляли одну группу. Дебора особо об этом позаботилась.
– Вы не назовете мне этих людей? – попросил Сент-Джеймс.
Стинхерст перебрал пачку, медленно поворачивая снимки один за другим и забыв о трубке. Сент-Джеймс видел явную нерешительность его движений и гадал, пойдет ли этот человек на контакт.
Стинхерст, без сомнения, прекрасно знал, что не обязан ничего говорить. Но при этом хорошо понимал, как Линли истолкует его отказ, если узнает о нем.
Поэтому Сент-Джеймсу оставалось только надеяться, что Стинхерст поверит, будто он находится здесь в некоем официальном качестве по просьбе Линли. Тщательно рассмотрев снимки, Стинхерст выложи их в один ряд и стал называть, показывая:
– Мой отец. Муж моей сестры, Филип Джеррард. Моя сестра Франческа. Моя жена Маргерит. Адвокат моего отца… он умер несколько лет назад, и в данный момент я не могу вспомнить его имя. Наш врач. Я.
Стинхерст пропустил того самого человека которого им требовалось опознать. Сент-Джеймс указал на фотографию, лежавшую рядом со снимком его сестры:
– А этот мужчина в профиль?
Стинхерст наморщил лоб:
– Не знаю. По-моему, я никогда с ним раньше не встречался.
– Странно, – сказал Сент-Джеймс.
– Почему?
– Потому что на оригинальном фото, с которого сделаны все эти, он разговаривает с вами. И на той фотографии вид у вас такой, будто вы довольно хорошо его знаете.
– В самом деле? Может, и знал, в то время. Но дознание по делу моего брата проводилось двадцать пять лет назад. И по прошествии стольких летя вполне мог кого-то и забыть – из тех, кто там тогда был.
– Безусловно, – ответил Сент-Джеймс, тут же отметив, что сам он ни словом не обмолвился, что фотографии были сделаны в день дознания по делу Джеффри Ринтула.
Стинхерст встал со стула.
– Если это все, мистер Сент-Джеймс, позвольте откланяться, мне еще многое сегодня предстоит сделать.
Он взял трубку и табак, готовясь уходить, а на фотографии больше даже не взглянул, в этом было что-то не то… Казалось, он боится смотреть на них, боится, что его лицо его выдаст больше, чем он хочет сказать. В одном Сент-Джеймс был теперь абсолютно убежден. Лорд Стинхерст прекрасно знал, кто тот «забытый» человек на фотографии.

Некоторые виды освещения безжалосто подчеркивают возраст. Они неумолимо выставляют напоказ все недостатки – ни на йоту их не умаляя. Прямые солнечные лучи, резкий, льющийся сверху свет ламп дневного света в учреждениях, свет софитов, используемых в кино без смягчающих фильтров, – они совершенно беспардонны в своем разоблачительстве. Столик в гримерной Джоанны Эллакорт был тоже освещен как раз таким светом. По крайней мере сегодня.
Здесь было довольно прохладно, как она всегда любила, чтобы не вяли цветы, которые сонм поклонников присылал ей перед спектаклем. Цветов сейчас не было. В воздухе чувствовалась смесь ароматов, характерных для всех гримерных: кольдкрема, стягивающих веществ и лосьона, которыми был уставлен столик. Джоанна лишь машинально отметила этот запах, не отрываясь глядя на свое отражение и заставляя глаза останавливаться на каждом предвестнике подступающего среднего возраста: еле приметные морщины от крыльев носа к губам; сеточка тонких морщинок у глаз; первые складочки на шее, предшествующие старческим складкам, которые невозможно будет спрятать.
Она насмешливо улыбнулась при мысли о том, что ей удалось избежать почти всех «зыбучих песков» в ее жизни. Неряшливый пятикомнатный муниципальный дом в Ноттингеме; ее отец, мрачный и не бритый, проводящий дни напролет у окна, машинист на пособии по безработице, с разбитыми мечтами; вечные причитания матери из-за сквозняков из плохо заклеенных окон, или черно-белый телевизор со сломанными регуляторами, так что звук постоянно оставался на одной, рвущей нервы визгливой ноте; будущее, которое выбрала себе каждая из ее сестер, повторивших путь их родителей, – замужество, постоянные беременности, мучительное производство младенцев каждые полтора года, жизнь без надежды и радости. Она избежала всего этого.
Подобно многим эгоцентричным натурам, чья красота блистает на сцене, на экране и на обложках бесчисленных журналов, она думала о том времени, когда может потерять ее. В сущности, она привыкла к мысли о том, что так и будет. Потому что Дэвид всегда позволял ей думать об этом.
Ее муж был для нее гораздо большим, чем избавителем от кошмаров Ноттингема. Дэвид был единственной по-настоящему постоянной величиной в непостоянном мире, в котором слава эфемерна, в котором дифирамбы критика в адрес нового таланта могут означать крушение карьеры признанной актрисы, которая всю жизнь отдала сцене. Дэвид все это знал, знал, как пугает ее грядущее, и своей постоянной поддержкой и любовью – несмотря на ее вспышки раздражения, вечные капризы и флирты – успокаивал ее страхи. Всегда. Пока не появилась пьеса Джой Синклер, безвозвратно разрушившая эти отношения.
Устремив взгляд на свое отражение, но не видя его, Джоанна вновь и вновь изнемогала от гнева. Это был не тот огонь, что пожирал ее с такой иррациональной, безудержной силой в субботу вечером в Уэстербрэ, он тлел теперь постоянно, готовый при малейшем толчке воспламенить обиду и жажду мести.
Дэвид предал ее. Она снова и снова растравляла себя этой мыслью, несмотря на то, что долгие годы близких отношений пронизывали все ее существо и требовали, чтобы она его простила. Но нет. Ни за что! Он знал, как сильно она надеялась на то, чтобы «Отелло» стал последним спектаклем, в котором она играет вместе с Робертом Гэбриэлом. Он знал, как мерзки ей его преследования, приправленные якобы случайными столкновениями, вроде бы нечаянными прикосновениями, когда его ладонь скользила по самым кончикам ее грудей, страстные сценические поцелуи перед огромной аудиторией, которая считала, что это часть спектакля, двусмысленные комплименты наедине, сдобренные похвальбой его сексуальным доблестям.
– Нравится тебе это или нет, но когда вы с Гэбриэлом на сцене, вы творите чудеса, – говорил Дэвид.
Ни ревности, ни тревоги. Она всегда пыталась понять почему. До этого момента.
Он солгал ей о пьесе Джой Синклер, сказав, что участие Роберта Гэбриэла – это идея Стинхерста, сказав, что Гэбриэла, возможно, выведут из состава. Но она знала истинную правду, хотя ей невыносимо было то, что эта правда означала… Настоять на том, чтобы Гэбриэла уволили, означало сократить доход от спектакля, что урежет и ее собственный процент… процент Дэвида.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49