» Присел, перекрестился: «Нехорошо… Не следует не вызнав девку на спину валить, чай не вдовица, а казак не на войне…»
Акулина открыла глаза и бросилась казаку на шею, жарко целуя его в губы: «Кровь! Кровь!»
— Во сне язык прикусил, — Василько махнул рукой, — хоть убей, не помню, как вышло.
— Хорошо вышло! —Акулина засмеялась и, обнимая казака своими сильными руками, укусила его за ухо.
— Ты что делаешь, дура! — казак с силой оттолкнул ее от себя, но, спохватившись, обнял, нежно прижимая к груди. — Дикарка! Такой даже в степи не сыскать!
Акулина посмотрела в глаза и прошептала:
— Ведаешь, что мое имя значит?
— Почем знать, разве я поп, чтобы об именах разумение иметь? — пожал плечами казак. — К чему оно нам? Акулина, и все тут. А девка ты ладная, сладкая…
— Акулина, значит орлиная. И нашел ты меня в Орле-городе. Знамение это.
Девушка замолчала, пытаясь припомнить что-то важное, но не смогла, забыла. Прильнула к казаку, шепча:
— Теперь мы поженимся, правда? Я тебе верной буду, везде за тобой пойду, как волчица за волком! И детей нарожаю ладных. Сильных, с тобою схожих.
Василько засмеялся:
— По дороге меня чуть было волк не сожрал. Казака с саблею! Отродясь такого зверя не видел, вытянул бы пудов на пять, а то и поболе! Был бы с волчихою, наверняка и Карего бы положили!
Акулина играла медным крестом на груди казака, бороздя ногтями по заросшему волосами телу.
— Так это Карий убил того волка?
— Кто же еще, — усмехнулся казак, — я, почитай, лет пятнадцать с войной знаюсь, всяких рубак повидал, но такого резальщика встречаю впервые. Ты и глазом не успеешь моргнуть, как он всадит нож в самое сердце, а потом своим басурманским ятаганом снесет голову с плеч.
Василько нежно тронул пальцем левый сосок Акулины, а затем провел ладонью по шее. Девушка вздрогнула и с ужасом отпрянула от казака:
— Нет, не надо! Не показывай на мне! — она стала смахивать с себя казачьи меты, сдувая их красными, влажными губами.
— Не подумавши я, — казак виновато пожал плечами, — извиняй…
— Ничего, такие меты снять нетрудно, — Акулина лукаво поглядела на казака. — Хочу, чтобы ты меня по-другому пометил, своей сделал…
— А ты лихая девка, отчаянная. Без оглядки целуешь, да сразу под венец зовешь. Что, ежели только потешусь тобою, а жениться не стану?
— Тогда батюшка с дядьками, да братья мои жизни тебя лишат. Забьют до смерти, как ночного вора, и даже Строганов не поможет.
— Не, ничего у них не выгорит, — добродушно сказал казак, — Строганов, конечно, не поможет, а вот Карий наверняка спасет. Своего он на смерть не выдаст. А такому душегубу, как он, никакие чертовы мельники с их братьями да сыновьями не страшны.
Утром проснулась и Акулинина тетка — дородная повитуха, прозванная еще холмогорскими поморами Белухой за свое животворное ремесло и кожу цвета полярных китов.
Белуха люто посмотрела на казака, но промолчала, пошла стряпать мясной пирог — потчевать не то незваного гостя, не то нового родича…
Василько с удовольствием потянулся, покряхтел и выскользнул из ласковых шелковистых волн лисьего меха. Натянул сброшенные порты и пошел во двор — снежком растереться.
— Свежо ли тебе? — Акулина ласково поглядела на раскрасневшегося от снега казака, поднося ему дымящуюся кружку ароматного взвара. — Выпей горяченького с морозца, на меду со зверобоем, шалфеем, имбирем да перцем!
Василько с удовольствием глотнул обжигающего напитка:
— Все равно, что святой угодник в душу поцеловал. И откуда у вас такие диковины?
— Не даром взято — на серебро бухарские пряности куплены! — Белуха сердито заворчала, загремела посудою.
— Оно и видно, что за серебро, — усмехнулся Василько, — у басурман одни казаки даром берут!
— Теперь и у нас даром хапают! — не унималась Белуха. — Девку скрал, да не поперхнулся!
— Нет, здесь все сами дают, знай, не отказывайся!
— Все вы, казаки, воры, — Белуха, бросила скалку на стол. — Как только вас царь терпит. Давно пора переловить, да хребты, как диким псам переломать! Или хотя бы на войну с ливонцем спровадить.
Казак присел на лавку и стукнул кулаком по столу:
— Ты, баба, меньше языком чеши. Стряпаешь пироги — и стряпай себе, пока тебя плетью не отходил. Вот тебе истинный крест, не посмотрю, что повитуха, распишу под скомороха на ярмарке!
Белуха чертыхнулась, но, зная казачьи повадки, прикусила язык.
— Ладно, бабоньки, сидите смирно, я пойду сведаюсь, как нашему делу помочь…
***
Карего, по указанию Григория Аникиевича, поселили в небольшой светелке, на втором этаже строгановских хором. Савву с Василькой собирались было направить к дворовым слугам, но Данила настоял, чтобы его спутники жили вместе с ним и кормились со строгановского стола.
— Данила, ты спишь? Данила… — Василько чуть слышно постучал по стене. — Женюсь ведь я. Отец Акулинкин благословения давать не хотел, да Строганов послал к нему людей просить за меня. Отрядил мягкой рухляди, да соли, да хлебного вина, да рубль серебром! Кто супротив строгановского слова устоит? Еще сказал, что в три дня мне избу поставит за службу тебе. Вот кончим дело, остепенюсь, детишек нарожаю, может, сам Григорий Аникиевич ко мне приглядится и к себе приблизит! Теперь ты для меня, Данилушка, дороже родного батюшки будешь!
Карий, переворачиваясь на другой бок, пробурчал:
— Будет слюни распускать. Гляди, как бы Строганов за свою милость три шкуры с тебя не снял.
Казак насупился и замолчал.
— Данила, ну зачем ты так, — негромко сказал Снегов. — Человек семью обрел, дом. Здесь, на Камне, все перед Богом чисты, каждый новую жизнь начать сможет. Вот и ты справишь службу строгановскую, может, и сам корни здесь пустишь.
— Хочешь молоть языком, Бог в помощь! Вот тебе и помочанин — будущий зятек мельников. А я буду спать!
Савва вздохнул и прошептал казаку:
— Ты, Василько, на Данилу не обижайся. Не от злого сердца говорит, живая душа в нем страдает. Мучается он, оттого что света не видит, как слепой ощупью по миру ходит…
— Только в руках у него не поводырка, а нож, — утыкаясь лицом в стену, буркнул Василько. — Я вот всему миру назло счастливо заживу. И с отцом Акулининым сойдусь: силой или хитростью, или деньгами заслужу его уважение. А то и сам на мельницу к нему работать пойду. Надоела мне собачья жизнь, семьи хочу, теплого угла и чтоб детей нарожала мне баба…
— Тогда не трепи языком, иди к зазнобе.
— Что ты, Данило, негоже перед свадьбой невесту видеть… Завтра-то все и свершится, — волнуясь, казак сглотнул слюну. — Никого у меня на свете не было. Тепереча будет все, как у людей.
— Великая тайна, — согласно кивнул Савва. — Ибо сказал апостол, что прилепится человек к жене своей, и будут двое одна плоть.
В полутьме очертания были неровными, смазанными, неверными, похожими на те странные сумеречные ощущения, которые стал испытывать Карий со своего прибытия в Орел-городок. Недобрые предчувствия усиливались с каждым проведенным здесь днем. По своему опыту Карий знал, что очень скоро на него или его спутников должно навалиться лихо. Ему не нравилось и радушие Григория Аникиевича, его нежелание назначить дело, и внезапная казачья свадьба с неожиданной строгановской щедростью. Карий ждал развязки — она все не наступала…
Глава 7. Волчья свадьба
С сивого яра, дня, разделяющего зиму с весной, гудит волчий пастырь Ярило в померзших деревьях, трещит ледяными ветвями, разжигает в звериной крови ярь, объявляя о великом гоне — времени волчьих свадеб. Тогда, томимые жаждой крови и похоти сбиваются волки в большие стаи, кружат в бесконечных хороводах лунных, бьются друг с другом насмерть, утробно воют, заставляя леденеть от ужаса все живое. Оттого в месяц сечень не идет русский человек в лес: не стучат топоры дровосеков, не промышляют охотники пушнину, не отправляются в путь без крайней нужды. Только старые люди говорили о сивом яре по-другому, что не волки собираются в стаи, а сходятся в лесах проклятые ведуны творить кудесы, что в этот день затворяет Ярило звериную пасть, выпуская взамен оборотней…
Василько встал до рассвета. Разбудил холопов, проверил, ладно ли украшены сани, сыты ли лошади, затем кликнул заспанных девок, велел сказывать о девичнике, как невеста ходила в баню, да много ли пила браги. Потом наказал немедля идти в его только что построенную избу, истопить печь, вымыть пол, да густо застелить его соломою, чтобы ему с Акулиной жилось «толсто».
— Погодь, лапотницы нетесаные, казак живо научит, как надобно счастье семейное устраивать. Раз у чужих счастье видывал, так для себя ухватить сумею! — Василько торопил суетящихся девок, похлестывая их вырванным из метлы прутиком. — Потом мигом к Акулине домой неситесь: умывать, снаряжать да песни свадебные петь. Да смотрите, чтобы на моей Акулинушке одежды были только шерстяные да льняные, а одеваться станет — пусть спустится в голбец! Чтобы все по чину! Не волчью свадьбу справляю, мы с Акулинушкой собираемся принять Закон Божий.
Василько приехал к храму раньше назначенного. Вышел из саней, размялся и, скинув шубу, неспешно прошелся перед Саввой.
— Что, хорош? Смотри на сапоги — загляденье, ферязь-то какая с образцами, со Строгановского плеча. Истинный крест! Расшитую тафью приказчик Игнат подарил. Говорит, у басурманов выторговал. Только чую, брешет, верно, подпоил бухарских купчишек, да и увел тафью! Тепереча и носить не ловко, и выбросить жалко. А тут случай представился — широту душевную выказать…
— Василько, а серьгу-то зачем в ухо вдел? — удивленно сказал послушник. — В храм же идешь, не на казачий круг…
— Темный ты человек, Саввушка! — Василько стиснул послушника в объятиях. — Просидел юность в зырянских да пермяцких лесах, Божьего мира не видывал! В Польше всякий вельможный пан с серьгою ходит. Хоть на свадьбу, хоть на помин души за милую душу в ухо серьгу пялит! Вот эту, например, я у одного в бою вместе с головой саблей отмахнул. Ну да что там, дело прошлое!
Увидав звонаря, казак подбежал к нему, схватил за руку, просовывая в зажатый кулак копейку:
— Ударь-ка, чтоб Орел-город ходуном заходил! чтобы слухом о моей свадьбе наполнились все окрест — не каждый день Василько Черномыс женится!
— Не можно, — буркнул звонарь, отталкивая руку с серебром. — После венчания полагается.
— К тебе по-человечески, аты, холуй поповский… — казак замахнулся, чтобы ударить звонаря, но кто-то сильный перехватил его руку, опустил вниз, прижимая к телу. — После, так после… Как положено по чину… А ты, Божий человек, ступай себе с миром.
— Карий! — Василько вытаращил глаза. — Вот так чудеса! И не то диво, что не заметил, как ты к нам прокрался, а то, что решил на венчание в церкву придти!
— Отчего ж не прийти, — Карий посмотрел казаку в глаза. — Или думаешь, что я держусь веры поганой, а то и вовсе безбожник? Никак меня за басурманина держишь?
— Господь с тобой, — Василько перекрестился и присмирел, — нашенский ты, православный человек…
— Ты, Снегов, что на это скажешь?
— Мне все равно, какой ты веры, — холодно ответил послушник. — А что за человек, пока не понятно. Поживем — увидим.
— Знаешь, Савва, что я сейчас вижу? Нет? — Карий указал рукою наверх. — Ты посмотри повнимательнее на небо…
Над деревянными куполами храма кружили вороны, поблескивая в лучах пробуждающегося солнца нательными крестами.
Сани невесты, запряженные вороным конем, остановились возле храма, вздрагивая десятками шаркунцов — отгоняющих лихо многоголосых бубенчиков.
— Василько, ты почему сам за невестой не поехал? — еле слышно прошептал Савва.
— Дом-то ее не здесь, — казак махнул рукой, — отец занедужил, вот приехать и не смог. Здесь, в Орле-городке, только повенчаемся, а свадьбу гулять в Канкоре станем. Долго ли, отсюда всего верст шешнадцать будет.
— Там бы и обвенчались.
— Ты что! — казак вытаращил глаза. — Орел, почитай, все равно что строгановская столица на Камне, и мой дом теперь тут! Да и батюшка благословил здесь начать…
Невеста проскользнула вместе с кучером и Белухой в церковь.
— Пора и нам, — Савва подтолкнул казака. — Пошли же скорее…
— Без меня все равно не начнут, — довольно улыбнулся казак. — И обручиться и повенчаться успею! Погодь, постоим здесь маненько, вдруг сам Григорий Аникиевич на мою свадьбу пожалует!
***
В храме было темно и тихо: только голос священника, дыхание присутствующих, да доносящееся с улицы беспокойное переступание лошадей. Поблескивали огоньки редких свечей, пахло сыром и пирогами, совсем как в детстве так, что Василько, закрыв глаза, буквально ощутил себя в родной избе, где он с трудом мог залезть на лавку, где запросто умещалось его пятеро братьев и сестер. В доме, на стенах которого жили вырезанные батюшкой диковинные райские птицы, с женскими лицами, а сверху денно и нощно светили рукотворные царь-солнце и царица-луна.
«Господи, хорошо-то как!» — Василько открыл глаза. В колышущейся светотени казак увидел выходящего из царских врат священника в праздничных ризах. Он шел с поднятыми кверху Крестом и Евангелием, читая молитвы, слова которых Василько никак не мог разобрать. «Чудно, слушаю и ничего не разумею! — Василько посмотрел на Савву, затем на Карего. — Ей Богу, чудно! Слушают, как ни в чем не бывало, лбы крестят, а я ни слова понять не могу!»
Священник положил Крест и Евангелие на аналой, протянул обручающимся свечи и начал обмахивать их кадилом. Курящийся ладан странно напомнили клубы самопальных выстрелов, и даже в высоком голосе священника звучал визг летящих пуль. Василько спешно перекрестился.
Подали кольца. Волнуясь, Василько зацепил с лежащей на блюде подушечки сразу оба, хотел, было вернуть одно свое на место, да дрогнули онемевшие пальцы, кольцо сорвалось вниз, покатилось по полу, пока бесследно не сгинуло в одной из щелей.
Возникшую заминку священник разрешил быстро, он вернулся в алтарь и вышел оттуда уже с новыми кольцами, которые надел сам жениху и невесте.
— Имаши ли раб Божий Василий произволение благое и непринужденное взятии в жены сию рабу Божию Акулину ею же перед собою зде видеши?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31