Не дождавшись ответа Карего, Строганов поднялся и, не прощаясь, направился к выходу.
— Отпусти, Данила, казака на мою службу. Взамен любого бери!
— Здесь, Григорий Аникиевич, все на твоей службе, — из темноты ответил Карий. — Васильку и спрашивай.
Казак соскочил с полатей и в одном исподнем да босой подошел к Строганову.
— Ты, Аникиевич, на меня не серчай, только к твоему двору подхожу також, как бабе нагайка. Худо тебе сейчас, никому не веришь, за бродягу уцепиться готов.
Строганов обнял Васильку и, расцеловав, со слезами на глазах ушел в ночь.
Казак смотрел вслед одинокой фигуре, пока она не растаяла в ночной темени. Затем Василько вернулся в избу и сел на строгановское место рядом с Карим.
— Не бойся дверей, а бойся щелей, — развел руками казак.—А я, грешным делом, и взаправду поверил, что так затосковал по бабе атаман, что в бреду любую под себя подминать стал!
— Зря ты, Василько, от здешней службы отказался. Летом на Чусовой совсем худо бывает. Может статься, последнее для нас лето.
— Ничего, мы еще погуляем! Рано еще определяться в дворовые холопья, — глаза казака лихорадочно заблестели. — Воли я хочу, Данилушка, вольной воли! Такой, чтобы окромя Христа никому не кланяться, чтобы хаживать, где захочется, и делать, что по сердцу!
— Значит, и от меня уйдешь?
— Уйду, Данилушка, Богом клянусь, уйду! Смертью грозить станешь, все равно не остановишь!
Глава 2. По живой воде
Легкий струг с раскинувшим крылья резным соколом на носу, словно сани, скользил по маловодной Каме, не набравшей сил от хоронящегося по северным лесам да ложбинам еще не растаявшего снега.
— Чудно! — восторгался Василько, — по реке идем, аки посуху. Ни волн не гоним, ни воды не плещем. Почитай, так же, как и в Орел ехали, только топереча за нами следов-то не видно!
— Не приведи Бог! — покачал головой Савва. — Сколь горя в Орле пришлось перенесть. Самих Господь чудом поберег.
— Будет пужать, — отмахнулся казак. — Зато Строганов богатою казною пожаловал, да запаса зелейного вволю отмерил. И пуль, и пороху вволю, как на войне с туркой. Теперь пали — не хочу! Я вон, еще легчайшей кольчужкой да мисюркой разжился!
Василька с гордостью напялил на голову небольшую кожаную шапку, отделанную клепаными чешуйками и большой железной чашкой наверху.
— Как доспех?
— Почто миску на голову пялишь? — засмеялся Карий. — Думаешь, и впрямь защитит?
— Со святыми угодниками убережет! Давай на спор, Данила, звездани мя по голове кистенем, враз сомненица отлетят!
— А ежели душа в рай? — пробурчал Снегов. — Или того, опять умом повредишься!
— Ты, Савва, мужик добрый, только слегка недоделанный! — съязвил казак. — Оно и понятно, столь годов живать, да отродяся живой бабы не испытать. При таком житии скотинке и то белый свет опостылет, что же про грешное семя адамово баять!
С казаком Снегов спорить не стал, молча повернулся и ушел с носа к рулевому.
— Скажи-ка, Брага, дойдем ли сегодня до городка Чусовского?
— Куды там! Почитай, по Каме от Орла до устья Чусовыя реки верст восемьдесят с гаком будет, да по Чусовой верст пятьдесят. Была бы еще река полная, могли бы и поднажать, а так только в оба гляди, не то на мель сядешь, али об камень стукнешься.
Брага Моисеев, опытный строгановский кормщик, разгладил рукою растрепавшуюся по ветру жидкую бороденку, и с достоинством замолчал.
Весна выдалась ранняя. Тяжелая, с разлапыми елями и столетними соснами, Парма еще не освободились от стелящегося иссеченным полотном бурого покрова снега, но по реке уже во всю гуляли пришедшие с юго-востока теплые ветра, несущие густой аромат обновившейся хвои и лопавшихся от солнечной истомы перезревших клейких почек.
Данила дышал полной грудью, с удовольствием смотря на такие разные камские берега: то пологие, пустынные, заунывные, то резко встающие на дыбы, выворачивая и обнажая земное нутро с ее жесткими каменными гранями, да застывшим напряжением сцепившихся почернелых корней.
Кама становилась раздольнее, шире, решительно раздвигая рваные берега, с длинными песчаными отмелями, хищно выступающими клювами мысов и бесконечной россыпью еще не скрытых половодьем островков, покрытых чахлыми деревцами и редким кустарником. Строгановский «Соколик» подходил к слиянию Камы с Чусовою.
Уже смеркалось, когда кормщик Брага поворотил струг к ближнему островку, зычно покрикивая гребцам:
— А ну, робятушки, дави ласковей, аки девку на стожку, не то хряснемся у бережка о каменья!
В предвкушении отдыха и винной чарки гребцы довольно зашумели, принявшись табанить веслами, мягко подводя «Соколика» к каменистому берегу.
— Все, робятушки, Христа ради причалились! — кормщик перекрестился, поклонясь принявшему струг берегу. — Верещага! — крикнул сухонькому мужичку, с облезлой беличьей головой, — будет глазами лупить. Сигай в воду, да за конец подтягивай!
Затем Брага подошел к Карему и, прокашлявшись, стал степенно докладывать:
— Больший путь, стало быть, позади. Ровно шли, не поспешая — река худая еще, не напиталася живою водицею вволю. Для покоя ночного сей островок выбрал: и голодушный медведь не потревожит, да и вогулец реки не жалует, в воду лишний раз не сунется.
— Будь по-твоему, Моисей. Ночью на Каме сидим, а рассвет встречать на Чусовую пойдем, — ответил Данила и, взойдя к борту струга, ловко спрыгнул на выступавший над водой прибрежный камень.
На берегу валялись прибитые волнами скользкие коряги, да почерневшие ветви, оторванные с мертвых деревьев еще зимними бурунами. Играя своею лютою силою, долго носили их по речному льду, забавляясь, отшвыривали прочь толстые сучья, выгибали в пауков тонкие еловые лапы. Затем, цепляя друг с дружкою, гнали ледяные перекати-поле по стылой реке, заставляя трепетать застигнутых бурею путников перед проносящимися в слепящем снеге бесовских саней.
Мужики запалили костер, выпили по чарке водки, выданной для сугрева Григорием Аникиевичем, откушали хлеба с солониною и, постелив шкуры, улеглись спать наземь — после Святой Пасхи землица стала безгрешной, не застудит и не уморит, и возлежащего на ней к себе не заберет.
— Благодать звездная… И в брюхе не пусто, и на душе светло, словно исповедался! — завалившись на бок, Василько пошерудил вицей пышущие жаром уголья.
Карий поднял руку вверх, призывая к молчанию.
В темноте послышались неясные шорохи, да еле слышный треск валежника.
— Крадется кто? — Василько приподнял самопал, наводя ствол на качнувшийся кустарник. — Пальнуть, али выждать?
Качнулись ветви, под тяжелым шагом отчетливей затрещали сучья — из темноты показалась лосиная голова, с широкою горбоносою мордой, длинными ушами и тоненькими, будто шило, рожками-бугорками. Лось фыркнул на дым, мотнул головой и уставился на людей любопытными глазами.
— Не зря святых угодников помянул, свежатины наедимся!
Василько прищурил глаз, угадывая попасть лосю в сердце, но Карий выстрелить не позволил, рукою приклонив самопал к земле.
— Дай ему, Василько, пожить-погулять, пореветь по осени, да с другими сохатыми в поединке схлестнуться. Видишь, лещеват еще, спичак-первогодок…
Лось переступил ногами, подался вперед, вытягивая шею с кожистой серьгою, фыркнул губами, растворяясь в неверных очертаниях ночи.
— Иди-иди, — крикнул Василько вслед, — да всей лесной твари поведай, кому жизнью обязан!
Костер догорал. Вместо потрескивания горящих углей теперь слышалось в прошлогодней листве негромкое шуршание мышей, да шепот ветра в еловых лапах. Повеяло просачивающимся сквозь одежду влажным холодом. Тяжелое небо начало медленно высветляться к востоку. Над сонными водами Камы стелился густой белесый туман.
Глава 3. Старшой брат
Струг подошел к городку, когда солнце уже стало клониться к вечеру, и на землю ступили долгие весенние тени. Ветерок, легкий, попутный, уснул на разлапых прибрежных елях, оставив гряду розовеющих облаков недвижно висеть над деревянными кровлями городка, сонно следя, как тают их отражения в темнеющих водах Чусовой.
Неспешно подойдя и поворотясь боком, судно тихонько приткнулось к добротной пристани, и встало, словно у привязи конь.
— Гляди, как у старшого Аникиевича все прилажено! — восхитился казак заведенным порядком. — Людишки не бестолково снуют, службу знают исправно. Кораблик, и тот встал, как в скобу засов! Стоит да не шелохнется!
— Погодь, узнаешь ишо порядки, — недовольно буркнул идущий с большим кулем на спине Верещага. — Самого приладят, что продохнешь, да не шелохнешься.
Караульный, еще издали заметив подплывающий струг, в знак особой важности дал холостой выстрел из пушки, а посему прибывших в Чусовую гостей «Соколика» у причала встречал сам Строганов.
— Сын точно отец! Вылитый Аника, только ежели годков десятка три поубавить, — шепнул казак. — Вот уж воистину яблочко от яблоньки падает недалече.
Яков Аникиевич, в заношенном зипуне, строго осмотрел прибывших и, кивнув на Данилу, спросил:
— Ты будешь Карий?
— Другие кличут так, — ответил Данила, остановившись против Строганова.
— Эти с тобою? — Яков Аникиевич кивнул на казака с послушником.
— Со мною.
Строганов с высоты деревянного помоста изучающим взглядом осмотрел прибывших:
— За мною ступайте. Истома! — крикнул приказчику. — Проследи, чтобы припасы зелейные, присланные от брата нашего, были бы посчитаны да записаны в книгу под цифирь.
Яков Аникиевич повернулся и пошел в терем, укрепленный толстыми в два бревна стенами с высокой, приспособленной под огневую стрельбу, крытой башней.
— И впрямь суров! — подмигнул казак Савве. — Держи крепче подрясничек, а то задерет полы, и за так от души всыплет!
От свежеструганных досок пахло хвоей, душистой смолой и лесом. В красном углу, перед дорогими, выписанными из Москвы и Царьграда иконами, мерцает неугасимая лампада. Пол чисто выскоблен, без ковров, даже не прикрытый рогожею, лавки так же стоят голыми, без полавочников, и лишь на столе — скромный льняной подскатертник. Не купеческая горница — монастырская трапезная!
— Отужинаем, чем Бог послал, — Строганов не спеша подошел к столу, подавая знак нести ужин.
Проворный хлопец расставил по столу деревянные миски, подал ложки, из печи горшок с пшеничной кашей, сдобренной конопляным маслом, да кувшин овсяного кваса, и только затем выставил свежий каравай.
Ели молча. Проголодавшийся казак уплетал-таки безвкусную, сваренную на воде пресную кашу, с тоской вспоминая обильный и разносольный харч у Григория Аникиевича в Орле.
«Вот кто на Чусовской землице настоящий упырь! — мелькнула у Васильки крамольная мысль. — Такой, знать, работает, деньги считает да постится. Оттого егонные мужики умом-то и повреждаются…» Казак посмотрел на Строганова исподлобья: «Ничего себе, вольная да хлебосольная православная землица. Хорошо здесь всякому, да не как Якову…»
Окончив есть, Строганов встал, прочитал молитву и приказал служившему за ужином холопу уложить казака и послушника почивать, а сам остался с Данилой наедине.
— Читал о тебе в письме у Григория, — неспешно, расставляя слова, произнес Яков. — Хорошо пишет, складно.
Купец испытующе посмотрел на Карего:
— Но мне ты и без того глянулся. На людей у меня нюх чуткий!
Данила усмехнулся.
— Что ж такого, себе на загляденье, учуял?
— Да хотя бы то, что сюда пришел, зная характер строгановский. Мог ведь я, дабы твою гордыню смирить, тебя и высечь, да поморить в яме. Или за то, что жену братову бесчестил, предать смерти. И не убоялся.
— Так и я мог тебя убить. Прямо на пристани. А потом в реку — и поминай, как звали. А ты впустил меня в свой дом и тоже не убоялся.
***
Карего поселили в просторной избе, специально поставленной Строгановым для особых гостей. Большие, закрытые слюдой окна, высокие, в два человеческих роста, стены, покрытая изразцами печь, пол, заботливо обитый для тепла войлоком. Данила скинул сапоги, и не спеша прошелся по избе. Резной стол, с парой литых подсвечников, над которым помещалась полка под книги или списки, массивное кресло для отдыха, вдоль стен — широкие, удобные лавки с приголовниками, чтобы гостю было удобней вздремнуть, когда вздумается.
Тихонько скрипнула незапертая дверь — на пороге показалась молодая розовощекая баба, одетая в красную расшитую узорами рубаху, и в накинутой поверх нее опашне.
Баба деловито перекрестилась на образа, скинула верхнюю одежду и неспешной походкой пошла к сундуку — стелить Карему постель. Она ловко придвинула к стенной лавке широкою скамью, сверху положила перинку, заправив ее льняной простынею, а сверху накинула легкое беличье одеялко, положив к изголовью пару маленьких атласных подушечек.
Закончив с постелью, баба встала подле нее, как вкопанная, и стыдливо опустила глаза.
— Тебя как зовут? — спросил Данила.
— Марфуша.
— Чего же ты, Марфуша, еще ждешь?
Лицо бабы пунцово вспыхнуло, она улыбнулась и, скидывая на пол рубаху, открыла Карему свою жаркую, манящую наготу.
— Тебя никак Яков Аникиевич прислал? — усмехнулся Карий.
Марфуша лукаво посмотрела на Данилу и нарочито смиренно поклонилась:
— Сама пришла… дабы плотью не томился… Небось по бабе-то соскучился?
— Соскучился, Марфуша, еще как соскучился, — Данила подал бабе лежавший у дверей охабень. — Смертельно устал я, Марфушенька. Завтра о сем потолкуем, утро вечера мудренее, а день ночки честнее.
Баба недовольно напялила рубаху и, не застегиваясь, накинула на плечи охабень:
— Как знаешь… Я бы хорошо приласкала.
— Ступай, Марфуша, — сухо ответил Карий, протягивая бабе деньги, — прими копеечку. Знатно мне постель постелила, надобно на ней и выспаться подоброму.
Марфуша зажала серебряную чешуйку в кулачок, хмыкнула и поспешно вышла из избы.
«Ну, купец! Ай да Строганов — решил меня хоромами заманить, да через бабью ласку приручить!» —
Данила заложил дверной засов и подумал, что судьба уже свела его с тремя купеческими братьями, только в отличие от сказки, проведя его путь от младшего—к старшему.
Сон не шел, но мучительная дремота одолела быстро, заставляя то забываться, проваливаясь в скользящую темноту, то, вздрагивая, возвращаться назад на бессонное ложе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31