Войдя в зал, молодые Паркеры уселись на коричневую скамью, вернее, уселся только Рэй, ибо Элси тотчас же вскочила и засияла улыбкой в ответ на улыбки студентов, молоденьких девушек и пожилых женщин, явившихся сюда в качестве зрителей. Душу пришла отвести, – думал муж, считая, что все понял, – полопотать на своем тайном языке с другими, все они быстро ему научились, а может, знали его от рождения. Муж помрачнел, уставился на носки своих ботинок и довольно громко зашаркал подошвами по скрипучему полу, как бы стараясь растереть в порошок тугой окурок. Что они знают, эти людишки, озлобленно думал он, сгорбясь на скамье, какая может быть вера у них, еще и не живших? Или у этих старых баб? Он видел их всех сквозь одежду, видел безукоризненные сорочки и груди, которые никогда никому ни на черта не были нужны. Он шмыгнул носом и пососал зуб; давно бы надо его запломбировать, но Рэй все откладывал это на потом.
А собравшиеся болтали и смеялись, пока те, кто должен был вести собрание, не поднялись на маленькую сцену. Среди них была и Элси, она улыбнулась мужу, но как-то рассеянно, словно ей надлежало отвлечься от всего мирского. И все запели о грехе и о каких-то водах. Не обошлось и без молитв, хотя в этом зале они звучали довольно неуверенно. И наконец Рэй Паркер начал свирепеть. Он нарочно старался разжечь в себе похотливые желания. Он рылся в памяти, выискивая мерзкие поступки, о которых уже позабыл. Сама мысль о том, чтобы кому-то поведать свои вины, еще недавно такая заманчивая, показалась отвратительной, когда ему предлагали это в качестве спасения.
Вероятно, Элси Паркер почувствовала нечто похожее еще до того, как встала, когда пришла ее очередь петь. У нее было чистое и приятное контральто, нельзя сказать, чтобы выдающееся, но многих приводившее в умиление. Ее муж стоял, не в такт постукивая носком ботинка, от чего подрагивала на ноге штанина. Угнетенный полной своей непричастностью к происходящему, он с раздражением заметил, что на Элси то длинное платье, зеленое шерстяное, которое считалось у нее выходным, и тяжелый, но простой золотой браслет, доставшийся ей от бабушки-англичанки.
Элси пела, сжимая и разжимая пальцы. Что же это за Иерусалим? – недоумевал он. – Уж такая твердыня, что просто уму непостижимо. Но все были в этой несокрушимости убеждены, все, кроме Рэя Паркера и, кажется, Элси тоже. Золотые башни начали крениться. Рэй не мог отвести изумленного взгляда от нее, от своей жены.
Наконец пение кончилось и пастор обратился к собранию с небольшой речью, опираясь о маленький столик, где стояла ваза с распустившимися розами, поставленная какой-то женщиной.
Рэй вышел покурить и размять ноги. Он пускал дым прямо к звездам. Он выкурил несколько сигарет подряд, пока не почувствовал, что пальцы его пропахли никотином. На указательном пальце у него была мозоль, он принялся сгрызать ее зубами, выплевывая жесткую горьковатую кожу. Он не знал толком, где он находится, очевидно на задворках, что ли. Прямо перед ним, в окне одноэтажного домика, какой-то старикашка кропотливо, с массой предосторожностей свертывал трубочкой денежные бумажки и упрятывал на дно банки с табаком. Тюкнуть бы этого дедулю по башке, – выдохнув дым, подумал Рэй, – она бы враз раскололась, как арбуз. Рэй чуть поежился от неясной тревоги, от мысли, что и сам для кого-то может стать легкой поживой.
Он вернулся обратно, жена, уже набросившая пальто на зеленое платье, ждала его, сидя в почти опустевшем холле, и они пошли домой, где сонная теща клевала носом над орущим младенцем.
Элси Паркер принялась менять пеленки, затопала туда и сюда, делая что-то необходимое для малыша. Она редко задавала мужу вопросы, но сейчас слабым голосом – она всегда слабела под его взглядом – спросила его:
– Значит, тебе не понравилось наше собрание?
Он сидел на краю кровати и курил.
– Не тот случай, чтобы нравиться или не нравиться, – сказал он, переставляя босые ступни. – Только с меня хватит.
Пижама его распахнулась на груди, уже заросшей волосами.
Не буду на него смотреть, подумала Элси. У нее было еще много дел. Она села и дала ребенку грудь.
Она ждала восторженной радости, но радости не было. Значит, не дает мне бог милости, думала она, а может, так предопределено, чтобы этот мужчина подавил мою душу еще в молодости. Она кончила кормить ребенка и стала складывать и убирать вещи. При свете лампы кожа ее казалась кремовой, хотя со временем скажут, что лицо у нее как из теста.
Элси Паркер часто возила своего ребенка к деду и бабке в Дьюрилгей, заставляя себя относиться к этой обязанности, как к удовольствию. Сойдя с автобуса на конечной остановке, она неторопливо шла по дороге, неся ребенка, завернутого в шаль с фестонами, всегда очень чистенькую. Позже, когда малыш научился ковылять, она сама ковыляла, неся его на спине, и останавливалась, чтобы отвести с его лба волосы, падавшие на ясные глазенки, поглядеть на него и заодно перевести дух. А еще позже она брела, устремив невидящий взгляд на поля, а ребенок, теперь уже резвый мальчуган, семенил рядом, или убегал в сторону, или отставал, а потом, стуча пятками, бежал вдогонку, чтобы спросить, как называется это растение или насекомое.
– Я же ничего не знаю. Может, дедушка скажет, – говорила мать, отвечая не то ему, не то своим мыслям и в то же время сомневаясь, знает ли она что-нибудь вообще.
Но мальчик не верил в ее невежество. Не так уж его интересовали объяснения, и без них все было интересно. И он убегал, держа лист за черенок, или перо за ствол, и если мать думала больше всего о том, скоро ли кончится этот путь, то мальчика его открытия переполняли радостью бытия.
Когда они добирались до фермы, почти всегда оказывалось, что бабушка только что вынула из духовки пироги со смородиной, она выходила к ним навстречу, неся с собой ароматы пирогов, и говорила:
– Ну вот и приехали.
Мать принималась описывать некоторые подробности их путешествия, очень точно, но неинтересно, и ее никто не слушал, а она считала своим долгом рассказывать, чувствуя, что от нее чего-то ждут. Бабушка улыбалась и смотрела вдаль, на поля. Мальчик тоже улыбался и пыхтел, подтягивая спустившиеся носочки. Бабушка ни в коем случае не заговорила бы с мальчиком сразу при его появлении, не поглядела бы ему в лицо и уж наверняка не стала бы его целовать, потому что оба берегли себя для более сокровенной близости.
Эми Паркер не пыталась завладеть душой этого ребенка, который рос вдали от нее, но вышло так, что он стал ей ближе родных детей. Она относилась к нему спокойно. Она ведь уже стара. И так ей было легче. Даже минуты скептицизма или предчувствия, что придет время и этот малыш тоже скажет или сделает что-то жестокое, либо окружит себя тайной, в которую ей будет не под силу проникнуть, – даже эти минуты не нарушали ее душевного равновесия. Она ходила по саду, поглаживая свои вязаные рукава.
Иногда, войдя с мальчиком в дом, она показывала ему разные вещицы. Есть в предметах некая тайна, в которую посвящены люди особого склада, вроде этой старухи и маленького мальчика.
– Иди сюда, – сказала она, – я тебе что-то покажу.
Она не назвала его по имени – его звали так же, как отца. По имени его называли только посторонние.
– А что это? – спросил он.
Вздохнув, она открыла коробочку.
– Что это? – повторил он, дотрагиваясь пальчиком, и его опущенные ресницы легли на щеки.
Какой он бледный, вдруг заметила она.
В коробке лежали сухие, полурассыпавшиеся цветы – то была ромашка, которую Эми Паркер когда-то собрала, чтобы сделать отвар от болей в желудке. И там же лежало стеклышко, осколок разбитого красного стекла.
– Что это за стекло? – спросил он.
– Это стеклышко одного мальчика, мы подобрали его во время наводнения. Ночью, в Уллуне. Мы все туда поехали посмотреть на разлив, а твой дедушка был в спасательном отряде. Мне думалось, надо бы оставить мальчика у себя. Усыновить, понимаешь? Только дедушка твой был против. Но мальчик сам ушел. Рано утром встал и ушел. Ему у нас не понравилось. А стеклышко он оставил.
– Он что с ним делал? – спросил внук и приложил осколок к глазам; малиновый свет залил его лицо, и только по краям, где малиновому стеклышку не удалось смыть бледность, кожа была зеленоватого оттенка.
– Он смотрел сквозь него так, как ты, – ответила бабушка. – Бледный ты, – сказала она, проводя ладонью по его волосам над влажным лбом.
– Ничего я не бледный! – крикнул мальчуган, отняв от лица стеклышко. – А хоть и бледный, так что? Много людей так и сделаны бледными.
– Да, конечно, – сказала она с мягкой, не обидной для ребенка иронией.
– Можно мне взять стеклышко? – спросил мальчик, не сводя глаз с осколка.
– А что ты будешь с ним делать?
– Я его спрячу, – сказал он, неловко переминаясь с ноги на ногу. – Это будет мой секрет.
– Но я-то буду знать про него, – сказала она.
– Это ничего. Ты ведь старенькая.
– Ну, пусть это будет наш с тобой общий секрет, – сказала она, радуясь, что в комнате никого нет и ей не нужно таиться.
Перебирая в памяти свою жизнь, она убеждалась, что ни с кем на свете у нее не бывало общих секретов. А ее собственные были наглухо замурованы внутри и лежали там свинцовым грузом.
Она повела мальчика в смежную с кухней кладовую, одну из новых пристроек, представлявшую собою скорее всего проход между полок. Полки тянулись по стенам снизу до потолка. В одном конце кладовки было окошко, впускавшее внутрь лето, вяло просачивающееся сквозь частый переплет из реек, или водянистый и робкий зимний свет.
Здесь бабушка показала своему сыну – а он и вправду был для нее как сын – банки, и бочонок, в котором она солила мясо, и стеклянную ловушку для мух. Банок было множество. В них, как драгоценности, поблескивали кумкваты Род дикого лимона со сладкой кожурой и кислой мякотью.

. Мальчик близко придвинулся к стеклу и рассматривал кумкваты, пока у него не закружилась голова.
– Они целенькие, – произнес он как бы про себя.
– Да, – вздохнула старуха; ей надоело показывать всякую всячину, ей хотелось пойти в комнату и присесть. – Их надо прокалывать штопальной иголкой. Тогда сироп проходит внутрь. А то они были бы горькими. Тебе бы рот свело. Хочешь попробовать?
– Нет, – сказал он. – Спасибо.
Может, он какой-то чудной растет? – подумала она. Все мальчишки объедаются этими кумкватами, и сироп течет у них по подбородку. У Рэя-отца губы были красные. И лоснились, когда он ел сладкое или жирное. Он любил копченую грудинку пожирнее. А этот какой-то бледный и худенький.
– Можно посмотреть, что вон в той банке? – спросил он.
Это была жестяная банка, расписанная мелкими цветочками. Наверное, рождественский подарок от знакомого бакалейщика. Эми уж и не помнила. Она сняла банку. В ней оказались семена, похожие на мак, она взяла несколько зернышек в рот, пожевала и выплюнула.
– Какой-то старый мусор, – сказала она, – я о нем и забыла совсем.
Она теперь о многом забывала, случалось, что мальчик, рыская по кладовке один, находил банки с каким-то протухшим месивом и не говорил ей про это. Нет сомнения, он любил свою бабушку, но втихомолку. Однажды после обеда он услышал, как она громко рыгнула, и скрывал это даже от самого себя.
– Можно мне взять эту банку? – спросил он.
– Бери, если хочешь, – сказала она, подавляя зевок, – в это время дня ее всегда клонило в сон и у нее слипались веки. Спать не спала, не так уж была она стара, – просто сидела в кресле с закрытыми глазами. – А на что тебе эта банка? – спросила она.
– Я в ней буду держать карандаши. У меня пятнадцать карандашей, не считая цветных.
– Зачем тебе столько карандашей? – удивилась Эми Паркер. У нее в ящике комода хранился огрызок карандаша, им она и пользовалась в случае нужды.
– Писать, – сказал мальчик.
– А что писать? – спросила она.
Но он молча ковырял дощатую полку.
– Я тебе подарю записную книжечку, – сказала она. – Когда-то я ее купила для твоего папы, но она ему не понадобилась. Потом ее взял себе Стэн, а зачем неизвестно. Ах да, он сказал – разные записи делать. А потом я ее нашла в ящике. Так он ничего в ней и не записал.
Мальчик поблагодарил ее. Но он уже устал от разговоров.
И она тоже устала. Они ушли из кладовки, от банок с застывшими в сиропе фруктами. Мальчик тихий какой, думала она, и бледный; а вдруг он умрет? Если б она не была в ссоре с миссис О’Дауд, та уж наверняка бы чего-нибудь напророчила и нагнала бы страху. Хотя с Тельмой все обошлось благополучно.
Бабушка и мальчик прошли по дому. Мальчик был в таком возрасте, когда дом еще казался ему огромным. Скоро бабушка уснет в удобном камышовом кресле, а он продерется сквозь кустарниковую поросль туда, где пространство шире и полно особого значения, где над трепещущей зеленью крыши, над сквозным переплетением ее стропил, полных пенистых соков земли, виднелся голубой купол, который мальчик одним своим пристальным взглядом мог превратить в мозаику из мелких звенящих осколков лазури.
А Эми Паркер сидела в плетеном кресле, погрузившись не то в свои мысли, не то в дремоту. Она разговаривала со своим мальчиком. Смешно, что мы с ним можем разговаривать, подумала она, часто у людей это не получается. Под перечным деревом. Это не бусы, а пули, сказал он. Не стреляй в меня, Рэй. Я не Рэй, засмеялся он. Это ты – Рэй. Это не пули, это слова. Слова могут быть пулями, сказала она, если захотеть; я стреляла в него еще и еще, а он стоял и ждал, что я опять выстрелю. Это я в тебя стреляю, смеялся он, показывая все зубы. Страшные слова летели ей в лицо, повисая на шее как бусы. Рэ-э-эй! Выстрел за выстрел, смеялся мальчик, в кого бы ни стрелять. Только не в Стэна, – она покрылась потом, – Рэй, милый, только не в него! И что для тебя твой дед, он старик, из мастерской своей почти и не вылезает, ему интересней чего-то там сколачивать, чем прийти со всеми чаю попить. Ну, иди сюда, будь хорошим мальчиком. Наклонилась, губы вытянула, и глупо как.
Эми Паркер схватилась за камышовое кресло. Она очнулась от дурного сна, он длился всего две-три минуты, но был липким, никак не стряхнуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84