Они гребли, а мимо них проплывали останки покойной безопасной жизни в стенах домов. Пустой стул, надкушенный кусок сыра и размокшие письма, подушечка с церковной скамьи, застрявшая в зарослях ежевики, шляпа с распластанным по воде пером, детский горшочек, Библия, раскрытая на пророке Иезекииле. Все это появлялось и исчезало. Постоянной была только лодка. Да, пожалуй, дом, о который они чуть не стукнулись.
– Эй, есть тут кто? – крикнул О’Дауд, сунув голову в окно. – Кто дома? К вам почтарь, он же пожарная команда!
Все разом засмеялись – теперь уже они все делали в унисон.
В безмолвном доме был накрыт к обеду стол. По скатерти ползла улитка. Вокруг стола стояли стулья в хлюпающей воде, которая не нуждалась в гостеприимно распахнутых дверях, чтобы войти в дом. Здесь устроила сборище вода. А люди бежали. И при таких обстоятельствах, когда гребцы оплывали дом, цепляясь за наружные стены, О’Дауд смекнул, что можно достать рукой стоявшую на полке бутылку и хлебнуть из горлышка, чтобы только кровь разогреть, а вообще даже и забрать эту бутылку в лодку.
Кто-то сказал, что это, мол, воровство.
– И вовсе нет, – возразил О’Дауд, облизывая губы. – Ясно же, как божий день, – раз ее оставили на полке, значит, никому она не нужна, это же все равно что выбросить.
Ни у кого не хватило духа ответить. В осклизлой комнате на краю умывальника лежали крепко сомкнутые вставные челюсти.
Лодка отплыла от дома. У гребцов теперь были только руки и ребра; всего остального они не чувствовали. Как тех людей, что бросали свои затопленные дома, гребцов в лодке обуяло стремление двигаться и дышать.
В одном месте Стэн Паркер увидел труп бородатого старика, застрявший в рогулине дерева. Но об этом он никому не сказал. Он не переставал грести. Тупорылая лодка отзывалась на каждый промах. А старика, который, судя по виду, уже ни на что не надеялся, умирая на дереве вверх ногами, вскоре стерли из виду движение и дождь.
От домишки, прежде стоявшего на холме, а теперь на островке, бежала к воде маленькая проворная женщина с тяжелым узлом волос на затылке.
– Я думала, вы совсем не приедете, – кричала она. – Уж я ждала-ждала! Папаша уплыл на той скорлупке, что ребята сколотили для забавы прошлым летом. Я ему – спятил ты, что ли, нипочем не пущу. Но он углядел, что на дереве баран застрял.
Она стояла на земле у пенистой, окаймленной щепками и сучками кромки воды. От возбуждения в углах ее рта тоже вскипала легкая белая пена.
– Вы моего папашу не видели? – спросила она. – Такой старичок с седой бородой.
Нет, никто не видел.
– Ну вот, – сказала она. – Я же говорила, за нами пришлют из города. У меня уж и вещи собраны.
Она бросилась было бежать.
– Но с папашей как же? – тотчас остановилась она, привстав на цыпочках.
– Может, папаша где-то пристал к берегу, – ответили ей.
– Да, – сказала женщина. – Будем надеяться. У меня машинка, понимаете. Я должна взять машинку.
– Чего-чего? – спросил Лес Докер.
– Да швейную машинку.
Она уже волокла ее с веранды, обдирая себе голени ножным приводом.
– Только три вещи были у меня самые ценные, – сказала маленькая женщина, – две козы да швейная машинка. Но козам уж, видно, конец пришел.
– Швейной машине тоже, хозяюшка, – сказал О’Дауд. – А то быть нам всем на дне.
– Ну, тогда я остаюсь, – ответила женщина, которую звали миссис Уилсон.
Она громко зарыдала, вцепившись пальцами в железный корпус швейной машины.
Женщину пришлось втаскивать в лодку таким же манером, как и ее перевязанную веревкой ивовую корзину со всяким скарбом.
– Не надо, не смейте, – плакала она. – Я все равно не переживу! Сначала козы, теперь швейная машина…
– Ох, – тихонько вскрикнула она, задев что-то выпуклое под мешком на дне лодки. – Что это? Только не говорите, что мертвец!
– Он самый, – ответили ей, – совсем молодой, бедняга, его из воды вытащили.
– Я никогда еще не видела мертвых, – задумчиво сказала она. – Даже свою мать, когда она умерла. Я была в Масуэллбруке у родственников. Это они мне подарили машину.
И снова у нее потекли слезы, смешиваясь с дождем.
Присутствие женщины прямо перед его глазами заставило работавшего веслами Стэна Паркера выйти из великой отрешенности смерти и воды. Он прикусил губу, как будто от физических усилий, но на самом деле от того, что не сказал ей о мертвом отце. Он скажет, подумал Стэн, только попозже, не сейчас. Он продолжал грести, проникаясь дружелюбием к остальным гребцам и жалостью к женщине. На ней была старенькая кофта с узором из веточек и маленьких лиловых цветов. И Стэн Паркер, вспомнив день выпечки хлеба, увидел пышнеющие на листах хлебы и разгоряченную щеку жены – она прокалывает их щепочкой. Весь день в лодке он не думал о ней, а сейчас вспомнил и обрадовался.
Вечером через старика Пибоди, который возвращался в их места, он передал, что еще покрутится здесь день-другой и поглядит, чем он сможет помочь.
Отряд добровольцев, спустившись с холмов, заночевал на извозном дворе в пустующем стойле, где свежая солома колола им шею и всю ночь, сквозь сон, из других стойл слышался перестук копыт, и шорохи, и бархатистое ржанье. О’Дауд, малость перебравший в «Дубе», улегся снаружи под дождем, заявив, что желает дышать свежим воздухом. Но его ухватили под мышки и за щиколотки и втащили в конюшню. И в бархатистой ночи их опять окружили теплые шорохи сна и лошадей. В конюшне позабылось о дожде.
Среди ночи Стэн Паркер проснулся и вспомнил, что так и не сказал маленькой женщине о ее отце – даже когда приятели выгружали ее вместе с ивовой корзиной у какого-то берега. Он не мог сказать ей правду. Бывает такое, что просто нельзя выговорить. И он спокойно заснул, еще глубже зарывшись в теплую солому стойла, под покровом ночного дождя. А дождь не переставал.
– Это народное бедствие, – рассказывала миссис О’Дауд, – сколько ферм смыло, и сколько бедняг, которым негде голову приклонить, а губернаторша устроила сбор пожертвований, и важные дамы продают всякие безделушки, штучки-дрючки – у них этого добра девать некуда, – потому как у бедняков и сирот и крошки хлеба в животе нет, а важные шишки, что те местности осматривали – из лодок, конечно, – так они наговорили уйму всяких речей, наобещали и вспоможений, и того, и сего, а лучше бы дали по доброму караваю хлеба да по паре теплых штанов.
– Потому что, – говорила миссис О’Дауд, – от воздуха желудку никакой пользы нету, разве что выпустить его, а словами задницу не прикроешь, даже новорожденному ребенку.
Она подобрала наверх рассыпавшиеся волосы вместе со струями дождя.
Эми Паркер, которая пролежала эти три ночи одна в постели, то на угретой стороне, то на холодной, терла ступни одна об другую и слушала, как в кухне капает вода с потолка в таз и ведро, сказала:
– Мне уже тошно от этого дождя, будь он проклят.
– Слушайте, милушка моя, – проговорила миссис О’Дауд, и в голосе ее появились заискивающие нотки, – давайте поедем поглядеть на наводнение?
– В такую даль? – удивилась Эми Паркер. – Я никогда не бывала в Уллуне.
– Ох, это чудный город, – воскликнула миссис О’Дауд. – Четыре ресторана и мельница. Один раз мы видели там цирковое представление в шатре. И вовсе не такая уж это даль. Возьмем на дорогу поесть чего-нибудь. Хоть встряхнемся малость, милушка. А то загрязли здесь.
Розовый куст у паркеровской веранды, что раньше рос возле старой хижины, а потом был пересажен, теперь стал великаном. Дождь обливал его раскидистые ветки и разбивался о черные шипы. Бурые лепестки увядших роз прели под дождем.
– Уж какая тут жизнь, – сказала Эми Паркер, – топчешься на одном месте да ждешь, когда ж это кончится.
– А грязи-то на башмаки налипнет, пока грядку капусты прополешь! – подхватила миссис О’Дауд.
– И может, мы своих повидаем, – сказала Эми Паркер.
– А как же, – отозвалась миссис О’Дауд, – они же там люди важные, все, кто по своей охоте приехал. Небось, пивка им подносят за то, что они тех несчастных из воды выуживают.
И так она говорила, пока в молодой женщине не разгорелось желание увидеть мужа, его лицо, самое отважное из всех. Она вновь увидела, как он сидит в тележке Пибоди и не смотрит на нее; теперь уже не она для него главная, а те мужчины. И мужчины уехали, все скопом, будто стыдясь своих женщин.
– Только об этом и речи не может быть, – сказала она, надеясь отговориться, – если я не вернусь к вечерней дойке.
– А если и не вернетесь, так что случится, позвольте спросить, когда у вас этот старый немчура только хлеб даром ест и штаны просиживает в той хибарке – неужели ж он не может поднатужиться и лишний раз подоить да молоко развезти?
И возразить уже было нечего.
Они поехали в Уллуну. Рессорная двуколка О’Даудов подпрыгивала на желтой дороге, расплескивая колесами воду. Лошадь встряхивала жиденькой гривой и била копытами о землю, словно решив доказать свою прыть. Во всяком случае, на первых этапах пути ноги стали ее слушаться. И даже газы она выпускала весело.
– Вот я вам говорила про цирк, – начала миссис О’Дауд, – так там одна дамочка плясала на спине у двух белых лошадей, с одной на другую прыгала и через обруч, а оркестр играл так красиво. Очень я люблю когда-никогда цирк посмотреть, да и мой тоже любит, ежели еще не очумевши. Ну вот, в том цирке мы заплатили по три пенса, чтоб посидеть на траве – не то на соломе, не знаю, вытоптано там было, – и сидим, значит, кушаем свои пирожки, и вдруг мой-то как начал выбрыкиваться! А имейте в виду – вы ж его знаете, – он не больше пинты, ну, может двух, принял в «Дубе» или в «Виноградной грозди». Ну, неважно. Он штаны засучил и давай выламываться, представлять, что скачет на норовистой лошади, а я вцепилась ему в плечо. «Брось, – говорю, – безобразник ты эдакий, что тебе – цирка мало? Клоунов? – говорю. – И акрибатов? Если они себе руки-ноги переломают, так для того их тут и держат, а я, О’Дауд, не затем три пенса платила, чтоб обломки родного мужа подбирать». Ну, скажу я вам, миссис Паркер, это ужас что было, а для меня, по чести сказать, хуже нет скандалов на людях. Тут у них оркестр заиграл. Чтоб отвлечь внимание. И барышня, видно, из итальянок, по канату вверх полезла. Глядь, уже под потолком висит, одним пальцем ноги зацепилась, а в зубах клетка с птичками. «Вот, – говорю Его Милости, – видишь, за что мы деньги платили?» Но так его разобрало, миссис Паркер, что куда ему тот потолок, когда его и земля-то не держит. Сразу после того он и свалился, а я сижу, смотрю, за что денежки плачены, и мух у него с лица сгоняю. Но цирк замечательный был, никогда не забуду, и как пахло в тот вечер слонами и обезьянами, тоже не забуду.
Миссис О’Дауд ехала в Уллуну, властно распоряжаясь и прошлым и настоящим и охлестывая кнутом ландшафт.
Но Эми Паркер, которой она тоже распоряжалась, просидела всю первую милю молча, подавленная мишурой, сверкавшей в словах соседки. Какой же тусклой была она сама, завернутая в мешки, чтобы спастись от дождя. Под мокрыми мешками она сжимала лихорадочно горевшие руки. Щелкал кнут. Подпрыгивала тележка. Дождевые капли свисали с проволоки уходивших назад изгородей. Сверху неуверенно, как хмельные, вели хоровод темные тучи, они вдруг расступились, на миг приоткрыв голубое свечение, откуда, казалось, вот-вот выпадет клетка с птичками.
И в то мгновение, когда в клинковых прорезях неба блеснул, как мишура, солнечный свет, на хмурых склонах холмов виновато зашелестели и зазвенели дождевые капли. На одном холме весь склон превратился в журчащий желтый поток. Из лакированной листвы солнце выхватывало зелено-золотистые шарики апельсинов, чтобы пожонглировать ими. Всего на одно мгновение. И уйти. Уступить место дождю.
Деревья вдоль дороги в Уллуну будто только и ждали, чтобы под их темные своды вступила живая жизнь.
– Послушайте, – сказала миссис Паркер, натершая себе шею мокрым мешком. – Вы ничего не слышите, миссис О’Дауд?
– Кто-то, видно, хочет составить нам компанию, – ответила ее приятельница.
Сейчас уже ясно был слышен шум колес, катившихся с немалой скоростью.
– Загонит он свою лошадь, – сказала соседка. – Уж это как пить дать. Либо он банк ограбил, либо его хозяйка мучается родами.
Женщины занервничали, прислушиваясь к торопливым колесам. Обе выпрямились в струнку. Даже их шеи как будто утоньшились.
И вот колеса пробежали последнюю извилину дороги, женщины обернулись и увидели двуколку, расплескивавшую лужи, и троих молодцеватых мужчин, тесно усевшихся в ряд.
– Добрый день, дамочки, – поздоровались они, а может, один из них, тот, что поигрывал кнутом, и двуколка замедлила ход. – Это дорога к наводнению? В Уллуну?
– Везде наводнение, – ответила миссис О’Дауд, глядя прямо вперед. – И все дороги – как одна.
– Шутница какая, а? – сказал тот, что с кнутом.
Это был дюжий малый с золотым зубом спереди.
– Мы женщины порядочные, выехали на денек покататься, – сказала миссис О’Дауд. – Мы удовольствие получаем. Верней, получали. Пока вы не явились.
Малый плюнул сквозь зубы в дождь. Другой хохотнул.
– И катите себе дальше.
– Это я и делаю, – сказала миссис О’Дауд, – и не мчусь сломя голову, чтоб вы знали.
– Ха! – сказал малый, ткнув своего приятеля в бок. – Значит, вы не слыхали, как моя бабушка сгибнула? Утопла раньше, чем подгребла лодка.
– Ха-ха, – сказала миссис О’Дауд. – Рассказывайте сказки! Если что у вас и сгибнуло, так только те пустые бутылки, что вы где-то бросили.
Эми Паркер и трепетала от страха, и восхищалась смелостью соседки. Она отвернула загоревшееся лицо и напряженно смотрела на проволочную изгородь, по которой бежали бусинки дождя.
– Это, черт возьми, для мужчины оскорбление, – сказал парень.
На нем было позеленевшее от старости пальто, в котором он выглядел громадиной, хотя и без того был дюжий. Пальто притиснуло соседа, щуплого и чернявого человечка с побагровевшим лицом и воспаленными, но живыми и любопытными глазами, к боку третьего седока, который в свою очередь был притиснут к поручням сиденья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84