Я лег на диван, который скрипел, как сверчок, и мне показалось, что сверху за мной кто-то наблюдает. Я поднял голову и, всматриваясь в темноту, увидел икону. На изогнутой иконной доске печальный Иисус почему-то смотрел на останки Девы Марии, хотя сам должен был умереть раньше матери. На его ладони стояла крошечная Богоматерь. Похоже, меня положили спать в самом священном для семьи углу. Да, в таком месте не уснешь, пока не привыкнешь. Вдруг я вспомнил о Нине, бросившей мне красную нитку с пирса в Корсакове, достал из кармана пиджака деревяшку и положил ее рядом с иконой. Этот маленький обряд хотя бы немного породнил меня со святым углом.
6
На следующее после приезда утро я встретился за завтраком со всем семейством Богдановых. Дети совсем не стеснялись присутствия чужого человека, который со вчерашней ночи стал жить в их семье, – зевали за столом, набивали полный рот оладьями и запивали молоком, ну а потом побежали в школу. Иван, похоже, толком не выспался, лицо у него было опухшее, однако он старательно демонстрировал гостеприимство и улыбался, дыша перегаром. Разговаривая, он придвигался очень близко, и не составляло труда догадаться, что он ел вчера на ужин. Пытаясь сохранить дистанцию, я отодвигался от него, но он тут же вновь сокращал расстояние.
Иван держал бар в городе, и жители острова просиживали в нем подолгу. Слухи о пьяных драках, изменах и ссорах, о появлении давно забытых или совсем новых людей стекались к Ивану в бар, обрастая новыми подробностями, и расходились по всем домам острова. Уже распространилась молва о странном японце, приехавшем на остров, и были высказаны разнообразные предположения о причинах его появления.
– Заходите сегодня вечером в бар, познакомьтесь с людьми, и потом вам самому проще будет, – посоветовал Иван, и я не раздумывая последовал его совету.
Иван все время что-то делал. Он и пяти минут не мог усидеть на одном месте, сразу находил себе новое занятие. Только что обсуждал со мной, куда можно сходить, – и уже на кухне разделывает горбушу, достает из нее икру. Закончив, берет карту острова и показывает: вот здесь наш дом, а у этой сопки река с горячим источником, а из этой бухты японские авианосцы отправлялись бомбить Пёрл-Харбор на Гавайях. Я уткнулся в карту, а он уже вышел из комнаты. Я только все посмотрел, а он, запыхавшись, возвращается с ведром, полным картошки. Не успел оглянуться, как он поправляет мою скрипучую кровать, лупит молотком по вылезшему гвоздю. Молоток у него словно из каменного века: видно, сам сделал, привязав к палке каменный брусок.
– Пойду пройдусь, – жестами объясняю я, и он выбегает из комнаты, чтобы поймать машину. Я выхожу вместе с ним: вдруг по дороге он опять найдет себе какую-нибудь работу. Иван в резиновых сапогах перебегает через внутренний двор, где в грязи растет картошка, и зовет водителя из соседнего дома. Через пять минут подъезжает автобус ультраправых, на котором я приехал сюда вечером.
– Вам куда?
Если не найти себе какого-нибудь развлечения, долго на острове не протянешь.
– Хочу город посмотреть, – говорю я.
От огней, которые я увидел вчера вечером с лодки, веяло тоской. Я надеялся, что днем атмосфера тут поживее, но за колдобинами дороги с засохшей колеей от грузовиков, никакого оживления не наблюдалось. Мы тряслись по серпантину то вверх, то вниз, и взгляд невольно останавливался на черных силуэтах сопок, на густых хвойных лесах, окутанных туманом, на сером цементном небе. Когда машина подъехала к рядам деревянных домишек, выкрашенных в бурый цвет, водитель сказал:
– Вот и город.
Действительно, там стояли столбы с натянутыми между ними электрическими проводами. Людей не было видно, даже мусора нигде не накидано.
Я спросил, нет ли у них какой-нибудь оживленной улицы, где все собираются. Водитель остановил микроавтобус на перекрестке, закурил:
– Здесь центр города.
Я решил подыграть его шутке. Вышел из машины, опять попал в лужу и промочил ноги. Иван зашептал мне на ухо:
– Это самая оживленная улица.
Наверное, и луж тут полно, потому что это центр города.
Издалека доносился гул, не похожий на шум набегающих волн – это были скорее раскаты грома или крики ярости, чем успокаивающий душу шум прибоя. Жители острова постоянно прислушиваются к этому пугающему грохоту.
Оживленный квартал был бесцветным. Когда-то ярко-красные и голубые краски выцвели; казалось, что смотришь на черно-белую видовую фотографию.
– Это универмаг, здесь дискотека, а тут продуктовый магазин, – объяснял Иван, показывая пальцем на заброшенные развалюхи, которые ничем не отличались друг от друга.
Я зашел в продуктовый магазин. Иван со мной. На полках лежали малюсенькие яблоки, хлеб, стояли банки с консервами, мука, бутылки с соком неаппетитного вида. На острове каждого кормило свое хозяйство. Все, что здесь продавалось, кроме хлеба, считалось деликатесами, которые привозили издалека. Меня спросили, что я хочу купить, я сказал:
– Рис.
– Завезут, наверное, в следующем месяце, – последовал беспечный ответ продавца.
– Рис у нас дома есть. – Иван купил хлеба и китайскую тушенку.
Водитель гладил по голове кошку, сидевшую на каменной ограде. Когда я выходил из магазина, навстречу мне вошла женщина с коляской. На ребенке – ярко-красная шапка, она бросалась в глаза. Мы заглянули и в другие магазины, везде царила зимняя спячка. Книжный магазин не работал уже два года. Я спросил:
– А что делать тем, кому хочется почитать?
– Заглянуть к хозяину, взять у него ключ, найти книгу, какую хочешь, а потом передать ему продукты, – ответил Иван.
Затем мы поехали на рыбозавод. Водитель сказал:
– Люди живут на острове, потому что горбуша приходит сюда на нерест.
Сейчас как раз начался сезон, и на рыбоводном заводе брали самцов, собирали у них молоки, раздражая зону вокруг задних плавников, и оплодотворяли собранную в тазы икру. Студенты рыбного института, с которыми я познакомился на теплоходе, увлеченно работали. Заметив меня, они приветливо помахали руками. Около закрытого шлюза выстроилась очередь из рыб, идущих на нерест. Ивану не терпелось чем-нибудь заняться, он лег на живот, сунул руку в воду, придирчиво выбрал самца горбуши с носом набок и сказал:
– Съедим на обед.
Меня повезли к морю, неподалеку от города. У самого берега на боку лежало занесенное песком потерпевшее кораблекрушение судно, превратившееся в груду ржавого железа. Вдали виднелось лежбище сивучей. Рядом стояли две бетонные емкости; из черного шланга била горячая вода. Баня под открытым небом с видом на Охотское море была любимым местом отдыха военных и рыбаков. Пока мы с водителем плескались в бане, Иван набрал на берегу деревяшек и разжег костер. Он завернул горбушу в листья белокопытника – когда он успел сорвать их? – окунул ее в морскую воду и запек на углях.
Рыба была готова, все оживились. Началось застолье по-русски. От звуков прибоя на душе становится тоскливо – значит, нужно выпить. Водка еще сильнее бередит сердечные раны, крики чаек похожи на человеческие стоны.
– И как им удается жить среди такой тоски? – бормотал я, переводя взгляд с одного на другого. Они равнодушно набивали рот горбушей, шмыгали носами, кидали рыбьи глаза чайкам, выпрашивавшим еду. Мне хотелось разговорить их, и я спросил, используя все свои знания русского языка:
– Почему вы живете на этом острове?
Водитель коряво переводил на английский ответ вана:
– Я здесь с восемьдесят пятого года. Раньше жил в Новосибирске. Здесь теплее, чем в Сибири. В Москве я ни разу не был. Америка ближе. Ты бывал там? На корабле плавал? На военной базе в заливе Касатка стоят МиГи-21. На МиГе до Америки – рукой подать. Правда, они толком и не летают. На острове много военных, но они просто живут здесь – вот тебе и служба. Живут и зарплату получают. Условия тут суровые, но зарплата лучше, чем в других местах. Только деньги тратить не на что. Да их теперь и не платят никому. Все равно воевать здесь никто не собирается. «Калашниковых» хватает, но стреляют из них разве что по уткам.
Слушая бессвязный рассказ Ивана, я подумал, что он бывший военный, но ошибся. Я еще раз спросил его:
– Так зачем ты приехал на остров?
– Я приехал строить дома. Построил и стал здесь жить. Получаю пенсию. Дел много. Картошку сажаю, свиней откармливаю, бар держу, крабов ловлю, старикам помогаю. Все про остров знаю. Спроси у меня про любого, кто здесь живет. Давай еще по одной? Вид у тебя какой-то тоскливый. По сравнению с Токио тут для тебя все равно что Марс. Меня тоже поначалу такая тоска брала, хоть вой. Жалел ужасно, что сюда приехал. Но и на Марсе цветут цветы, растут грибы и ягоды. Здесь я встретился с Катей. Она тоже тосковала. Мы решили, что сообща с тоской полегче справиться будет, и поженились. Родили двоих детей. Увеличили численность населения. Ты спросил, почему я здесь живу? Все очень просто. Если мы отсюда уедем, остров станет необитаемым.
Слушая бесконечную историю Ивана, я вспомнил о Нине, провожавшей меня в путь. Она говорила, что когда-нибудь вернется на остров.
– На Сахалине я познакомился с девушкой по имени Нина. Она в гостинице работает. Не знаешь ее?
Иван мрачно сказал:
– Знаю, – и, переглянувшись с водителем, заржал, как будто речь шла о девице легкого поведения.
– Где живет ее мать? Нина попросила меня кое-что передать ей.
– Так ты Нинин приятель? – В голосе водителя послышалась насмешка.
Повисла многозначительная тишина, я тоже замолчал.
– Если хочешь с ее матерью встретиться, я могу это устроить, только смотри, как бы она тебя не сглазила, – проворчал Иван.
Я не очень хорошо понял, что он имел в виду, но было ясно: Иван побаивается Нининой матери.
7
Я не знаю, приедешь ли ты когда-нибудь на этот остров. Наверное, меня уже здесь не будет, но мне бы хотелось организовать тебе встречу так, чтобы жители с радостью приветствовали тебя. Наверное, они расскажут о чудаковатом японце, который когда-то жил здесь. И тогда ты узнаешь, что я тут делал.
На острове везде бьют горячие ключи. Еще есть баня под открытым небом, с видом на Охотское море, и сауна; жители приезжают сюда поправить здоровье; далеко в горах, куда можно добраться только на вездеходе, течет река, берущая начало из горячего источника. Приехать на источник пообщаться или собраться и выпить в баре – вот и весь досуг на острове.
Прошло десять дней, с тех пор как я приехал сюда, но я все еще выделяюсь среди местных жителей. Может быть, потому, что народу здесь мало, любой посторонний привлекает к себе внимание. Здесь не так, как на южных островах: вид у людей суровый, брови нахмурены. Дело не в том, что они настроены враждебно, просто хотят знать, зачем я приехал к ним. Приветливая улыбка действует на них обезоруживающе.
Жизнь на острове совсем не назовешь легкой и приятной. Нужно самому заботиться о многом, скучать не приходится. Под северным небом с тяжело нависшими серыми тучами – умиротворяющий сельский пейзаж, но он совсем не похож на ту природу, к которой мы привыкли с детских лет. Вместо улыбающихся продавцов, трехцветных светофоров, ярко освещенных улиц, парков с горками и качелями здесь царство безбрежной меланхолии. И только тот, кто следует ее законам, получает право жить на острове.
Я предпочитаю не говорить об этом, но мне грустно и тоскливо. Задумываюсь о подлинном смысле своих слов, и в груди все сжимается. Если у меланхолии есть родина, то наверняка это или заледеневшие северные земли, или острова в северных океанах, где дуют пронизывающие холодные ветра. Должно быть, меланхолия проникла и в сердца первых поселенцев острова. Наверное, они считали ее наваждением, кознями злых духов, овладевших их душами. Если бы лучи солнца осветили их лица, им стало бы немного веселее. Но под этим цементным небом кажется, что ты превратился в дальтоника. Все, на что падает твой взгляд, выглядит выцветшим и блеклым, ты различаешь только черно-белые оттенки, свет и тень. Тебе чудится, что сам ты медленно каменеешь.
Каждый день я хожу в единственный на острове бар, чтобы пережить еще один нескончаемый вечер. У бара нет названия, все просто говорят: «Пошли в бар» – и понимают друг друга. Это угрюмое место, лишенное блеска и роскоши, где можно разве что обменяться слухами. И это понятно. Посетители приходят сюда избавиться от своей тоски. Пусть здесь нет изысканности, зато есть тепло, есть цвет. Тут не устраивают красивых церемоний, не играют в игры. Вместо столов и стульев – бочки, принесенные приливом, и металлические канистры. Сюда приходят пить. Водку разливают не в стеклянные стаканы, а в пластмассовые кружки для зубных щеток, чтобы не разбились во время драки. По очереди говорят тосты. Я всегда пью один, в дальнем зале, где свален принесенный приливом хлам. Потягиваю водку на смородине, травах или малине и надеюсь, что остальные с пониманием отнесутся к моему одиночеству. Рыбаки и военные хорошо знают друг друга, говорить им не о чем, они сидят, уставившись в пустоту, и бормочут, ни к кому не обращаясь: «Я тоже хочу машину», или: «Был бы горбушей – уплыл бы куда глаза глядят».
Мой ежедневный рацион – рыба с картошкой. Горбуша здесь основная еда. Каждый день молюсь на ее морду. Спрашиваю:
– Что у нас сегодня на обед?
– Уха.
И позавчера была уха. И вчера тоже.
Уха, или суп из горбуши, – коронное блюдо на острове. Режут рыбу крупными кусками и варят с картошкой, укропом, квашеной капустой, добавляют соль и водку. Я ем ее каждый день, так что уже запомнил, как готовить. В этом супе столько всего намешано, что он идет и как салат, и как суп, и как второе. О правильном питании лучше не вспоминать. Все, включая водку, – местного производства. Вкусу ухи своеобразный, но съедаешь ее всю. Блюдо, которым питаешься каждый день, и не должно обладать ярким вкусом – это не деликатес, вызывающий восторженные стоны, и не отрава, от которой тошнит.
Старик Эруму, который знает про остров все, говорит, что горбуша на языке айнов называется «чипэ», что значит еда. Я спросил старика, откуда взялось его имя, не похожее на русские имена;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19