– Смотря кто тут в это время был. Иногда только полицаи, иногда полицаи вместе с SS, солдатами.
– Waffen SS?
– Некоторые из них.
– Немцы?
– Немцы, белорусы, литовцы, украинцы. В основном немцы.
– Расскажите об этом.
– Что именно?
– Кто это был? Что они делали?

Старик уперся в него взглядом.

– Я просто хочу знать, кто были эти люди и что они делали.

Колесник, затянувшись, кивает.

– Если не хотите, можете не отвечать.
– Да, знаю.

Колесник говорит жестко, но его лицо – уже далеко не такое отсутствующее, как прежде.

– Меня интересуют только немцы.
– Да, вы говорили. Что немцы делали с евреями.
– Подробности ни к чему Только люди. События.

Миха дает старику время подумать, подобрать слова. Распрямляет пальцы, потирает на ладонях красносиние полумесяцы, следы от ногтей.

– Сначала они создали гетто. Это они сделали первым делом. И запретили евреям ходить в школы, работать – им больше не разрешалось работать на себя. Наверное, все началось с этого.

Колесник устраивается поудобнее на стуле. Миха молча ждет, и старик продолжает.

– Вскоре, как они пришли, они расстреляли всех мужчин, ну или почти всех. Всех стариков, всех больных и всех мальчиков. Оставили только немного тех, кто мог работать. На лесопилке, в других местах. Остальных расстреляли.
– Расстреляли?
– Согнали их ночью в город, а поутру расстреляли. Они боялись, что мужчины поднимут оружие против них.

Колесник отрывисто кашляет, прикрывая рот широкой ладонью.

– А по весне убили еще больше евреев; собрали их со всей округи, со всех деревень и посадили в гетто. Часть оставили работать, остальных расстреляли. Так и продолжалось.
– Долго? Долго это продолжалось?
– Последние расстрелы были в сорок третьем.
– И кто их производил?

Старик раздраженно хмурится.

– Как я уже говорил – полицаи, SS, все подряд.
– Waffen SS?
– Не помню. Возможно. Это происходило в лесу, к югу отсюда, за рекой. Там они и похоронены.
– А когда в сорок третьем?
– В конце лета.
– В конце лета.

Колесник замолкает, а Миха сидит и думает: опа был здесь. В то самое время, в том самом месте.

– Нет. В начале осени. На полях стояли стога.

Миха поднимает голову. Старик смотрит в окно.

Странно, что именно это запомнилось. Расстрелы и стога: людей убивали, а времена года шли своим чередом.

– Что потом? Уцелевшие евреи прятались по деревням, по болотам, уходили к партизанам. А немцы их искали.

Миха смотрит на сидящего перед ним старика. Он все это видел. Все помнит. Расстрелы, лето, осень, зима, весна. Ктто пустели и наполнялись вновь.

Миха открывает блокнот на столе. Безотчетно, просто чтобы что-то делать.

– Что вы пишете?
– Ничего.
– Вы будете записывать наш разговор?
– Не знаю. Возможно. Вы не против?

Колесник кивает.

– Нет, нет.

Молча сидят. Старик прилежно ждет, пока Миха заговорит.

Но Миха не в силах спрашивать, в голове вертится:

«Время и место те самые. Лето, осень сорок третьего. Он все помнит».

Миха захлопывает блокнот.

– Простите. Давайте остановимся. Думаю, на сегодня с меня хватит.

* * *

Вечером Миха едет на велосипеде из одной деревни в другую. Сначала гонит быстро, но потом сбавляет ход.

Дома у Андрея достает фотографию деда и кладет перед собой на небольшой столик.

Миха знает: завтра же можно отвезти фотографию Колеснику и спросить обо всем напрямик.

Это мой дед. Вы помните, как он расстрел ивал евреев из вашей деревни?

Миха прослушивает запись. Те самые время и место. Пытается заключить с собой сделку.

Да не нужно ему говорить этого. Зачем Колеснику знать? Не стану говорить, что это мой опа. Скажу просто – Аскан Белль.

Однако, лежа в постели, он думает о Колеснике. О медлительных больших старческих руках, о мягкой коже вокруг глаз. О резковатых ответах. Все равно Миха пока еще слишком боится.

* * *

– Вы помните кого-нибудь из немцев?
– Да.
– Расскажите, пожалуйста.
– Что именно?
– Не важно. Чт о угодно. Что помните.

Колесник колеблется. На какое-то мгновение Михе даже показалось, что тот смутился, растерял слова.

– Что хотите. Начните с чего угодно. Прошу вас.
– Я помню одного.
– Как его звали?
– Тильман. Служил доктором в полиции. Он их учил. Учил убивать людей. Максимально чистым способом, понимаете ли. Но вы просили без подробностей.
– Да.

Похоже, Колеснику стало легче. У Михи тоже отлегло. Снова оба сидят и молчат.

– А еще кого-нибудь из немцев, может быть, помните? Может, просто перечислите име на?

Старик мало кого помнит. Он перечисляет медленно, и Миха слушает, записывает, ждет. Фамилии и кое-какие имена, но сочетания «Аскан Белль» среди них нет.

– Однако их было больше? Должно было быть больше?
– Давно дело было.
– Да.

Миха думает под жужжание магнитофона. Осталось два дня. Он даст себе еще два дня поблажки, а потом покажет снимок.
– Я помню одного немца, который застрелился.

Не опа.

– Покончил с собой?
– За бараками. После одного расстрела.
– Ему было стыдно?
– Думаю, да. Помнится, они тогда еврейских детей расстреливали, так он на следующий день застрелился.
– Но только потом, да? После того, как расстрелял детей?
– Да.

Тянутся долгие, пустые секунды, а Миха не в силах вымолвить ни слова. Колесник смотрит на него, Миха чувствует взгляд.
Спустя какое-то время старик встает. Наливает каждому водки и ставит маленький, до краев налитый стакан на стол перед Михой. У Колесника трясутся руки. Миха поднимает голову.

– Простите.

Колесник кивает. Ждет, покуда Миха выпьет, затем пьет сам.

– Лучше не кас аться подробностей. Вам, наверное, так будет легче?

Колесник снова кивает. Михе подумалось вдруг, что старик что-то ему скажет, и он замер, ожидая, но момент упущен.

Колесник указывает на магнитофон. Осмелевший и разгоряченный от водки, Миха все же держит слово и покорно останавливает запись.

* * *

В один из дней, ближе к вечеру, Миха с Андреем играют в карты, жестами уточняя по ходу игры правила. Любезничают друг с другом, уступают: то играют по немецкому варианту, то по белорусскому, постоянно путаются и хохочут.

Водка горит у Михи в желудке. Он думает о выброшенном из письма абзаце, о тех ненаписанных строках: он до сих пор не знает, трусость то была или здравый смысл. Смотрит на Андрея, который разогревает в печке суп и нарезает хлеба. Как теперь объясни ть? Счего начать?

Он хотел позвонить вечером Мине. Пойти на главную площадь к автомату и поболтать. Но вместо этого после ужина он почистил зубы и отправился спать.

* * *

Выехав на Андреевом велосипеде из-за угла, Миха уже видит хозяина, стоящего на крыльце. Он еще издали машет Михе, и Миха тоже поднимает руку. Эдакое молчаливое «здравствуйте».

Пока Миха отвязывает от руля сумку, Колесник спускается по ступенькам.

– Послушайте, герр Лехнер, я тут подумал.

Миха замирает. Поднимает голову и смотрит на старика.

– Вы хотите меня прогнать?

Колесник кажется утомленным. На лице залегли глубокие, сонные складки.

– Нет-нет. Мне просто интересно. Можно вас кое о чем спросить?
– Да, конечно.

Прислонив велосипед к стене, Миха с улыбкой поворачивается к старику.

– Те люди из музея… Они вам ничего про меня не говорили. Так ведь?
– Они сказали, что вы помните немцев.
– Да, но они вам не сказали, чем я тут при немцах занимался?
– Нет.
– Нет. А я думал, вы все знали, когда в прошлый раз пришли. Но вы такие вопросы задавали, что я начал сомневаться.

Колесник стоит совсем близко, но голос его звучит тихо. Миха не смеет дышать. Старик так близко, что, кажется, к нему можно прикоснуться.

– Думаю, я должен вам сказать.
– Должны?
– Да.
– Тогда я достану магнитофон?
– Нет, я скажу вам это прямо здесь.

Михе неловко. Старик стоит чересчур близко. Миха хватается за велосипедную раму. Ему хочется отвернуться.

– Мой отец был учителем. Он выучил меня языкам, польскому и немецкому, и когда пришли немцы, я им помогал. Я с ними сотрудничал. Правильно я сказал?
– Да.

Миха изо всех сил пытается не выдать своего потрясения. А то он заметит. Колесник, кивнув, продолжает.

– Все об этом знают. И здесь, и в округе. Я думал, они потому вас ко мне и послали, понимаете?
– Да. Я понимаю.

Сотрудничал с н емцами. Михе и в голову не могло такое прийти.

– Я знал немецкий и поэтому работал переводчиком полтора, нет, почти два года. Работа была не постоянная, время от времени. Но переводил я и для эсэсовцев, и для полицаев. Поэтому-то я все знал, что они творили. Понимаете?

Коротко кивает, будто бы сам себе.

– А еще я расстреливал евреев. И других тоже, партизан, но чаще всего евреев.
– Понятно.
– Я знаю, что мы так не договаривались. Я сказал, что не хочу об этом говорить, но тогда я думал, что вы обо всем знаете. А теперь понял, что невозможно говорить о тех временах, когда вы ни о чем не подозреваете. Поэтому я подумал, что все вам расскажу, а затем мы продолжим.

Миха кивает. Тугими пальцами отвязывает сумку от руля. Он не в силах стоять спокойно. Возится с застежками, с ремнями, с велосипедом, поднимается по ступенькам на крыльцо. Свыкнуться бы. А еще – сохранить дистанцию между собой и стариком.

Миху трясет.

Миха думает: «Я не хотел этого знать». Но слишком поздно.

* * *

– Ну как, вы сегодня разговаривали?

Миха впервые за все это время позвонил домой, и, похоже, Мина рада его слышать.

– Вроде того. Но не очень-то продвинулись.
– Он не захотел тебе отвечать?
– Да нет. Дело во мне. Я просто не смог. Через десять минут уехал, колесил весь день.

Мина какое-то время молчит. Миха садится на корточки, прислоняясь спиной к телефонной будке.

– Он помнит твоего деда?
– Еще не спрашивал.
– А-а.
– Он убивал евреев.

Миха прислушивается, как она отреагирует. В трубке тихо.

– Я имею в виду – Колесник. Не опа. Хотя опа, может бы ть, тоже. Вполне возможно. Он принимал участие в расстрелах. Сам мне сегодня об этом сказал. После такого я не мог остаться. Не мог смотреть на него, разговаривать.
– С тобой все нормально?
– Нет.
– Миха.
– Все хорошо, Мина, прости. Со мной не все в порядк е, но в целом все хорошо.
– Миха. Может, тебе просто вернуться домой?

Да, это выход. Набирая номер, он так и собирался поступить. Но теперь, когда об этом сказала Мина, он засомневался. Молча слушает, как Мина вздыхает.

– А ты как? Все нормально?
– Да, у меня все в порядке.
– Что новенького?
– Записалась на курсы будущих мам.
– Правда? Когда первое занятие?
– На следующей неделе. В среду вечером. Приглашаются роженицы и их мужья. Ты пойдешь?
– В следующую среду? Не знаю. В другой раз буду точно. Они ведь д лятся до самых родов?
– Да.

Приподнявшись, Миха бросает в щель телефона еще несколько монет.

– Слушай, Миха, я, наверное, пойду. Я сегодня рано встала.
– Ага.
– С тобой ведь все нормально?
– Да, все хорошо.

Прислушиваясь к шумам в трубке, Миха пытается представить, где именно находится сейчас Мина. Холодильник не шумит, телевизор не работает, машин с улицы не слыхать. Лежит на полу в коридоре, ноги задрала на стену Без тапочек, в одних носках.

– Послушай, я бы приехал на курсы, но тогда выезжать пришлось бы, скорее всего, завтра, из-за нестыковок в расписании. Я и так вернусь совсем скоро, ты же знаешь.
– Да. Я знаю. Мы потом их нагоним.
– Да.
– Если не хочешь, тебе вовсе не обязательно снова ехать к этому человеку.
– Я знаю.
– Я хочу сказать, если он тебе неприятен.
– Да. Знаю. Просто мне кажется, что разгадка уже рядом.

Он говорит это и знает: услышанное сегодня ничего не отменяет, вопрос еще не задан.

– Но ведь есть и другие варианты. Можно поспрашивать еще у кого-нибудь.
– Но у кого? Я все думаю об этом. О т ом, что он рассказал. Конечно, это ужасно, но может, именно поэтому лучше него никого не найти.

Мина долго молчит, а потом вздыхает.

– Понятно. Да.

Слышно, как она барабанит по аппарату. Ногтями или ручкой. Интересно, она уже все руки себе изрисовала?

– Хорошо. Что же, если у тебя все хорошо, буду прощаться.

Миха молчит. Ему не хочется, чтобы она клала трубку.

– Пока, Миха.
– Ну ладно, пока.
– Пока.

* * *

Старик говорит наполовину в микрофон, наполовину Михе. Сегодня он нервничает. Как тогда, в первый день, на кухне. Михе трудно на него смотреть.

– Сейчас я живу в этой деревне, а родился в соседнем городе, там и вырос, при советской власти, до фашистов еще.

Колесник закуривает новую сигарету.

– Когда немцы пришли, мне было девятнадцать. Я работал переводчиком, а когда мне исполнился двадцать один, поступил к полицаям.

Миха смотрит строго перед собой, на магнитофон.

– А потом, когда вернулись коммунисты, я сидел в лагере.
– Где?
– В России. Семнадцать лет.

На восемь лет дольше, чем опа. Молчание.

– Давайте на этом остановимся.

Старик прищуривается. За окном проезжает машина.

– Может, завтра будет легче. Еще день на то, чтобы привыкнуть. Вы продумаете вопросы, что вы хотите от меня узнать. Запишете их, а завтра спросите.

Ночью жарко, и Миха спит с раскрытым окном. Лежит на одеяле, шерсть колет под коленями. На огонь летит мошкара, роится в яркой лужице света.

Не спится. Темнота, плотная и душная, не дает ему покоя; он видит ее и с закрытыми глазами.

Рассвет Миха встречает с облегчением.

* * *

– Тот человек, которы й застрелился. Немец. Я все о нем думаю: вы сказали, что он убивал детей по приказу.
– Да.
– А что бы случилось, если бы он воспротивился? То есть, я хочу спросить, была ли у него возможность отказаться?
– Да!
– Да?

Этим утром Колесник был готов к его приходу заранее. На столе сигареты, водка и два стакана. Елены не видать.

Старик придвигается к столу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33