Это видно по ее плечам и кулачкам.

Миха плачет потому, что знает: она права. Нечестно оставлять ее беременной одну. Он делает больно ей, своей матери, отцу, дяде, сестре, Колеснику и бабушке тоже.

Но еще он плачет от жалости к себе.

Это мой дед. Вы помните, как он расстреливал евреев из вашей деревни?

Мина задала вслух вопрос, который он едва осмеливался проговаривать про себя.

* * *

Миха пишет Колеснику, Колесник отвечает.

Снова старик твердит, что вряд ли сумеет ему помочь, но это письмо тоже написано вежливо, а на конверте вместе с адресом выведен телефон.

Миха аккуратно складывает письмо и прячет его, пока Мина не проснулась.

* * *

Сначала Миха решает позвонить, но в конце концов снова пишет письмо. Так проще: он будет меньше волноваться и яснее изложит просьбу.

Это исследовательский проект, посвященный немецкой оккупации Белоруссии, материалы которого будут использоваться учителями как пособия по войне и холокосту. Для его завершения мне необходимы детали быта немецких солдат и полицаев, служивших в тех местах. Я понимаю, что вам довелось пережить, господин Колесник, но ваши воспоминания, я уверен, помогут мне, а также, возможно, и будущим поколениям не повторить ошибок прошлого. Буду вам очень признателен, если вы сможете уделить мне время.

Про деда Миха не упоминает. Еще одна ложь. Непрямая, эдакая фигура умолчания – но ложь все равно. И если быть честным, то нужно признаться, все это не для того, чтобы оградить старика – чтобы себя оградить.

Он обещает Колеснику не расспрашивать его, не вникать в подробности его жизни.

Если вы не захотите о чем-либо говорить, вам стоит просто мне об этом сказать. А если вы захотите все прекратить когда угодно, – я тотчас уеду.

Это, как кажется Михе, несколько компенсирует ложь.

* * *

– Ты подумал о том, что будет здесь, если ты уедешь?
– А что?
– Не подумал, так ведь?

Мина отрезает хлеб и некоторое время наблюдает за тем, как Миха готовит.

– Твои родные, Михаэль.
– Знаю.
– Не-а. Не знаешь ты ничего.

Мина, прислонившись к холодильнику, мнет в руках хлеб. Интересно, с кем она говорила. С мутти, с Луизой. О чем они говорили? Надо бы спросить. Мина ждет. Надо бы проявить интерес.

– Ты думаешь, опа пил, потому что чувствовал вину?
– Возможно.
– Это могло начаться в лагере, где он был. То есть в тюрьме. В общем, там, где его русские держали.
– Мина, прошу тебя. Не пытайся меня, пожалуйста, отговорить.
– Лично мне бы лагеря точно хватило.

Она замолкает и ест свой измученный хлеб. На Миху не глядит, хотя ему этого так хочется.

– Мне неизвестно, что там делали с немецкими пленными, но там было ужасно, Михаэль.

Миха смотрит, как она откусывает хлеб.

– У нас лежал один старик из ГУЛАГа.
– Ты мне никогда не рассказывала.
– Это было до тебя. Даже двадцать лет спустя после лагерей на тело все равно было страшно взглянуть. Истощенное, со следами побоев. Он был алкоголиком.

Доев хлеб, Мина подходит к плите помешать еду. Она стоит совсем близко, но Миха чувствует, что сейчас ее лучше не трогать.

– Но я видел фотографии, что там творилось, Мина. Там, где служил опа.

Мина мешает еду.

– Я должен знать, он тоже такое делал?
– Зачем?
– Просто чтобы знать.
– Для меня это не ответ, Миха.

Однако она не сердится. На этот раз плачет Мина. Миха стоит рядом. И хотел бы объяснить, да не умеет.

– Я люблю своего деда, Мина. Не знаю, как еще это сказать. Наверное, он сделал что-то ужасное. Мне важно это знать.
– Ты будешь любить его, даже если он убивал людей?
– Не знаю.

Она поднимает глаза. Я думал об этом, Ми на, и я действительно не знаю.

– Он, наверное, не помнит. Этот Колесник. Он, наверное, и не знает ничего, Михаэль. Ты, скорее всего, никогда ничего не узнаешь.

Протянув руку, Миха дотрагивается до ее талии. Мина поворачивается к нему, обнимает. Плачет. Между ними маленькое препятствие, их гордость – будущий малыш. Миха утыкается в Минину шею.

* * *

«Герр Лехнер!
Я обдумал Вашу просьбу и, в свете ваших заверений, готов предложить свое содействие.
Колесник».


* * *

– Думаю, если вы напишете для меня текст, я с могу его скопировать.

Минину подружку просьба Михи удивила. Предложив ему сигарету, она тянется за пепельницей на соседнем столике.

– И все-таки, кто он, кому вы пишете?
– Андрей? Это мой друг.
– Вы белорусского не знаете? И русского тоже?
– Нет.
– И у вас есть друг белорус, который говорит по-немецки?
– Да. Я у него жил.
– Понятно.

Несмотря на ее улыбку, Миха по-прежнему нервничает.

– Хотите кофе? Булочку?
– Кофе с удовольствием.

Он кладет перед ней письмо и направляется к стойке сделать заказ. Вернувшись, он видит, что она уже не улыбается.

– Вы собираетесь рассказать своему другу, что ваш дед был фашистом и воевал в его стране?
– Да.
– Погибло свыше полутора миллиона человек, вы в курсе? Два миллиона.
– Да.

Миха кивает, хоть он и не знал. Почему я не знал этого?

– В моем роду вырезали целое поколение.
– Фашисты?
– Фашисты.

Она возвращает ему письмо, но он не берет. В голову приходит: она вышла замуж за немца. Поразительно.

– Вы вышли замуж за немца.
– Да.

И умолкла. А с чего она обязана передо мной отчитыват ься? Она перечитывает письмо.

– Надеюсь, у вас понимающий друг.
– Мне нужно немного рассказать ему об Иосифе Колеснике. Местечко это маленькое. Он все равно узнает, что я с ним беседовал, так пусть лучше узнает от меня.
– Хорошо. Как скажете.

Некоторое время она пишет, потом останавливается.

– Вы хорошо его знаете?
– Нет.
– О семье его знаете?
– Нет, но он в курсе, что я немец. Он принимал меня очень радушно. И его мать тоже.

Она пожимает плечами и вновь принимается писать. Миха чувствует себя неловко, теперь он начинает сомневаться.

– В общем, можете послать его прямо так, но если передумаете, вычеркните этот кусок.

Она обводит пять предложений.

– Это о вашем дедушке. Дело, конечно, ваше, но письмо без них смысла не утратит.

* * *

Миха опоздал. Он пришел на вокзал с огромным запасом времени, но сначала одну электричку отменили, затем – вторую.

На платформе, коротая время, шепотом беседуют люди. Миха думает об отце – тот всегда приходит заранее и теперь будет его ждать. А еще думает: «Почему сегодня? Почему п оезда не ходят сегодня?»

– Прости. Заседание затянулось.

Отец пожимает плечами, угощает его кофе. Они стоят у киоска, а вокруг жители пригородов разворачивают кульки со снедью. Миха не собирался лгать. Нужно было сказать ему про электрички, но как-то само собой вырвалось. Эдакая бесцельная ложь – легкомысленная, бездумная.

Он думает, я нарочно опоздал, чтобы его обидеть.

Получается, Миха обидел отца, еще и рта не успев раскрыть.

– Я не стану много говорить, Михаэль. Буду краток.

Оглядывает вокзальную толпу.

– Мой отец был солдатом. Он погиб под Сталинградом, и я никогда его не видел, но знаю, что сражался он против солдат, а не против мирных граждан, и с этой мыслью я могу жить спокойно. Шла война. И эта мысль меня успокаивает. Аскан служил в SS. В Waffen SS, но все равно в SS, и он воевал на востоке. Это кое о чем говорит. Мне. О том, что всегда есть повод сомневаться. О том, что ты прав.

Миха молчит. Сам сказал.

Миха смотрит на отца, как он качает головой. Откашлявшись, фати продолжает.

– Я знал Аскана много лет, десять лет. Я любил его, я люблю твою мать, а она его сильно любила. В душе, понимаешь, я не могу поверить в то, что он был способен убивать. В бою – само собой, но не так, как ты думаешь. Не расстреливал безвинных.
– Гиммлер говорил, что это как в б ою. Война против евреев.
– Михаэль. Дай мне договорить.

Миха кивает. Ему совестно. Он терпеливо ждет, пока отец подберет слова.

– И все же сдается мне, что он был на такое неспособен. Но повод для сомнений всегда есть.

Миха, чтобы не смущать взглядом отца, отводит глаза и смотрит в чашку.

– Я не говорил о своих сомнениях твоей матери – и никогда не скажу. А тебе сейчас это говорю, чтобы кое-что объяснить. Пусть это закончится на нашем поколении. Ясно? Бернт, твой дядя, родился уже после войны. Ты понимаешь? Я не хочу, чтобы это коснулось тебя и Луизы. Аскан вас обоих любил. Я хочу, чтобы у вас от него осталась только его любовь.

Берет портфель и пальто. Миха не может себя заставить взглянуть на отца, поэтому не знает, смотрит ли тот на него.

Мина права. Я н атворил сам не знаю что.

Белоруссия, лето 1998-го

Миха снова здесь, и чувствует себя неловко; он этого не ожидал. Когда он в прошлый раз видел Елену Колесник, он плакал у нее на пороге, а она вынесла водки и настаивала, чтобы он ушел.

Сегодня она приготовила еду, испекла чудесный сытный хлеб. Пока она накрывает на стол, Миха рассматривает фотографии на подоконнике. На одной из них сняты Колесник с женой – в то время, когда они были моложе, средних лет. На обоих – пальто, застегнутые от холода на все пуговицы. Стоят, втянув головы в плечи, на засыпанных снегом каменных ступенях. Держат друг друга за руки, руки в варежках, Елена прижимает к груди букетик цветов. Оба смотрят не на камеру, а в землю. Оба улыбаются, но явно смущены. Когда Миха отрывает взгляд от снимка, в дверях стоит Колесник.

– Это вы, на фотографии?
– Да. В день нашей свадьбы. Мы были далеко не молоды, когда поженились, видите?
– Но и не стары.
– Да ладно уж, чего там, конечно, стары. Нам повезло, что мы друг друга нашли.

Старик улыбается. Жена тоже улыбается, когда он пересказывает ей разговор. Говорит ему что-то, глядя на Миху.

– Елена говорит, что это единственная фотография, где мы вместе. И это правда.

Она снова обращается к мужу, и тот кивает.

– Мы знакомы всю жизнь, и всего одна фотография.
– Пожалуйста, скажите вашей жене, что перед отъездом я вас сфотографирую. И пришлю ей из Германии снимок.

Колесник переводит его слова, и Елена, покраснев, радостно кивает. Миха тоже обрадован.

За едой он рассматривает Колесника. Руки у того большие и тяжелые. Мощные кости, грубая кожа; скрюченные пальцы с выступающими костяшками, широкие плоские ногти. Они, эти руки, медленно движутся от тарелки ко рту, тяжело лежат на столе, когда он жует. Взглянув ему в лицо, Миха отводит глаза. Старик тоже на него смотрит: наблюдает за тем, как он наблюдает.

После еды Миха и Колесник пьют на кухне водку. Старик смотрит, как Миха достает магнитофон, вставляет батарейки, настраивает качество записи. Миха писал ему об этом, объяснял, что хочет записать разговор, но понимает, что сегодня Колесник к этому не готов. Черт! Ну не в первый же день!

– Может, для начала просто поговорим, привыкнем? А магнитофон будет включен?
– Да. Хорошая идея, хорошая.

Миха останавливает пленку, немного перематывает обратно и нажимает «пуск». Колесникова «хорошая идея» – металлическая, но отчетливая – с шипением врывается в комнату. Старик смеется, но отводит глаза. Он напуган звуком собственного голоса.

Они сидят в кухне среди кастрюль, сковородок, тарелок, а кассета крутится, записывая тишину. На загнетке сидит новенькая буханка хлеба, в коробке насыпан лук. Каждая вещь на своем месте: у дверей стоят сапоги, на полке, крашеной под цвет стен, – кожаные рукавицы. Елена Колесник хлопочет по хозяйству: то выйдет в сад, то в дом вернется – не обращая на Миху и работающий магнитофон никакого внимания, будто бы их вовсе нет.

– Мы будем соблюдать наш уговор.
– Да.

Миха отвечает, хотя это был не вопрос. Колесник кивает. От уголков его глаз разбегаются морщинки – не то улыбка, не то усмешка. Миха понимает: это предупреждение. Старик проводит для них обоих строгую черту.

Перед сном Миха ставит аккумуляторы на подзарядку, в ночной черноте горит красный огонек. Не забыть перед отъездом доплатить Андрею за электричество.

* * *

– Расскажите о том, что здесь происходило. Когда здесь были немцы.

Колесник хмурится, слегка вздергивает голову.

– Много всякого происходило.

Михе кажется, что старик над ним насмехается.

– Да. Я знаю. Но расскажите, пожалуйста, что они здесь делали.

И тут же на краткий миг зажмуривается. Известно, что они делали: убивали. Собственная просьба кажется ему наивной. Еще более наивной, Миха знает, окажется она вечером, когда он будет прослушивать запись.

– Может, начать с того момента, когда немцы впервые появились?
– Хорошо.

Старик откашливается.

– Итак. С того момента, как пришла армия?
– Она первая шла?
– Да.

Плечи у старика теперь не так безупречно тверды, и он соглашается взять предложенную сигарету. Колесник смотрит на Миху: старый на молодого. На лице грубая кожа, глубокие морщины пролегли между скулами и ртом. Возле глаз кожа бледнее и тоньше, но от дыма она сейчас сморщена.

– Сорок первый год, летом. Мы увидели самолеты, а затем пришла армия. Позже появились SS с полицаями и остались. Поставили полицейский участок и бараки, назначили новое правительство. До этого были коммунисты, а немцы набрали новых людей и сделали новое правительство.

– Набрали людей – немцев?
– Немцев и белорусов. Верхушка вся была немецкая, но были, конечно, и белорусы, которые на них работали. То же самое происходило в полиции.
– А потом?
– Ввели комендантский час, новые законы. Изменили все. Школы, дороги, фермы. Колхозов не стало.

Вместо этого крестьяне должны были работать на немцев. Чтобы кормить армию на востоке. Такие дела были. Вот так они все переменили.

Миха ждет, но вряд ли Колесник станет говорить по собственному почину.

– А потом?
– Что именно вас интересует?
– Здесь жили евреи?
– Да, жили.
– Что с ними стало?
– Их расстреляли.

У Колесника белое, отсутствующее лицо. Говоря, он глядит Михе прямо в глаза.

– А кто расстреливал, вы можете сказать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33