грудь, опирающаяся на локоть (левый), повернута вправо. Правая рука с чуть согнутыми пальцами лежит на постели ладонью вверх. Голова слегка откинута, лицо по-прежнему напоминает восковую маску: застывшая улыбка, широко открытые глаза, полное отсутствие выражения. Маннер, наоборот, впился в неё напряжённым взглядом человека, с лихорадочным вниманием наблюдающего за каким-то экспериментом или преступлением. Неподвижный, как и его партнёрша, он всматривается в её загадочное лицо, словно надеется, что заметит наконец некий знак – заранее ему известный, пугающий, неожиданный. Осторожно протягивает руку, готовый вмешаться. В другой руке зажат изысканный хрустальный бокал на тонкой ножке, напоминающий бокал для шампанского, но чуть поменьше. На его дне – остатки бесцветного напитка.
Последняя сцена: Эдуард Маннер в тёмном, застёгнутом на все пуговицы костюме лежит на полу между аккуратно застланной тахтой и письменным столом, на котором виден недописанный листок. Лежит на спине, растянувшись во всю длину, руки вдоль тела и слегка раздвинуты. В комнате никаких следов борьбы, погрома, внезапного вторжения. Пауза, прерывающая действие, затягивается и длится до тех пор, пока в тишине не раздаётся мелодичный звон будильника в кожаном футляре, стоящего на столе. Сообразив, что это конец представления, зрители начинают аплодировать, поднимаются с кресел и по одному или небольшими группами направляются к выходу, к покрытой толстым красным ковром лестнице, ведущей в просторный салон, где их ждут освежающие напитки. Леди Ава, спокойная и улыбчивая, окружена кольцом гостей, что вполне понятно – каждый хочет поблагодарить перед уходом хозяйку и сделать несколько лестных замечаний. Заметив меня, леди Ава поворачивается в мою сторону, и лицо её принимает самое радушное и безмятежное выражение, словно она напрочь забыла о тех важных, сказанных буквально минуту назад словах, которые оправдывали её беспокойство. Говорит спокойно, очень светским тоном: «Не выпьете ли шампанского?» В ответ я тоже улыбаюсь, отвечаю, что как раз собирался это сделать, и перед тем, как направиться в буфет, поздравляю её с великолепно удавшимся вечером.
Именно сейчас возобновляется диалог между краснолицым толстяком и его высоким товарищем в тёмном, почти чёрном смокинге, который, слегка склонив голову, слушает истории, рассказываемые собеседником, не обращающим ни малейшего внимания на серебряный поднос в руке услужливого лакея в белой куртке. Толстяк протянул руку к подносу, но совершенно забыл о цели своего жеста и даже о собственной ладони, повисшей в воздухе на расстоянии двадцати сантиметров от наполненного до краёв бокала. Лакей тоже перестал за ним следить, он смотрит в другую сторону, и поднос опасно накренился.
Наконец ладонь толстяка сжалась, но указательный палец по-прежнему вытянут, а средний чуть согнут. На этом пальце, пухлом и коротком, как и все остальные, – массивный китайский перстень из твёрдого камня; на камне видна искусно вырезанная фигура молодой женщины, лежащей на краю тахты, – она опирается о локоть, голова откинута, одна босая нога касается пола. Гибкое тело напрягается, словно в приступе боли или экстаза, так что в нескольких местах на плотно облегающем платье из чёрного шёлка возникла паутина мелких морщинок: высоко на бёдрах, в талии, на груди, под мышками. У этого узкого и прямого платья традиционного покроя с длинными рукавами, стянутыми в локте, маленьким стоячим воротничком, охватывающем шею, разрез не до колена, а по самое бедро. (Сбоку непременно должна быть невидимая «молния», которая тянется до подмышки, а возможно, скрываемая внутренней стороной рукава, достигает даже запястья). В правой руке, бессильно замершей на смятой постели ладонью вверх, под большим пальцем лежит маленький стеклянный шприц. Последняя капля жидкости выскользнула из опустошённого, с косым срезом кончика иглы и расползлась на простыне круглым пятном величиной с гонконгский доллар.
Маннер, который на протяжении всей этой сцены не двинулся со своего места у стола, а только повернул голову, чтобы посмотреть на тахту (всё-таки тахта в комнате была), продолжает сидеть, слегка отведя правое плечо и положив левую руку на правый подлокотник кресла; затем переводит взгляд на лист бумаги, подносит перо к прерванной фразе, приписывает к слову «поездка» прилагательное «тайная» и снова перестаёт писать. Ким стоит напротив, по другую сторону стола из красного дерева и, склонившись над беспорядочно разбросанными листами, касается кончиками трёх пальцев с очень длинными ногтями, покрытыми ярко-красным лаком, того места на столешнице, обитой полинявшей кожей, где нет бумаг; линия её бедра, подчёркнутая наклоном фигуры, резко выделяется на фоне почти наглухо задёрнутой венецианской шторы. Но вот Ким выпрямляется, в руке её толстый конверт из серой бумаги, который мужчина ей только что протянул (или, возможно, указал на столе быстрым движением подбородка). Не сказав ни слова, не попрощавшись, без единого жеста она выходит так же бесшумно, как и вошла, неслышно закрывает за собой дверь, минует лестничную площадку, спускается по узкой лестнице, тёмной и неудобной, которая выходит прямо на улицу, в людской муравейник и полуденный жар, и идёт сквозь смрад тухлых яиц и гниющих фруктов, сквозь толпу прохожих, мужчин и женщин, одетых в одинаковые халаты из чёрной материи, блестящей и твёрдой, как клеёнка.
Служанку сопровождает огромный пёс, который тянет её за собой, и поводок натягивается, как струна, между кожаным ошейником и напряжёнными пальцами с покрытыми ярким лаком ногтями. Пальцы другой руки сжимают конверт из серой бумаги, бесформенно толстый, как будто набитый песком. А чуть дальше вновь виден уличный подметальщик в тёмно-синем комбинезоне и соломенной шляпе в виде широкого конуса. На этот раз он не смотрит по сторонам и не обращает на проходящую девушку никакого внимания. Стоит, опершись о толстый квадратный столб крытой галереи, сверху донизу облепленный маленькими афишами; сунув под мышку старую метлу, частично скрывающую одну из его босых ног, он обеими руками подносит к глазам обляпанный грязью, изорванный иллюстрированный журнал, который только что выловил в сточной канаве. Полюбовавшись цветной фотографией на обложке, листает журнал; следующая страница, чёрно-белая, ещё грязней. Большую её часть, ту, что можно разглядеть, занимают три стилизованных рисунка, помещённых один под другим. На всех трёх одна и та же молодая женщина со слегка раскосыми глазами и широкими скулами, находящаяся почти в одинаковой обстановке (пустая и убогая комната, в которой нет ничего, кроме простой железной кровати), одинаково одетая (узкое чёрное платье традиционного покроя), но претерпевающая от рисунка к рисунку перемены.
На первом рисунке девушка лежит на самом краю кровати, среди смятых и беспорядочно разбросанных простыней (она опирается о локоть, сквозь разрез платья, надетого прямо на голое тело, открывается бедро, на лице улыбка экстаза, голова откинута, в руке пустой шприц и т. д.); в верхней части рисунка изображены, судя по всему, её мечты о роскоши: стены, отделанные алебастром под мрамор, резные колонны, люстра в стиле барокко, бронзовые канделябры самых фантастических форм, тяжёлые шторы на окнах, потолки, расписанные в стиле XVIII века, и т. д. На втором рисунке от всей этой роскоши не осталось и следа; видна только железная кровать и девушка, которая лежит навзничь со связанными руками и ногами, неестественно выгнувшись в позе, означающей её полную неспособность освободиться от пут. От конвульсивных движений разрез на платье расширяется всё больше, «молния» рвётся, и обнажается маленькая округлая грудь (теперь можно с уверенностью сказать, что «молния» шла только до подмышки и вовсе не проходила, как предполагалось, вопреки всякому правдоподобию, сначала, по внутренней стороне рукава). Третий рисунок – несомненно – символический: пут на девушке нет, но её безжизненное, совершенно обнажённое тело лежит отчасти поперёк кровати (руки и грудь), отчасти на полу (длинные, согнутые в коленях ноги). Рядом с брошенным на пол чёрным платьем – лужица крови; огромная, величиной с кинжал игла пронзает уже мёртвое тело: войдя в грудь, она торчит из поясницы.
Каждый рисунок сопровождает короткая надпись, набранная крупными китайскими иероглифами; вот их перевод: «Наркотик – друг, который соблазняет», «Наркотик – друг, который порабощает», «Наркотик – яд, который убивает». К сожалению, читать подметальщик не умеет. Лысый толстяк с красными пятнами на лице, который рассказывает всю эту историю, тоже не знает китайского; под последним рисунком он смог расшифровать только ряд крохотных букв и цифр, известных и европейцам: «О.Б.Н. Тел. – 1-234-567». Будучи рассказчиком не слишком добросовестным и к тому же вряд ли понимая смысл этих трёх букв (Общество борьбы с наркотиками), он обращает внимание лишь на впечатление, которое иллюстрации могут вызвать у знатока, и уверяет своего собеседника, человека крайне недоверчивого, что рисунки рекламируют один из тех подозрительных притонов в нижней части города, где любитель запретных и опасных наслаждений может найти не только морфий и опиум. Но в эту минуту лакей в белой куртке, который только что выровнял опасно накренившийся поднос, произносит: «Пожалуйста, господин». Толстяк поворачивает голову, какое-то мгновение всматривается в собственную руку, повисшую в воздухе, глядит на яшмовый перстень, с трудом налезший на средний палец, на серебряный поднос, на бокал бледно-жёлтого напитка, в котором медленно поднимаются вверх крохотные пузырьки, и разве что с трудом осознаёт, где он находится и что делает. Толстяк говорит: «Ах да! Благодарю!», быстро берёт бокал, одним глотком выпивает его и небрежно, кое-как ставит на самый край подноса, который держит лакей. Бокал опрокидывается, падает на мраморный пол и разлетается на тысячи мелких осколков. Об этом случае уже рассказывалось, достаточно только напомнить о нём.
Поблизости Лаура поправляет туфельку, ремешки которой расстегнулись во время танца. Делая вид, что не замечает взгляда сэра Ральфа, не сводящего с неё глаз, она присаживается на край дивана, расправив широкий подол своего длинного платья. Нагнулась до самого пола и обеими руками обхватила стопу, выглядывающую из-под белого шёлка. Изящная туфелька, верхняя часть которой образует узкий треугольник из позолоченной кожи, едва прикрывает кончики пальцев и держится на ноге благодаря длинным ремешкам, скрещённым на подъёме и лодыжке и застёгнутым в скрещении маленькой пряжкой. Лаура поглощена этой сложной операцией, и ниспадающие на её лицо светлые локоны открывают склонённую шею, нежную кожу, шелковистый пушок, блестящий сильнее, чем локоны, ниспадающие на её лицо и открывающие склонённую шею, нежную кожу и шелковистый пушок, блестящий сильнее, чем склонённая шея и нежная кожа, блестящая сильнее, чем склонённая…
Можно считать, что все теперь на своих местах. Лаура застёгивает ремешки туфельки. Джонсон смотрит на неё, стоя неподалёку, в нише окна с наглухо задёрнутыми шторами. Краснолицый толстяк потерял нить своего рассказа и поднимает налитые кровью глаза – полные не то ужаса, не то отчаяния – на американца, который склоняет к нему своё непроницаемое лицо, не пытаясь уже скрыть, чтс давно думает о другом. Эдуард Маннер, сидя за письменным столом, тщательно стирает слово «тайная», так что на бумаге не остаётся и следа, после чего пишет вместо него слово «дальняя». Леди Ава, одиноко сидящая на диване неопределённого цвета, выглядит внезапно измученной, поблекшей, утратившей все свои силы в борьбе за поддержание внешнего вида, который никого уже не может ввести в заблуждение, она заранее знает всё, что должно наступить: внезапный разрыв помолвки Лауры, самоубийство её жениха в роще равеналий, раскрытие полицией небольшой лаборатории по производству героина, небескорыстная и в то же время страстная связь сэра Ральфа с Лаурой, которая хочет остаться обычной пансионеркой Небесной Виллы и встречается со своим любовником в одной из комнат второго этажа, предназначенной для такого рода свиданий, в той комнате, где впервые отдалась ему: сначала сэр Ральф видит в этой ситуации своеобразную прелесть и умудряется платить Лауре всё больше и больше за всё более изысканные услуги, которая та с восторгом ему оказывает, не забывая, впрочем, напоминать и о плате, которая ей причитается, согласно их личной договорённости, по обычному тарифу Небесной Виллы. Таким образом, при каждом удобном случае она подчёркивает своё положение проститутки, хотя и не принимает – опять же согласно их договорённости – никаких других предложений, которые иногда ей делает леди Ава, в чьём альбоме она продолжает значиться как девушка, доступная любому богатому клиенту; сэр Ральф, ничуть не жалуясь на такое положение дел, как истинный знаток, видит в нём нечто унизительное и даже мучительное для своей любовницы. И наконец требует положить конец двусмысленной ситуации, которая является всего-навсего предлогом, не позволяющим ей всё бросить и уехать вместе с ним. Он должен вернуться в Макао, этого требуют дела, но он не в силах уже жить без неё и видеть её лишь в приёмных залах Небесной Виллы по случаю бала или представления на сцене маленького театра, где она играет главную роль в пьесе Джонстона «Убийство Эдуарда Маннера», а также выступает в других драмах, скетчах и живых картинах.
Итак, он хочет забрать Лауру в Макао и поселить её у себя, в собственном доме. Но молодая женщина отказывается, что он, несомненно, предвидел. «Зачем мне уезжать?» – спрашивает она, слегка прищурив свои зелёные глаза, уголки которых подведены чёрным карандашом. Ей и здесь хорошо. А он, если ему угодно, может ехать. В Колуне и Виктории вполне достаточно стариков-миллионеров, которые займут освободившееся место. Во всяком случае у неё нет ни малейшего желания закопать себя в провинциальной дыре, где говорят по-португальски и от скуки играют в «русскую рулетку».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17