- За десять или за пятнадцать? - переспрашивает Муся.
- А не все ли равно? Ты моли бога, чтобы колесо не отлетело.
- Да мне же через две недели в школу идти.
- Школа не медведь, в лес не уйдет.
- Но и опаздывать нам негоже, - сказала тетя Феня.
- Нагоним, Фекла Ивановна. Лошади, они дорогу знают.
- А сколько нам еще осталось верст? - спрашивает опять Муся.
- Кто его знает! Наши версты мерил черт да Тарас, но у них цепь оборвалась... Но-о, залетные! Шевелись, что лича!
Он дернул вожжами, и кони прибавили ходу.
- Я так себе кумекаю, - рассуждает Федот, - ежели ты в дороге, то выбирай день по силам. Об конце не думай. Потому как думы об конце зарасть вызывают.
- Это какая такая зарасть? - спрашивает Муся.
- Чаво?
- Ну, азарт, - отвечает за Федота тетя Феня.
- Вроде, - соглашается Федот. - А зарасть в любом деле помеха, потому как ты думаешь не о том, как бы лучше сделать да силы сохранить, а о том, как скорее.
- Так ведь дорога для того и дана, чтобы ее скорее проехать, - сказала тетя Феня.
- Для тебя да. Но каково лошадям? А мне? Бричке? А?!
- Верно, дядя Федот! - Муся даже в ладоши хлопнула.
- Пожалуй, да, - усмехнулась тетя Феня.
- Ай да дядя Федот! - сказала Муся. - Мудрец!
- Ты не в ладоши хлопай, а на ус мотай, - снисходительно заметил Федот. - Кончишь свои важные учения, начнешь работу гнать - помни не только о деле, но и о тех, кто тянет твою работу... Н-но, милые! Н-но, помаленьку!.. Ой да ты не сто-о-ой, не сто-ой на гаа-аре кру-утой...
Навстречу им по дороге идет странная колонна: арестанты не арестанты и не солдаты, одеты пестро - кто в пиджаках, кто в поддевках, а кто и просто в полотняных и холщовых рубашках. Впереди идут подводы, груженные заплечными мешками. Идут нестройно, не то колонна, не то толпа - не поймешь. Поравнявшись с ними, Федот спрашивает головного:
- Куда путь держите?
Головной, насупленный военный в погонах, молча прошел мимо.
- На работу? Али, может, по пожару собрались? - спрашивает Федот.
Ему ответили из колонны нехотя:
- Мобилизация.
- Какая ишшо мобилизация? - спросил Федот.
- Тетеря! Ай не слыхали, что война началась?
- Германец поднялся.
- Вот те раз... Приехали... - сказал Федот.
Муся в сером платье с кружевным воротником и такой же вязки кружевными обшлагами читает письмо:
"Дорогая казачка!
Пишет Вам тот самый дикий тунгус, который вилкой рыбу из реки доставал. Вы, наверное, уже приступили к своему пятилетнему курсу обучения. Не сомневаюсь, что Вы его одолеете в пять прыжков. А вот моя академия скрылась в синем тумане. Я ухожу на войну - мобилизован. И вообще все помощники Ивана Николаевича, которые брюки носят, за исключением Федота, идут на войну бить германца. И даже сестрица Ваша, чего мы не ожидали, добровольно пошла на курсы сестер милосердия..."
- Тетя Феня! - кричит Муся. - Со скольких лет принимают на курсы сестер милосердия?
Тетя Феня появляется в дверях Мусиной комнаты в строгом костюме.
- Должно быть, с восемнадцати. А в чем дело?
- Ирина в добровольцы записалась...
- Правильно сделала.
- Литовцев в классе сказал, что воевать будут за интересы капиталистов.
- Оно конечно... Хотя отечество состоит не из одних капиталистов.
- Как подойдет срок, я тоже запишусь в сестры милосердия.
- Прекрасно! А сейчас иди на собрание.
В актовом зале коммерческого училища собрались все учащиеся, педагоги на сцене за столом. Из-за стола встает строгая тетя Феня и произносит:
- Господа! Отечество наше переживает трудное испытание войной... От того, как будут вести себя ее сыны и дочери, зависит победа над коварным врагом. Это касается всех, в том числе и учащихся. Больше собранности, больше старания и ответственности. Помните, мы начали учебный год в военное время...
Веселыми стайками сбегают ученики с лестницы парадного крыльца. Здесь, неподалеку от училища, пристроился со своим огромным деревянным аппаратом и натянутым холстом с намалеванным озером и горами фотограф. Он зазывает пробегающих учеников:
- Аспада юноши и девицы! Античный горный пейзаж! Один момент, и вы перенесетесь навечно в голубые горы Кавказа. Подходите сниматься!
Мимо фотографа пробегают два парня и две девушки. Один из парней приостанавливается:
- А что, ребята? Сняться в такой момент. Война - и начало года!
- Фантастика!.. - кричит второй парень.
- Вы будете иметь удовольствие на всю жизнь, - говорит фотограф и, не давая им опамятоваться, тащит всех четырех к холсту.
- Вы потом себе просто не простите, если не сниметесь, - суетится вокруг аппарата фотограф, накидывая на голову черную тряпку. - Я вам сделаю вещь, вы сами удивитесь...
Ученики стоят возле холста... И только теперь мы замечаем среди них Мусю. Она все в том же сером платьице с кружевным воротником. Один из парней, почуяв на себе объектив, с улыбкой придвинулся к Мусе. Она тотчас же нахмурилась, надула губы и отодвинулась к подруге.
Так она и вышла на фотокарточке - с надутыми губами, наклоненная к подруге.
Фотокарточка стоит на ее письменном столе в знакомой нам комнате. Горит настольная лампа. Муся читает учебник, а рядом фотокарточка Ирины - она в белом чепце с красным крестиком на лбу. За окном мечутся снежинки, и белая мгла постепенно заволакивает весь мир. И видим мы бесконечные снежные просторы и холмы, холмы - не то борозды, покрытые снегом, не то могилы...
А за столом у окна все так же сидит Муся, читает учебник. Но теперь на ней накинута шубейка. Переворачивается страница - и вот к знакомым нам фотокарточкам добавилась еще одна - Василий в папахе, с медалью на груди.
Стук в дверь. Муся, словно очнувшись, встает, кутаясь в шубу, подходит к двери.
- Телеграмма! - Почтальон подает телеграмму.
- Откуда?
- Из Кургана. - Почтальон уходит.
Муся читает телеграмму: "На станции тиф". И больше Ни слова.
- Тетя Феня! - кричит Муся.
- Что случилось? - спрашивает тетя Феня, вырастая на пороге.
- У папы беда! Вот... - она протягивает телеграмму.
- Странная телеграмма, - сказала тетя Феня, прочтя ее. - Впрочем, Иван Николаевич ни слова не скажет. Это кто-то из рабочих.
- А почему Смоляков молчит? - спросила Муся.
- Он в Петрограде.
- Тетя Феня, я туда еду. Немедленно...
- В Кургане сейчас весна, распутица...
- Но я должна... Обязана!
- Хорошо, поезжай! Если застрянешь, попытаюсь туда вырваться.
Опытная станция. Весна. По грязной, оплывшей конским навозом дороге тащатся дровни. Лошадь идет еле-еле... Правит вожжами баба в нагольном полушубке. В дровнях сидит закутанная в тяжелую клетчатую шаль Муся. Вот и пристанционная усадьба, конюшня, дом... Но никто не вышел навстречу подводе. Даже Федот не вышел.
Муся встает с дровней и, оставив чемодан, бежит на крыльцо.
В просторной комнате на железных койках двое больных: молодая женщина рабочая-селекционер - и конюх Федот. Возле койки Федота сидит на табуретке в ватнике Иван Николаевич и пытается кормить с ложки больного.
- Иван Николаевич, не идет... В горле заслонка.
- А ты проглоти ее... Глотни, глотни. Она и откроется.
Скрипнула дверь.
Иван Николаевич обернулся, да так и застыл с ложкой бульона - на пороге стояла Муся.
- Папа!
- Тебе нельзя сюда!
- Папа! - крикнула она, с плачем кинулась ему на шею.
- Успокойся, дочка! Успокойся!.. Напрасно ты приехала сюда... Это же опасно.
- Нет, нет! Я не уеду от тебя, - плакала Муся.
- Успокойся, успокойся... Кто тебя вызвал?
- Телеграмма была от вас.
- Кто давал? Федот, не твой грех?
Федот с минуту тяжело дышал.
- Виноват, Иван Николаевич. Внучку посылал. Жалко мне вас... Вы уж три недели на ногах.
- А это тебя не касается! - сердито сказал Твердохлебов. - Твое дело принимать лекарство и еду...
- Муся, - слабо сказал Федот, - заберите вы его отсюда, Христа ради. Помрем мы все... Двое уж преставились... Ох-хо-хо... - Федот закрыл глаза.
- Не говори глупостей! А ты иди отсюда, иди... Расположишься в кабинете, - говорит Иван Николаевич.
Кабинет Ивана Николаевича. Но теперь в нем стоят две койки: на одной лежит сам хозяин, на другой Муся. Чуть брезжит утро. Иван Николаевич, откинув одеяло, вынимает градусник, смотрит на него - температура тридцать девять с половиной. Он натягивает халат, надевает валенки и садится к столу, что-то пишет.
Муся, проснувшись:
- Папа, ты почему не спишь?
- Я уж отдохнул... Спи, спи...
Муся вглядывается в его лицо и вдруг с тревогой:
- Пап, да ты весь красный!
- Это я так... Простудился малость.
- Папа, да у тебя сыпь! - Муся кинулась к нему с постели.
- Не подходи ко мне, слышишь?
- Я сейчас за доктором, - засуетилась она.
- Нет здесь доктора... А до Кургана тебе не добраться...
- Но надо же что-то делать!..
- Я уже послал за фельдшером. И лекарство нужное принял. На вот, выпей! Может, предохранит! - Иван Николаевич дал ей таблетку.
Муся выпила.
- Не давай телеграммы ни матери, ни Ирине. Слышишь? Все обойдется.
Иван Николаевич кутается, заметно, как бьет его озноб, дрожит рука.
- Нет, не могу писать!
- Да ты ложись, ложись... Папа!
Он и в самом деле идет покорно в постель... Ложится. И, приподняв голову на подушке, говорит:
- Присядь поодаль. Я тебе хочу что-то сказать.
Муся присаживается на стул.
- Я уже написал там, - кивнул он на стол, - Смолякову... И ты передай ему... Если со мной что случится... Весь селекционный материал станции перевези в Омск в сельскохозяйственное училище... И там продолжать начатые работы. Ирина пусть туда переезжает... Если живой останется. А я поехал... Вон видишь, как понеслись? Кони-то, кони. И столбы... Все дым клубится. Земля горит...
- Папа, папа, - плачет Муся.
Слезы текут по ее щекам, и мы видим, словно сквозь бегущую водяную пленку, как начинает дрожать и смещаться мир реального видения. И вот уже рыжие кони несутся прямо на нас и через мгновение, кажется, стопчут, сровняют нас с землей. Но что это? И земля сдвинулась, поднялась клубами, словно пар. И тени повсюду мелькают, огромные тени перечеркивают дымный небосвод. А потом все затихает, опадает какими-то черными хлопьями. И мы видим бескрайнюю, унылую пустыню, всю в рытвинах да в воронках, как изрытое оспой лицо.
Полную тишину подчеркивает мерный ход часов да тихое потрескивание дров в горящей печке. Мусина комната в Тюмени. Тетя Феня сидит у изголовья кровати, вяжет кружева. На подушке исхудалое Мусино лицо. Мы ее почти не узнаем - она острижена наголо и так похудела, что похожа на мальчика. Она открывает глаза и долго с недоумением смотрит на тетю Феню.
- Где я, тетя Феня? - спрашивает она тихо.
- У нас, в Тюмени.
- А где папа?
- Ты спи, спи...
- Нет, тетя Феня... Я хочу знать все, - сказала Муся.
Тетя Феня молча глядит на нее, и глаза ее наполняются слезами...
- Где он умер? - спрашивает Муся.
- В Кургане, в крестьянской больнице... Я поехала вслед за тобой... И нашла вас обоих в тифу. Ивана Николаевича взял к себе в палату доктор Успенский, его знакомый... Сам ходил за ним... Но все было напрасно.
Муся смотрит в потолок невидящими глазами. Помолчали.
- Когда вы с ним познакомились, тетя Феня?
- Двадцать пять лет назад... Мы с твоей матушкой работали в Красноуфимской женской прогимназии. Я вела немецкий язык, она рисование... И обе были влюблены в земского статистика Ивана Николаевича. Он и смолоду был неброской красоты, зато уж начнет говорить - божий огонь! На его лекции как в театр ходили...
- Тетя Феня, извини за нескромный вопрос: а ты влюблялась?
- Да... Однажды в жизни...
- А почему же замуж не вышла? - с наивной простотой спрашивает Муся.
- Потому что не хотела изменять... ему... - Тетя Феня уткнулась в свое вязание и быстро вышла.
- Вот оно что! - Муся встала с постели, пошатываясь, подошла к столу. Вот оно что! И мне больше никого не надо... С тобой останусь... - Она взяла со стола карточку Василия, выдвинула боковой ящик, достала оттуда тоненькую пачку писем, подошла к печке и бросила все это в огонь...
Карточка и письма вспыхнули и на какое-то мгновение в комнате стало светлее.
Муся глядела, как они догорали, и прошептала:
- Клянусь тебе, папа, я сделаю все, что ты не успел!
И опять перед нами те же сосны, где похоронен Иван Николаевич. Но рядом уже не поле, а тот самый луг, на котором они когда-то собирали гербарий.
И снова та же картина: Твердохлебов в неизменной соломенной шляпе, юные Ирина и Муся в легких пестрых платьях, в белых панамах.
- Ну, вот мы и собрались все вместе, - говорит отец.
- Папа, - кричит Муся. - А где же колоски? Ты обещал колоски!..
- Поле вон там, за темным лесом, - отвечает отец.
И в самом деле: за высоким сосновым кряжем открывается беспредельное поле. И тихо в поле - ни ветерка, ни дуновения. День клонится к закату.
Иван Николаевич и дочери его входят в пшеницу по грудь, как в воду, и, оглаживая рукой колосья, уходят все дальше и дальше.
И смотрит на них от сосны Мария Ивановна, старый человек с таким усталым и таким светлым лицом.
Вот она сдвинулась и пошла за ними туда, к горизонту.
Так они и растворяются среди высоких созревающих хлебов.
1972

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13