В чемодане, привезенном им из Кейптауна, лежат пятьсот карточек с выписанными на них основными французскими словами, по одному на каждой, чтобы можно было носить их с собой и заучивать; в голове вертятся французские обороты – je viens de, я только что; il me faut, я должен.
Но все его старания ни к чему не приводят. Не чувствует он французского. Слушая записи французской речи, он по большей части не может определить, где кончается одно слово и начинается другое. И хоть он способен читать простые прозаические тексты, уловить внутренним слухом звучание их ему не удается. Язык сопротивляется, отвергает его, а найти лазейку в него он не может.
Теоретически французский не должен вызывать у него особых затруднений. Он же знает латынь и даже читает порою вслух, для собственного удовольствия, фрагменты латинской прозы – не прозы Золотого или Серебряного века, но пассажи из «Вульгаты» с ее дерзким пренебрежением к классическому порядку слов. Тот же испанский он осваивает без труда. Читает двуязычные издания Сесара Вальехо, читает Николаса Гильена, читает Пабло Неруду. В испанском полно варварских по звучанию слов, но это не важно. По крайней мере, в нем произносится каждая буква, вплоть до двойного «г».
Впрочем, язык, который он чувствует по-настоящему, это немецкий. Он настраивает приемник на передачи из Кёльна или, когда они не слишком скучны, из Восточного Берлина и почти все в них понимает; читает немецких поэтов, и те даются ему достаточно легко. Ему нравится, что каждый немецкий слог обладает должной весомостью. А поскольку африкаанс все еще у него на слуху, он чувствует себя в немецком синтаксисе как рыба в воде. Собственно говоря, длиннота немецких предложений, сложное нагромождение глаголов в конце их доставляют ему удовольствие. Временами, читая по-немецки, он забывает, что это чужой язык.
Он снова и снова перечитывает Ингеборг Бахман, читает Бертольта Брехта, Ханса Магнуса Энценсбергера. В немецком присутствует затаенная саркастичность, привлекающая его, хоть он и не вполне понимает, к чему она, – на самом-то деле, даже гадает, не примерещилась ли она ему просто– напросто. Хорошо бы порасспросить об этом кого-нибудь, да только он не знаком ни с кем, кто читает немецких поэтов, как не знаком и ни с кем, кто говорит по-французски.
А ведь в этом колоссальном городе должны жить тысячи людей, прекрасно знающих немецкую литературу, и еще тысячи тех, кто читает русские, венгерские, греческие, итальянские стихи – читает, переводит и даже пишет; поэтов-изгнанников, длинноволосых мужчин, носящих очки в роговой оправе, женщин с узкими, иноземными лицами и полными, чувственными губами. В журналах, покупаемых в «Диллонсе», он находит достаточно свидетельств их существования: переводов, которые наверняка вышли из-под их перьев. Но как свести знакомство с ними? Чем они занимаются, эти существа особого толка, когда не читают, не пишут и не переводят? Может быть, он, сам того не ведая, сидит меж ними в зале «Эвримена», прогуливается среди них по Хампстед-хит?
Повинуясь мгновенному порыву, он пристраивается в парке за подходящей с виду парой. Мужчина высок, бородат, длинные светлые волосы женщины небрежно заброшены назад. Он уверен – это русские. Впрочем, когда он приближается к ним на расстояние, позволяющее услышать их разговор, выясняется, что они англичане, а беседуют о ценах на мебель в «Хилсе».
Остаются еще Нидерланды. По крайней мере, голландский язык – не чужой ему, хотя бы этим преимуществом он обладает. Существует ли среди множества лондонских кругов также и круг голландских поэтов? И если существует, даст ли ему доступ в этот круг знание их языка?
Голландская поэзия всегда представлялась ему скучноватой, однако в поэтических журналах то и дело всплывает имя Симона Винкеноога. Винкеноог – единственный голландский поэт, сумевший, похоже, добиться международного признания. Он прочитывает всего Винкеноога, какого удается найти в Британском музее, и особым воодушевлением не проникается. Стихи Винкеноога резки, злы, в них напрочь отсутствует тайна. Если Голландия способна предложить лишь Винкеноога, значит, подтверждается худшее его подозрение: голландцы – самый унылый, самый непоэтичный из всех народов. Ну и довольно о его голландском наследии. С таким же успехом он мог быть и моноглотом. Время от времени Каролина звонит ему на работу и назначает свидание. Однако при встрече не скрывает раздражения, которое он у нее вызывает. Как мог он проделать такой путь до Лондона, говорит она, а после тратить все дни на то, чтобы складывать числа на машине? Оглянись вокруг, твердит Каролина, Лондон это ярмарка новизны, удовольствий, развлечений. Почему он не хочет вылезти из своей скорлупы, хоть немного повеселиться?
«Не все мы созданы для веселья», – отвечает он. Каролина принимает это за очередную его шуточку и даже не пытается ее понять.
Каролина так и не объяснила ему, откуда у нее деньги на квартиру в Кенсингтоне, на новые наряды, в которых она всякий раз приходит на свидания. У ее южноафриканского отчима автомобильный бизнес. Настолько ли этот бизнес прибылен, чтобы обеспечивать падчерице полную удовольствий жизнь в Лондоне? И чем на самом деле занимается она в клубе, где проводит ночные часы? Принимает в гардеробной плащи и собирает чаевые? Разносит подносы с напитками? Или работа в клубе – лишь эвфемизм для обозначения чего-то еще?
Один из знакомых, которыми она обзавелась в клубе, уведомляет его Каролина, – сам Лоренс Оливье. Лоренс Оливье проявил интерес к ее актерской карьере. Пообещал ей роль в не названной пока пьесе и пригласил в свой загородный дом.
И что он должен отсюда вывести? Роль в пьесе смахивает на вранье, однако Каролина ли врет ему или Лоренс Оливье Каролине? Лоренс Оливье теперь уж наверняка старик с вставными зубами. Сможет ли Каролина постоять за себя, отбиться от Лоренса Оливье, если тот, кто пригласил ее в свой загородный дом, и вправду Оливье? И какими способами люди таких лет получают удовольствие от молодой женщины? Имеет ли смысл ревновать к мужчине, который, скорее всего, и на эрекцию-то уже не способен? И не устарелое ли чувство ревность – здесь, в Лондоне 1962 года?
Скорее всего, Лоренс Оливье, если это он, продемонстрирует ей всю положенную обходительность владельца загородного поместья – включая сюда шофера, который встретит ее на станции, и дворецкого, который будет дожидаться их у обеденного стола. А после отведет ее, опьяненную клеретом, в спальню и потешится ею, и она ему это позволит – из вежливости, из благодарности за приятный вечер, ну и ради карьеры тоже. Даст ли она себе труд упомянуть, когда они останутся наедине, что где-то там, далеко, у старика есть соперник, клерк, работающий в компании, которая производит суммирующие машины, живущий в комнатке на Арчвей-роуд и временами сочиняющий стихи?
Ему непонятно, почему Каролина не порывает с ним, клерком-любовником. Плетясь в сумраке раннего утра домой после проведенной с ней ночи, он может лишь молиться о том, чтобы она его больше не трогала. И действительно, иногда проходит неделя без единого слова от нее. А затем, как раз когда ему начинает казаться, что связь эта позади, Каролина звонит и все повторяется снова.
Он верит в страстную любовь, в ее преображающую силу. Однако собственный его опыт говорит ему, что любовные отношения отнимают кучу времени, выматывают и вредят работе. Может ли быть, что он просто не создан для любви к женщине, что на самом-то деле он гомосексуалист? Гомосексуальность способна объяснить все его невзгоды, от первой до последней. Но ведь с тех пор, как ему исполнилось шестнадцать, его неизменно завораживала женская красота, присущее женщинам выражение загадочной недосягаемости. В студенческие годы он постоянно томился любовью – то к одной девушке, то к другой, случалось, что и к двум сразу. И чтение стихов лишь распаляло его. Слепящий восторг секса, по словам поэтов, уносит человека в ни с чем не сравнимый свет, в самое сердце безмолвия, и там он испытывает единение со стихийными силами Вселенной. Ни с чем не сравнимый свет пока что обходил его стороной, но он и на миг не усомнился в правоте поэтов.
Как-то вечером он позволяет «снять» себя на улице – мужчине. Мужчина старше его – по сути, человек другого поколения. Они доезжают в такси до Слоун-сквер, где живет, судя по всему одиноко, мужчина – в квартире, полной диванных подушек с кистями и неярких настольных ламп.
Они почти и не разговаривают. Он позволяет мужчине трогать его сквозь одежду, ничего не предпринимая в ответ. Если мужчина и достигает оргазма, то происходит это совсем незаметно. Потом он отправляется домой.
Так это и есть гомосексуализм? Весь, целиком и полностью? Впрочем, даже если в нем и присутствует нечто большее по сравнению с сексом, в котором участвует женщина – быстрым, бездумным, лишенным боязни, но также лишенным и обаяния, – выглядит он жалковато. Это игра без ставок: ты ничего не теряешь, однако и ничего не выигрываешь. Игра для людей, побаивающихся высшей лиги, для тех, кто всегда остается в проигрыше.

Глава десятая

План, который он лелеял в глубине души, когда перебирался в Англию, если у него вообще был план, состоял в том, чтобы найти работу и накопить денег. Скопив достаточно, он смог бы работу бросить и заняться писательством. А потратив накопленное, нашел бы другую – и так далее.
Он быстро обнаруживает, насколько план этот наивен. В Ай-би-эм он получает шестьдесят фунтов в месяц, это без вычетов, и отложить удается всего только десять. Год работы даст ему два месяца свободы и большую часть этого времени съедят поиски нового места. Стипендии, которую он получает из Южной Африки, едва-едва хватает на оплату его научных занятий.
Более того, выясняется, что он не волен менять род деятельности по собственному усмотрению. Новые правила, касающиеся прибывших в Англию чужестранцев, указывают, что каждая смена работы требует одобрения Министерства внутренних дел. Болтаться без дела запрещено: уйдя из Ай-би-эм, он должен либо быстро подыскать новое место, либо покинуть страну.
Он провел в Ай-би-эм достаточно долгое время и уже освоился со здешней рутиной. И все-таки ему по-прежнему трудно дотягивать до конца рабочего дня. И ему, и его коллегам-программистам раз за разом внушают – на собраниях, в меморандумах: помните, вы стоите на переднем краю профессиональной обработки данных; тем не менее он ощущает себя скучающим диккенсовским клерком, сидящим на табурете и копирующим заплесневелые документы.
Скука рабочего дня прерывается лишь в одиннадцать и в половине четвертого, когда появляется со своей тележкой разносчица, ставящая перед каждым программистом чашку крепкого английского чая («Получите, голубчик»). И только после того как утихнет поднимающаяся ровно в пять суета – секретарши и пробивальщицы перфокарт покидают офис минута в минуту, о том, чтобы они перерабатывали, не заходит и речи, – и совсем уж повечереет, он получает возможность встать из-за стола, побродить по конторе, расслабиться. Машинный зал внизу, где царят шкафы с памятью 7090-го компьютера, почти никогда не бывает пустым; свои программы он может прогонять на маленькой 1401-й машине, иногда он даже сражается с нею в ту или иную игру, украдкой.
В такие минуты работа представляется ему не просто сносной, но даже приятной. Он был бы не прочь провести в Бюро целую ночь – гонять, пока не одолеет дремота, составленные им программы, а после почистить в туалете зубы и расстелить под своим столом спальный мешок. Все было бы лучше, чем спешить на последний поезд и тащиться по Арчвей-роуд в свою одинокую комнату. Однако в Ай-би-эм к такому неположенному поведению отнеслись бы неодобрительно.
Он подружился с одной из девушек-перфораторш. Ее зовут Рода, она несколько толстонога, зато у нее очень симпатичная оливковая кожа. К работе своей Рода относится серьезно; иногда он стоит в дверях, наблюдая за ней, склонившейся над клавиатурой. Она чувствует его взгляд, но вроде бы ничего против не имеет.
Заговорить с Родой о чем-либо помимо работы он никогда не пытается. Следить за ее английским, полным трифтонгов и гортанных смычек, ему нелегко. Она коренная англичанка, но отличается от его коллег, выпускников классических средних школ; жизнь, которую она ведет вне работы, для него закрытая книга.
Приехав сюда, он готов был испытать на себе прославленную британскую холодность. Однако девушкам из Ай-би-эм таковая, как он обнаруживает, отнюдь не присуща. В них есть какая-то уютная чувственность, чувственность животных, согнанных в один пронизанный эротичностью загон, знакомых с телесными привычками друг дружки. И хоть чарам их далеко до чар шведок или итальянок, его влекут эти англичанки, их уравновешенность, чувство юмора. Ему хотелось бы узнать Роду поближе. Но как? Она из чужого племени. Препятствия, которые придется одолевать на пути к ней, не говоря уж о племенных правилах ухаживания, расхолаживают его и погружают в уныние.
Продуктивность работы на Ньюмен-стрит оценивается по тому, как здесь используется 7090-я. Эта машина – сердце Бюро, причина его существования. Часы, в которые 7090-я не работает, именуют временем простоя. Время простоя непродуктивно, а непродуктивность – грех. Конечная цель Бюро – добиться, чтобы 7090-я работала круглые сутки; наиболее ценные клиенты – это те, кто занимает 7090-ю на несколько часов подряд. Такие клиенты – вотчина старших программистов, ему с ними дел иметь не приходится.
Наступает, однако же, день, когда его выделяют в помощь одному из серьезных клиентов, у которого возникли затруднения с перфокартами данных. Клиент, мистер Помфрет, – маленький, очкастый человечек в помятом костюме. Каждый четверг он приезжает в Лондон откуда-то с севера Англии, привозя множество коробок с перфокартами; у него арендовано на 7090-й постоянное время, шесть часов, начиная с полуночи. Из слухов, блуждающих по офису, он узнает, что перфокарты эти содержат данные аэродинамических испытаний нового британского бомбардировщика, ТСР-2, создаваемого по заказу ВВС.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23