Брат-разносчик являлся следом за священником, который обходил места бдения со святыми дарами. Писаные правила великопостного бдения были не столь суровы, как их практическое применение. Фактически же все сводилось просто к голоданию.
Этой ночью, однако, голод беспокоил Франциска куда меньше, чем его нетерпеливое желание вернуться в аббатство и сообщить всем о своем открытии. Но это означало бы отказ от своего призвания в тот самый момент, когда оно пришло к нему. Он находился здесь на протяжении всего великого поста и твердо решил завершить бдение, если не случится ничего экстраординарного.
Сидя у костра и мечтая, он смотрел в сторону «Жизнеобеспечивающего убежища от радиоактивных осадков» и пытался представить себе на этом месте базилику с башенками. Думать об этом было приятно. Правда, трудно представить, что этот уединенный уголок пустыни выберут в качестве центра будущей епархии. Если уж не базилика, то, по крайней мере, небольшая часовня… часовня святого Лейбовича Пустынника, окруженная садом и стеной, привлекающая сюда потоки пилигримов с препоясанными чреслами. Отец Франциск из Юты сопровождает пилигримов в прогулке по руинам, через «внутренний люк» в великолепную «изолированную среду», в катакомбы Огненного Потопа, где... где... да, а после этого он отправит для них мессу за алтарем, хранящим реликвию святого... Кусок холста? Волокна из веревки палача? Ногти, вырезанные из днища ржавой коробки? Или, может быть, «Порядок запуска»? Но мечты быстро испарились. Шансы брата Франциска стать священником были ничтожны: братство Лейбовича, не будучи миссионерским орденом, нуждалось в священниках только для самого аббатства и нескольких небольших монашеских коммун в других местах. Кроме того, святой официально был покатолько блаженным и никогда формально не был канонизирован, хотя и сотворил много хороших, основательных чудес, подчеркивающих его блаженность. Но эти чудеса не были неоспоримым свидетельством святости, каким могла бы стать канонизация, хотя и позволяли монахам ордена Лейбовича славить своего основателя и покровителя как святого, за исключением месс и святых обрядов. Великолепие фантастической церкви стушевалось до размеров придорожной раки с мощами. Поток пилигримов сократился до редких капель. Новый Рим был занят другими делами, такими, например, как требование формального ответа на вопрос о сверхъестественных свойствах Святой Девы. Доминиканцы придерживались мнения, что понятие непорочности подразумевает не только душевное благолепие, но также и то, что Матерь Божия обладала воплощенными сверхъестественными свойствами, каковые были знамениями потопа. Некоторые теологи других орденов, допуская это благочестивое предположение, отрицали, однако, его непреложность. Они утверждали, что «живое существо» может быть «изначально невинно», но не получить невинность как сверхъестественный дар. Доминиканцы соглашались, но настаивали, что свойства эти определены самими основами вероучения, догматами, такими, как Успение (сверхъестественное бессмертие) и Спасение от исконного греха (подразумевающее сверхъестественную чистоту), и приводили множество других примеров. И пока длился этот спор, Новый Рим, очевидно, отложил канонизацию Лейбовича в долгий ящик.
Удовлетворившись небольшой ракой блаженного и случайными пилигримами, брат Франциск задремал. Когда он очнулся, огонь уже погас, видны были только тлеющие угли. Что-то было не так, он был явно не один. Он всмотрелся во тьму.
С другой стороны кострища на него смотрел черный волк.
Послушник вскрикнул и нырнул в укрытие. Этот крик, решил он, трясясь от страха в своем логове из камней и хвороста, был простительным невольным нарушением обета молчания.
Он лежал, обнимая металлическую коробку, слушал, как когтистые лапы скребут ограду, и молился о том, чтобы дни великого поста скорее миновали.

3

– …И тогда, отец мой, я почти взял хлеб и сыр.
– Но ты не взял их?
– Нет.
– Тогда это не смертный грех.
– Но я хотел их так сильно, что даже как бы ощутил их вкус.
– Намеренно? Ты получал удовольствие от своей фантазии?
– Нет.
– Ты пытался отрешиться от нее?
– Да.
– Тогда твое обжорство в помыслах не заслуживает порицания. Почему ты исповедуешься в нем?
– Потому что потом я впал во гнев и окропил пилигрима святой водой.
– Что ты сделал?! Почему?
Отец Чероки, одетый в орарь, внимательно посмотрел на кающегося – тот стоял перед ним на коленях, открытый обжигающим лучам солнца. Священник подивился, как такой молодой, и не особенно образованный, насколько он мог судить, парень ухитрился найти повод, или почти повод, для совершения греха, будучи совершенно изолированным в бесплодной пустыне, вдали от каких бы то ни было развлечений или явных источников соблазна. Он нисколько не сомневался, что мальчик, вооруженный только четками, кремнем, перочинным ножом и молитвенником, не мог уйти далеко. Но исповедь слишком затянулась, и он желал, чтобы послушник поскорее закончил. Подагра снова начала беспокоить отца Чероки, но поскольку на складном столике, который он носил с собой во время обхода, находилось святое причастие, то он предпочитал стоять или преклонять колени вместе с кающимся. Он зажег свечу перед небольшим золоченым ящичком с гостией Тело Христово (хлеб, облатка)

, но пламени не было видно в сиянии дня. Легкий ветерок все время порывался задуть его.
– Но заклятия позволительны в эти дни без какого-либо высшего дозволения. В чем же ты раскаиваешься? В том, что рассердился?
– И в этом тоже.
– И на кого же ты рассердился? На старика или на самого себя… за то, что почти коснулся пищи?
– Я… Я не знаю.
– Ну, решайся же наконец, – нетерпеливо произнес отец Чероки. – Или вини себя, или нет.
– Я виню себя.
– В чем? – вздохнул Чероки.
– В том, что в порыве гнева злоупотребил заклятием.
– Злоупотребил? У тебя не было разумного повода заподозрить влияние дьявола? Ты просто рассердился и окропил его? Будто пустил ему в глаза черную жидкость, подобно каракатице?
Послушник сильно смутился и запнулся, почувствовав иронию в словах священника. Исповедь всегда была трудна для брата Франциска: ему никогда не удавалось найти нужные слова для объяснения своих прегрешений, и сейчас, пытаясь вспомнить и объяснить собственные побуждения, он использовал формулировку «то ли да, то ли нет», очевидно, потому, что сам не знал, да или нет.
– Я думаю, что на некое время у меня помутилось сознание, – промолвил он наконец.
Чероки открыл рот, собираясь закончить дело и явно не желая в нем копаться.
– Ясно. Ну, что еще?
– Обжорство в помыслах, – сказал Франциск после паузы.
Священник вздохнул.
– Я думал, мы уже покончили с этим. Или это было еще раз?
– Вчера. Это была ящерица, отец мой. На ней были голубые и желтые полосы, и такие великолепные лапки – толстые, как ваш большой палец, и пухлые. И я стал представлять, что вкусом она должна походить на цыпленка… поджаренного, всего золотистого снаружи и хрустящего, и…
– Хватит, – прервал его священник. Только тень отвлеченной мысли промелькнула на его старческом лице. В конце концов, мальчик слишком много времени провел на солнце.
– Ты получал удовольствие от этих мыслей? Ты не пытался избавиться от искушения?
Франциск покраснел.
– Я… я пытался поймать ее, но она убежала.
– Итак, ты согрешил не только в помыслах, но и деянием. Это было только один раз?
– Да, только один.
– Итак, в помыслах и деянием взалкал мяса во время великого поста. Пожалуйста, сын мой, после этого будь так тверд, как только сможешь. Я думаю, ты должным образом очистишь свою совесть. Есть что-нибудь еще?
– Целая куча.
Священник вздрогнул. Он должен был посетить еще нескольких отшельников. Это был долгий и жаркий путь, а у него болели колени.
– Ради Бога, давай покончим с этим как можно быстрее, – вздохнул он.
– Нечистые помыслы, единожды.
– Мыслью, словом или делом?
– Ну, здесь была эта… женщина-дьяволица, и она…
– Женщина-дьяволица? А… ночная. Ты в это время спал?
– Да, но…
– Тогда почему же ты каешься?
– Из-за того, что было после.
– После чего? Когда ты проснулся?
– Да, я продолжал думать о ней. Продолжал представлять ее снова и снова.
– Ну, ладно, похотливые мысли, намеренное развлечение в великопостные дни. Ты сожалеешь об этом? Что еще?
Все это были обычные вещи, такое он много раз выслушивал от кандидатов в члены ордена и послушников. Как отцу Черохи представлялось, от Франциска требовалось лишь прорявкать свои самообвинения – одно, второе, третье – в форме доклада, безо всех этих наводящих вопросов. Казалось, Франциск никак не может сформулировать следующую фразу. Священник терпеливо ждал.
– Я думаю, мое призвание пришло ко мне, отец, но… – Франциск облизнул потрескавшиеся губы и уставился на жука, сидящего на камне.
– Вот как, пришло? – голос Чероки был совершенно лишен выражения.
– Да, я думаю, пришло. Но, отец мой, может ли быть грехом то, что я неодобрительно помыслил о рукописи, когда нашел ее? Это плохо?
Отец Чероки заморгал. Рукопись? Призвание? О чем он?.. Несколько секунд он изучал лицо послушника, хранившее очень серьезное выражение, а затем нахмурился.
– Разве вы с братом Альфредом посылали друг другу записки? – зловеще спросил он.
– О нет, отец!
– Тогда, о каких рукописях ты говоришь?
– О письменах блаженного Лейбовича.
Чероки сделал паузу – следовало поразмыслить. Он попытался припомнить, есть ли в коллекции древних документов аббатства какая-нибудь рукопись, принадлежащая перу самого основателя ордена. После минутного размышления он принял положительное решение: да, несколько таких клочков имелось, все они тщательно хранились за семью замками.
– Ты говоришь о чем-то, что случилось в самом аббатстве? Прежде, чем ты пришел сюда?
– Нет, отец, это случилось прямо здесь, – он кивнул влево, – за тремя холмами, возле высокого кактуса.
– И ты говоришь, будто это имеет отношение к твоему призванию?
– Д-д-да, но…
– Конечно, – резко сказал Чероки, – ты стесняешься произнести это вслух – ты получил от блаженного Лейбовича покойного вот уже шестьсот лет, рукописное приглашение произнести свои торжественные обеты? И ты, ах, рыдал над его рукописью? Извини, сын мой, но я понял тебя именно так.
– Да, что-то вроде этого, отец мой.
Чероки что-то забормотал, брызгая слюной. Испуганный брат Франциск извлек из рукава клочок бумаги и подал его священнику. Бумага была хрупкой от старости и вся в пятнах, чернила на ней выцвели.
– «Фунт пастромы, – прочел отец Чероки, невнятно выговаривая некоторые незнакомые слова, – банку консервов, шесть пирожных с глазурью… – принести домой для Эммы»…
Несколько секунд он в упор смотрел на брата Франциска.
– И кем это написано?
Франциск повторил. Чероки снова долго обдумывал его ответ.
– Ты не можешь исповедаться должным образом, находясь в таком состоянии. И не приличествует мне давать тебе отпущение грехов, когда ты не вполне в своем уме.
Увидев, как вздрогнул брат Франциск, священник ласково тронул его за плечо.
– Не беспокойся, сын мой, мы снова поговорим обо всем этом, когда тебе станет лучше. А сейчас, – он с беспокойством посмотрел на сосуд со святым причастием, – я хочу, чтобы ты собрал свои вещи и немедленно возвратился в аббатство.
– Но, отец мой, я…
– Я приказываю тебе, – ровно, безо всякого выражения повторил священник, – сейчас же возвратиться в аббатство.
– Д-д-да, отец мой.
– Сейчас я не отпускаю твои грехи, но ты должен как следует во всем раскаяться и вознести два десятка молитв в качестве епитимьи. Хочешь ли ты получить мое благословление?
Послушник кивнул, сдерживая слезы. Священник благословил его, преклонил колени перед святыми дарами, поднялся, забрал золоченый сосуд и прикрепил его к цепи, что висела у него на шее. Положив в карман подсвечник, он сложил столик и прикрепил его позади седла, а затем, важно кивнув напоследок Франциску, взгромоздился в седло и потрусил на своей кобыле прочь – ему хотелось поскорее завершить обход мест великопостного уединения. Франциск сел на песок и заплакал.
Все было бы проще, если бы он мог привести священника в подземелье и показать ему древнее помещение, если бы он мог похвастаться коробкой, всем ее содержимым и знаком, который нарисовал пилигрим. Но священник носил с собой причастие и ему не подобало ползти на четвереньках в заваленное обломками подземелье, рыться в древних останках и судить о суетных археологических проблемах. Визит отца Чероки носил особо торжественный характер до тех пор, пока в гостии, которую он носил с собой, лежала хотя бы одна облатка. Когда сосуд опустеет, отец Чероки сможет вернуться к менее возвышенным делам. Послушник не осуждал отца Чероки за то, что тот решил, будто он не в своем уме. Он действительно перегрелся на солнце и слегка запинался. Не один послушник возвращался с великопостного бдения помутившись рассудком.
Делать было нечего, следовало подчиниться приказу и вернуться.
Он пошел к убежищу и заглянул в него, чтобы еще раз убедиться, что оно действительно существует. Затем он направился за коробкой. В тот момент, когда он уже уложил ее и готов был уходить, на юго-востоке появилось пыльное облако, извещавшее о приближении монаха, развозящего воду и зерно из аббатства. Брат Франциск решил дождаться своих припасов перед долгой дорогой в обитель.
Три осла двигались иноходью в голове пылевого потока.
Передний осел едва тащился под тяжестью брата Финго. Несмотря на капюшон, Франциск узнал помощника повара по его сутулой спине и длинным волосатым лодыжкам, свисающим по обеим сторонам ослиного крупа так, что сандалии брата Финго почти волочились по земле. Животные, следующие за ним, были нагружены мешочками с зерном и мехами с водой.
– Э-э-э-о-о, хрю-хрю-хрю! Э-э-оо, хрю!
Сложив руки воронкой и приставив их ко рту, брат Финго громогласно провозглашал над развалинами свой свинячий зов, как будто не замечая Франциска, ожидающего его у дороги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45