.. Не менее сложны и взаимоотношения со своей смертью у человечества... Солнце прожило уже половину своей жизни, это определили астрономы, рано или поздно и оно умрет, превратится в "белого карлика". У Энгельса хорошо написано: "смерть как существенный момент жизни. - Жить - значит умирать..." Смерть - это биологическая необходимость... Возрастные сдвиги человечества так же фатальны и неустранимы, как возрастные сдвиги человека. Практическая медицина призвана смягчать болезненные явления, даже когда она далека от понимания их сущности... Бог и был для человечества этой практической медициной продолжительное время... Был, потому что теперь его нет... Это факт, не зависящий от радости одних по этому поводу и печалей других... Человечество пережило идею Бога, но идея Христа не исчезла, этот осиротевший после смерти отца своего сын приобретает теперь особый, главный и, может быть, единственный смысл... Если легенда о первом грешном, а значит, живом человеке, то легенда об Адаме - это легенда о Христе - это легенда о последнем идеальном человеке... И жертва Христа не в распятии вовсе, а в том, что он воскрес, чтобы быть последним... Христос - спаситель потому, что воплощает в себе всю гармонию человека со вселенной, к которой человек стремится, и, служа недоступным идеалам, он в то же время берет на себя весь "плач и зубовный скрежет", как написано в Еванге-лии о последнем дне, ибо гармония означает конец идеи существа, именуемого человеком... Но если гибель древнегреческих богов, языческих богов, не уничтожила Аполлона, Венеру, Герку-леса, то есть не уничтожила идеал телесной красоты и силы, ими порожденной, то почему же гибель современного Бога должна уничтожить идеал красоты духовной, каковым является лишенный плоти, отделенный от желчного душевнобольного Иисуса поэтический образ Христа-спасителя, может быть, самый великий и живой образ, созданный литературой... Нам никогда не приходилось слышать атеистическую лекцию "существовала ли Венера", а вот "существовал ли Христос" читают так же часто, как "есть ли жизнь на Марсе", и так же туманно... Страшась смерти, человечество стремится к ней всей жизнью своей с момента рождения, но умрет лишь один Христос, сын человеческий, ибо каждый возникает вновь в детях своих. Христос же умрет бездетным, ибо сам он зачат бесплодно, не телом, а сердцем... И еще об одном важном моменте сказать хочу... Это уже несколько об ином... Вернее, нет, всё о том же... О противоречии между человеком и человечеством... Может, Бог-то и возник, чтобы это противоречие сгладить... Помнишь, у Достоевского Иван мир Божий не принимает и гармонию всемирную в конце, если они куплены ценой страдания одного лишь ребенка... Достоевский, конечно, мощный разум, но сто лет, которые после него прошли, многое прояснили... То есть прояснили, чтоб еще больше затуманить, ибо чем более человек познает, тем менее у него права диктовать природе свое о ней представление, то есть он утрачивает те привилегии, которые предоставило ему на этот счет невежество, дававшее воображению его неограниченные возможности... То, что имел право не знать и путать Аристотель тысячелетия назад, то, что имел право путать Достоевский сто лет назад, навсегда утрачено современным человеком, познавшим теорию относительности и стоящим на пороге космических открытий. Достоевский путает человека с человечеством и стремление человека со стремлением человечества. Конечная цель отдельного человека, наверно, счастье. Конечная цель человечества - познание... Вернее, нет, я уточнить хочу... Конечная цель каждого человека тоже познание, для того он и создан природой, но человек самовольно, вопреки матери своей природе, проявил строптивость и изменил свою конечную цель... Счастье и было то райское яблоко... За него и мучения терпит человек... Но мир не нелепость вовсе, как говорит Иван, и гармония, конечно, не нелепость, ибо Достоевский прямо от человека к миру переходит, а между миром и человеком человечество существует. Человечество же конечную цель свою изменить не может, как бы ни старалось, тут уж природа хитро придумала, ибо человечество бесплотно, и лишь понятие есть философское, как и Христос, а человеческое счастье нелепо без человеческой плоти... Тут еще яблоко такое не придумано, чтоб человечество в целом соблазнить... Или Толстой... Толстой кончает "Воскресе-ние" заповедями из Евангелия, также требуя их практического применения и считая, что они изменят мир немедленно, стоит лишь применить их каждому в качестве каждодневного правила. - Юрий Дмитриевич порылся в шкафу, достал томик Толстого, открыл на одной из закладок и прочитал: - "Не только само собой уничтожилось всё то насилие, которое так возмущало Нехлюдова, но достигалось высшее доступное человечеству благо - царство Божие на земле". - Юрий Дмитриевич отложил томик. - Это еще один яркий пример подчинения факта идее. Мир земной принадлежит не человеку, а человечеству. Жизнь человека измеряется десятилети-ями, жизнь человечества измеряется миллионами лет... Нельзя отождествлять два столь разных организма, созерцание которых происходит по столь разным временным амплитудам... Толстой не знал еще теории относительности, не знал, что у человека и человечества секунды несоизме-римо разной величины... Человечество - подросток, для которого истины Евангелия еще недоступны... Доступность этих истин приходит где-то к концу жизни, а до естественной смерти человечеству миллионы лет... Моисеево "око за око" не так уж нелепо... Оно спасает подростка от насильственной смерти... Это не призыв к жестокости - это воздействие инстинкта при не созревшем еще разуме... Да... очень печальное зрелище - подросток в гробу... Когда умирают мальчики и девочки, только-только пробуждающиеся к жизни... Чехов понимал это несовпаде-ние времен человека и человечества, оно ощущается в его творчестве, может, потому, что он жил несколько позже Толстого... То есть умер он раньше, но творчество его связано с более поздними представлениями о мире... В евангельской притче о виноградарях, которые были посланы в сад работать хозяином, но вообразили себя хозяевами и наслаждались в саду, убивая всех, кто напоминал им о хозяине и об их обязанностях к нему, Толстой на последней странице "Воскресения" слишком односторонне и безоговорочно осудил виноградарей... Однако не следует думать, что я требую национализации виноградника... Виноградарь есть человек, хозяин есть Бог или природа, это уж как назвать - не важно... Хозяин получит свое, когда виноградник созреет, но жизнь человека так ничтожно коротка, что он не может дожидаться зрелого виногра-да. И, осудив гордыню виноградаря, Толстой вместе с тем не заметил то духовное напряжение, с помощью которого виноградарь получает наслаждение от незрелого винограда, наслаждение, требующее человеческого таланта, недоступного всемогущему хозяину... И главные силы душевные тратятся вовсе не на то, чтобы вообразить себя хозяином виноградника, а чтоб почувствовать наслаждение от кислых ягод, такое же, какое хозяин ощутит лишь в конце, через миллионы лет, от ягод зрелых...
Ночь Юрий Дмитриевич проспал беспокойно, он часто вскакивал, садился на постели, у Юрия Дмитриевича разболелся живот, и Нина готовила грелки, кипятила чай, чистила лимоны. Заснули они лишь под утро, но ненадолго, так как часов в десять раздался стук в дверь. Вошли участковый с целлулоидной планшеткой, управдом в парусиновой куртке, врач и два санитара. Участковый и врач отозвали Нину в сторону и начали ее в чем-то убеждать. Нина сердито потряхивала головой и говорила:
- Вы не имеете права... Я буду жаловаться...
В дверь заглянула Лиза с Дашуткой на руках.
- Если их не уберут, - крикнула Лиза, - я буду писать в Верховный Совет... Я уборщица, я трудящийся человек... Он мне ребенка покалечил... И всю ночь бегают, шумят...
- Вас не спрашивают, - крикнула Нина, - вы врете всё, никто не калечил вашего ребенка... Вы мерзавка...
- Нина, - сказал Юрий Дмитриевич, морщась, - зачем... Всё идет как надо... Когда Иисуса пришли забирать, Петр отсек ухо у раба... А раба звали Малх... Это ведь так нелепо... То есть не то нелепо, что раба звали Малх... Я путаюсь...
- Зачем мы переехали в эту берлогу, - всхлипнув, сказала Нина. - Мы уедем... - Я созвонюсь... Это всё Бух...
- Бенедикт Соломонович ошибся, - сказал Юрий Дмитриевич, - и я ошибся... И эта бедная женщина с ребенком... Мы ей действительно мешаем... Впрочем, видишь, как ты меня сбила... Я сказать что-то хотел... Продолжить... Сейчас меня заберут в клинику... Мы будем редко видеться... И ты хочешь, чтобы я уподобился тому парашютисту... Чтоб последними моими живыми движениями было отряхивание снега с комбинезона... Жена... Я о том продол-жить хотел... О современном звучании Христа. Живое не может быть символом, это нелепо... Помнишь, в послании к евреям сказано: "Бойся Бога живого..." Для того чтоб сменяющиеся поколения не были разорваны, должны быть какие-то сквозные символы... Живое - это сочетание многого, символ это хранитель чего-то одного, доведенного до крайности... Так же как Венера, хранительница вечной красоты, также как Моисей, хранитель вечной мудрости, Христос - хранитель вечной доброты... Когда наступит последний день человечества, красота исчезнет вместе с телом, мудрость сольется с всемирной мудростью, - как, не знаю, может, с помощью кибернетики... Но вечное добро останется на земле, ибо кибернетика тут не властву-ет... Вечное добро будет последним деянием человека на земле, его последним вздохом, его последней мыслью, которая переживет тело... Что же это такое добро, и что есть вечное добро... Тут противоречие... Вечное, идеальное добро - это то, что давно уже известно людям, но понадобится лишь в конце... Каждодневное же добро - это то, что требуется сегодня, ежечасно, ежесекундно, но оно неизвестно, и в поисках его люди и мечутся, страдают... Идеальное большое добро - это общий ответ: "Возлюби врага своего". Как в арифметике... Достаточно заглянуть на последнюю страницу, но в задачке ответ этот раздроблен по десяткам вопросов, по миллионам вопросов... - Юрий Дмитриевич смешался и замолчал.
Участковый, сидя на стуле, незаметно переложил планшетку из правой руки в левую, на случай, если псих кинется на него. Управдом, опасливо озираясь, отошел к дверям. Лиза с Дашуткой исчезли.
- Ну вот, - сказал Нине врач, врач был молод, во рту у него поблескивал золотой зуб, - вот видите... Состояние крайне опасно... Тут требуются специальный надзор и уход, который может осуществить лишь подготовленный персонал... У больных такого рода попытки к убийству окружающих, к самоубийству обычно тщательно подготовлены...
- Молодой человек, - сказал Юрий Дмитриевич, - не слушали ли вы лекций по нервным болезням у профессора Пароцкого? Там приводится любопытная притча о больном Н., охотяще-мся в лесу, и мальчике, собирающем грибы... Впрочем, судя по вашим глазам, вы эту лекцию пропустили...
- Юрий, - сдерживая слезы, говорила Нина, - здесь носки... Видишь, я кладу их тебе в чемодан отдельно... А здесь носовые платки...
- Иди сюда, - сказал Юрий Дмитриевич, - оставь платки... Посиди со мной, жена моя...
- Ваша жена во многом виновата, - сказал врач Юрию Дмитриевичу, - из эгоистических побуждений она мешала применить клинические методы лечения...
- Ничего, - сказал Юрий Дмитриевич, - прощаются грехи ее многие за то, что она возлюбила много. А кому мало прощается, тот мало любит...
Юрий Дмитриевич оделся, взял чемодан. Два санитара стали по обеим сторонам его. Впереди шел участковый, а сзади врач. Соседи на улице выглядывали из окон и дверей, показывали пальцами, перешептывались.
Было очень жарко, изредка возникавший ветерок вместо прохлады приносил вихри колючей сухой пыли. По улице бродили куры, ища прохладного местечка. Разомлевший пес лениво лаял на санитаров. Перед тем как сесть в машину, Юрий Дмитриевич обнял Нину. Она плакала, прижавшись щекой к его груди.
- Я созвонюсь с Бухом, - говорила она, всхлипывая, - тебя переведут в столичную клинику... Я тоже перееду... Пока остановлюсь у Григория...
Когда машина уехала, Нина вернулась в опустевшую квартиру, чтоб собрать и упаковать вещи. На пороге стояла Лиза с Дашуткой, Нина и Лиза посмотрели друг на друга со злобой, а Дашутка улыбнулась и протянула Нине кусочек изжеванного соленого огурца.
Нина долго бродила по комнате, начиная то складывать книги, то застегивать ремни чемодана. Устав ходить, она садилась на стул передохнуть, а затем вновь ходила, собирала чашки, ложки и вдруг подумала: хорошо б всё это бросить, уйти на станцию и уехать побыстрее. На столе она нашла четвертушку бумаги. Юрий Дмитриевич исписал ее неровно, торопливо, очевидно перед тем, как уйти с санитарами.
"Может ли слепой водить слепого? - прочла Нина. - Не оба ли упадут в яму? Евангелие от Луки". Далее строчки наползали друг на друга, а буквы были такими мелкими, что приходилось до боли напрягать глаза.
Вскоре, однако, Нина успокоилась и начала вновь хлопотать, собирать разбросанные вещи, готовясь к отъезду. Устав, она уселась передохнуть на подоконник. Улица потускнела, со стороны заречных сел ползла низкая дождевая туча, парило, как в предбаннике, было трудно дышать.
Среди булыжной мостовой стояла Дашутка, босая, в одной рубашонке, в руке у нее был кусок черного хлеба, помазанного творогом, и она ела его, запрокинув голову, глядя на тучу. Вид одинокого незащищенного ребенка заставил Нину вскочить, она выбежала на улицу, взяла Дашутку на руки и отнесла в дом. Лиза стояла над лоханью с бельем. Рядом с ней высилась уже куча выстиранных чужих рубашек и простыней. Увидав Нину с Дашуткой, она стряхнула пену с рук, взяла Дашутку, усадила ее в угол и дала ей очищенную молодую редиску, которую Дашутка с удовольствием начала грызть, заедая хлебом с творогом. На улице стало вовсе темно, пошел обильный дождь, всё усиливающийся, с градом, и минут через пять уже не дождь, а лавина воды неслась с темных небес, заливая землю, словно во время потопа. Мутный глинистый поток наполнил весь двор, обтекая сараи, наполняя выгребные ямы, волоча ветви, сбитую листву, газеты, бутылочные осколки, сливаясь с другими потоками и устремляясь вниз по булыжной мостовой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16