Давид считал, что это право каждого – выбирать свой путь, а оберегал он Хетер скорее из-за того что и его самого очень влекло к прошлому.
– Есть ряд ученых, – сказал Давид, – которые утверждают, что такое будущее ждет всех нас. Червокамеры в глазах, в ушах. Мы научимся новому восприятию, при котором слои прошлого будут видны нам как настоящее. Возникнет новый образ мышления, новый образ жизни во Вселенной. Но сейчас…
– Сейчас, – мягко проговорил Мейвенс, – Хетер нуждается в помощи.
– Да. Она слишком тяжело пережила уход дочери.
– Тогда сделайте что-нибудь. Помогите мне. Послушайте, слежение с помощью ДНК – это не то же самое, что прицепить человеку «жучка». – Мейвенс наклонился к столику. – Представьте, чего еще можно достичь с помощью такого метода. Искоренение болезней, например. Можно проследить за распространением эпидемий назад во времени вдоль векторов – воздушных, водных, каких угодно, – и мгновенный поиск заменит месяцы изнурительной и опасной детективной работы… Центры борьбы с болезнями уже ждут не дождутся этой методики. А как насчет истории? Ведь за любым человеком можно было бы проследить вплоть до материнской утробы. Немножко подработать программу – и потом можно продолжать слежение по ДНК за любым из родителей. А потом – за их родителями. Назад, в прошлое, по ветвям генеалогических дерев. А можно действовать наоборот: начать с исторической личности и обнаружить всех ныне живущих потомков… Вы ученый, Давид. Червокамера уже успела поставить историю и прочие науки с ног на голову – верно? Подумайте, чего можно было бы добиться.
Он держал крошечный диск перед лицом Давида, сжав кружочек большим и указательным пальцами. «Ну просто демон-искуситель», – подумал Давид.

/24/
СЛЕЖКА ЗА БОББИ

Ее звали Мэй Уилсон.
Ее намерения были прозрачны, как осколок хрусталя.
Все началось с того момента, когда ее приемную дочь Барбару обвинили в убийстве ее приемного сына Миана и приговорили, следом за отцом – мужем Мэй, Филом, к смертной казни посредством смертельной инъекции.
Все дело было в том, что Мэй уже успела свыкнуться с мыслью о том, что ее муж был чудовищем в обличье человеческом, что он совратил и убил мальчика, вверенного их заботам. За годы она научилась обвинять Фила, научилась даже ненавидеть воспоминания о нем и, держась за такие мысли, обрела какое-никакое спокойствие.
Но все же у нее была Барбара – где-то она была, этот осколок, оставшийся от разрушенной жизни Мэй, это доказательство того, что хоть что-то у нее есть хорошего.
И вот теперь, из-за червокамеры, у нее было отнято и это. В конце концов оказалось, что это вовсе не Фил, а Барбара. С этим невозможно было смириться. Чудовищем оказался не тот, кто лгал ей все эти годы, а та, которую она вынянчила, вырастила, создала.
И она, Мэй, была не жертвой предательства, а – так уж выходило – виновницей всего происшедшего.
Безусловно, разоблачить Барбару было справедливо.
Безусловно, это было правдой. Безусловно, в отношении Фила была допущена вопиющая несправедливость, да и ко всей семье – из-за ошибочного приговора. И вот теперь эта ошибка была исправлена, хотя бы отчасти, с помощью червокамеры.
Но не справедливости, не правды, не правоты хотела Мэй. Не этого хотели все. И как только этого не видели те люди, которые так обожали червокамеру? Мэй хотела только покоя.
Ее намерения были ясны с самого начала. Нужно было найти новый объект ненависти.
Барбару она возненавидеть, конечно же, не могла, невзирая на все, что та натворила. Она все равно оставалась Барбарой, привязанной к Мэй стальным тросом.
Мэй размышляла и размышляла, и фокус ее внимания смещался.
Сначала она сосредоточила внимание на агенте ФБР Мейвенсе, том человеке, который мог бы с самого начала, во времена до появления червокамеры, узнать правду. Но он не был подходящей кандидатурой. Он был агентом в прямом смысле этого слова – он тупо выполнял свою работу вне зависимости от того, какая техника была в его распоряжении.
Значит, сама техника – вездесущая червокамера? Но ненавидеть неодушевленную аппаратуру – нет, это было слишком мелко, неинтересно.
Она не могла ненавидеть вещи. Она должна была ненавидеть людей.
Хайрем Паттерсон, конечно.
Это он наделил человечество чудовищной «машиной правды» только ради того, чтобы еще сильнее разбогатеть, – другой причины Мэй не видела.
И словно бы случайно эта машина вдобавок уничтожила религию, некогда дарившую ей утешение.
Хайрем Паттерсон.

Давид три дня упорно трудился в «Червятнике», и наконец ему удалось связать программу поиска, разработанную в лаборатории ФБР, с действующей «червоточиной».
Тогда он отправился в квартиру Бобби. Он все там осмотрел и обшарил, пока не обнаружил наконец один-единственный волосок Бобби, прилипший к диванной подушке. В одной из лабораторий обширного хозяйства Хайрема он составил последовательность ДНК.
Первым на софт-скрине появилось яркое и четкое изображение самого волоска, лежащего как ни в чем не бывало на подушке.
Давид начал отступление во времени назад. Он придумал способ, как быстро передвигать фокус в прошлое, на манер быстрой перемотки. На самом деле происходило последовательное создание новых «червоточин» вдоль длиннющей цепочки молекул ДНК, выделенной из волоса.
Давид увеличил скорость «перемотки». Дни и ночи слились в серую дымку. Волосок и подушка неизменно оставались в центре изображения.
Что-то быстро промелькнуло.
Давид вернулся назад, отстроил изображение и стал «отматывать» назад более медленно.
Эта встреча произошла более трех лет назад. Он увидел Бобби, Кейт и Мэри. Они стояли и о чем-то серьезно разговаривали.
Мэри была наполовину скрыта плащом-невидимкой. Давид почти сразу понял: они готовятся к исчезновению. В эти самые мгновения все трое пропали из жизни Давида и Хетер.
Эксперимент удался. Программа выслеживания сработала. Теперь Давид мог передвигаться во времени вперед, добраться до настоящего и продолжать движение до тех пор, пока не обнаружит Бобби и остальных… Но пожалуй, это было лучше оставить для спецагента Мейвенса.
Завершив тест, Давид был готов отключить червокамеру, но потом, повинуясь странному импульсу, он вдруг взял в фокус червокамеры лицо Бобби, и словно бы невидимый фотоаппарат повис перед ним и через его глаза уставился во всю полноту его молодой жизни.
И Давид начал обратный просмотр.
На большой скорости он прокрутил важные моменты последних лет жизни Бобби: вот он в суде с Кейт, вот он в «Червятнике» с Давидом, ссорится с отцом, рыдает в объятиях Кейт, штурмует виртуальную цитадель Биллибоба Микса.
Давид увеличил скорость «перемотки», не спуская глаз с лица брата. Он видел, как Бобби ест, смеется, спит, играет, занимается сексом. Мерцание ночей и дней слилось в пелену, превратилось в отвлеченный фон для лица Бобби. Выражения лица сменялись настолько быстро, что и они словно бы сгладились, и в итоге Бобби все время выглядел задумчивым, с полуприкрытыми глазами – так, словно бы он спал. Приливами и отливами возникало и исчезало летнее солнце, а прическа у Бобби менялась так часто и так внезапно, что это пугало Давида: то он носил короткую стрижку, то длинные волосы, то менял натуральный, черный, цвет волос на светлый, а как-то раз появился выбритым наголо.
Годы шли и шли в обратном порядке, и с кожи Бобби исчезали морщинки, залегшие около рта и вокруг глаз, фигура приобрела юношескую тонкость и гибкость. Сначала не так заметно, потом – все более и более быстро, молодеющее лицо Бобби смягчалось, утончалось и словно бы упрощалось, блестящие полуоткрытые глаза становились более круглыми и невинными. Позади него возникали неприятные, какие-то пугающие тени – фигуры взрослых людей и какие-то огромные дома, стоящие неведомо где.
Давид остановил «прокрутку» через несколько дней после рождения Бобби. На него смотрело круглое бесформенное лицо младенца, голубые глаза которого были широко открыты и пусты, как распахнутые окошки.
Но позади младенца Бобби Давид не увидел, как ожидал, сцену в родильном доме. Бобби находился где-то, где горели яркие флуоресцентные лампы, где посреди блестящих стен стояло какое-то сложное медицинское оборудование и дорогущие анализаторы, около которых суетились сотрудники в зеленой униформе.
Это походило на лабораторию.
Давид осторожно продвинулся вперед во времени.
Кто-то держал младенца Бобби, подсунув руки в резиновых перчатках ему под мышки. С привычной легкостью Давид переместил фокус, ожидая увидеть молодую Хетер или хотя бы Хайрема.
Он не увидел ни того ни другого. Перед ним предстала улыбающаяся луноподобная физиономия пожилого седоватого мужчины со смуглой морщинистой кожей. Это явно был японец.
Это лицо было знакомо Давиду. И неожиданно он понял, и каковы были обстоятельства рождения Бобби, и многое-многое другое.
Он долго смотрел на застывшее изображение, пытаясь сообразить, как быть.

Мэй, наверное, лучше всех из живущих на Земле людей понимала, что для того, чтобы сделать человеку больно, вовсе не обязательно ранить его физически.
Она не была непосредственно вовлечена в страшное преступление, уничтожившее ее семью, ее в тот день даже не было в городе, она ни пятнышка крови не увидела. А теперь все остальные были мертвы и вся боль досталась ей, только ей одной, до самого конца ее жизни.
Поэтому для того, чтобы докопаться до Хайрема, чтобы заставить его страдать так, как страдала она, ей нужно было сделать больно тому, кого Хайрем любил больше всех.
Не так уж долго Мэй пришлось изучать Хайрема, самого публичного человека на планете, чтобы выяснить, кого он любит больше всех. Бобби Паттерсона, своего золотого сыночка.
И конечно, сделать это следовало так, чтобы Хайрем понял, что за все в ответе он, что виноват во всем только он один – как была виновата Мэй. Так ему будет больнее всего.
Медленно-медленно в мрачных пустотах сознания Мэй вырисовывался план.
Она вела себя осторожно. Она не хотела отправиться следом за мужем и дочерью в камеру, где вкалывают смертельную дозу. Она знала, что, как только совершится преступление, власти сразу же с помощью червокамеры просмотрят всю ее жизнь в поисках подтверждения того, что она заранее и намеренно задумала это преступление.
Ей следовало все время помнить об этом. Она словно бы постоянно находилась на сцене при открытом занавесе, и каждое ее действие записывалось, за ней наблюдали, каждый ее шаг анализировали наблюдатели из будущего. Они притаились в темноте за кулисами и делали свои пометки.
Она не могла скрыть свои действия. Значит, ей следовало все обставить так, чтобы это было преступление в состоянии аффекта.
Она понимала, что ей следует притворяться и делать вид, будто бы она понятия не имеет ни о каком расследовании в будущем.
Поэтому она продолжала жить своей жизнью и вела себя как бы естественно, как бы – как все: пукала, сморкалась и мастурбировала. Всеми силами старалась делать вид, что догадывается о будущем расследовании не больше, чем все остальные в эти времена стеклянных стен.
Конечно, ей пришлось собрать сведения. Но и это можно было сделать, не привлекая внимания. В конце концов, Хайрем и Бобби были самыми знаменитыми людьми на планете, и Мэй запросто могла выглядеть не шпионкой-маньячкой, а одинокой вдовушкой, ищущей утешения в телепрограммах, посвященных жизни знаменитостей.
Через какое-то время она решила, что придумала способ, как к ним подобраться.
Это означало, что ей придется освоить новую профессию. Но и в этом не было ничего необычного. Наступил век всеобщей паранойи, всеобщей предосторожности. Все, кто мог себе это позволить, обзаводились личной охраной, бурно развивалась целая индустрия этого бизнеса, и многие люди получили возможность сделать на этом карьеру. Мэй начала упражняться, укреплять тело, тренировать разум. Поработала у других людей, охраняла их самих и их имущество, и эти люди были никак не связаны ни с Хайремом, ни с его империей.
Она ничего не записывала, ничего не произносила вслух.
Медленно изменяя траекторию собственной жизни, она старалась вести себя так, чтобы каждый ее преднамеренный шаг выглядел естественным, повинующимся собственной логике. Так, словно ее совершенно случайно несло течением к Хайрему и Бобби.
А она тем временем изучала и изучала Бобби – начиная с позолоченного детства до наступления зрелости. Он был чудовищным созданием Хайрема, но он был красивым существом, и у Мэй стало создаваться такое чувство, будто она его знает.
Она намеревалась уничтожить его. Но, проводя с ним все часы бодрствования, она стала замечать, что Бобби мало-помалу начинает занимать место в ее сердце, в его мрачных пустотах.

/25/
БЕЖЕНЦЫ

Бобби и Кейт в поисках Мэри осторожно пробирались по Оксфорд-стрит.
Три года назад, вскоре после того, как Мэри привела их в ячейку беженцев, она исчезла из их жизни. В этом не было ничего особенного. Разветвленная сеть беженцев, наброшенная на весь земной шар, работала по ячеечному принципу старинных террористических организаций.
Но не так давно, встревоженный отсутствием вестей от сводной сестры на протяжении нескольких месяцев, Бобби выяснил, что искать ее следует в Лондоне. Его заверили в том, что сегодня он с нею встретится.
Над городом нависло серое, приправленное смогом и грозящее дождем небо. Стоял летний день, но было не жарко и не холодно, царило раздражающее ни то ни се большого города. Бобби нервничал, парясь под плащом-невидимкой, но расстегнуть его, конечно, не мог.
Бобби и Кейт маленькими плавными шагами перемещались от одной группы людей к другой. С натренированной ловкостью они проникали внутрь не слишком плотной толпы народа, пробирались в середину, а когда толпа рассеивалась, они снова продолжали путь – и всегда шли не туда, откуда пришли. Если иного выбора не было, они, бывало, даже возвращались назад по своим следам. Они передвигались медленно, но зато ни одному из тех, кто стал бы следить за ними с помощью червокамеры, не удалось бы увидеть их дольше чем на протяжении всего нескольких шагов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49