В безумии лета — возможно. Прошлым летом, в сумасшедшей августовской смуте, вызванной слухами о близком рейде, я помчался в Труро жарким полднем (этот час считают неподходящим для сбора урожая: разрушается духовная аура растения), порубил посадки и провел иррациональную ночь (ибо мое отсутствие на нескольких вечеринках подряд пришлось бы объяснять), заворачивая свежескошенные стебли в газету и укладывая их в тайник. Это было сделано на скорую руку, так что я не слишком поверил комплименту Ридженси насчет качества этого продукта годичной выдержки (возможно. Пэтти Ларейн подсунула ему парочку самокруток с таиландским зельем, выдав его за доморощенное). Впрочем, мой следующий урожай, собранный как раз в этом сентябре, отличался особенным ароматом — можете списать это на мое сверхъестественное чутье. Хотя окрестные леса и болота и сообщили ему некий сыроватый душок, в нем все равно было что-то от туманов нашего побережья. Вы могли бы выкурить тысячу косяков и все-таки не понять, о чем я веду речь, — однако я действительно выращивал коноплю с тонким букетом. Для человека, лелеющего иллюзию, что возможно общение с мертвыми, или хотя бы допускающего, что они могут что-то ему нашептывать, лучше моей травки было не найти. В ее аромате ощущалось нечто призрачное. Я объясняю это многими причинами, и не в последнюю очередь тем, что в лесах Труро обитают привидения. Несколько лет назад — а точнее, уже больше десяти — молодой португалец из Провинстауна убил четырех девушек, расчленил их тела и похоронил в разных местах среди тамошних невысоких зарослей. Я всегда отчетливо чувствовал этих мертвых девушек и их немое, искалеченное, обвиняющее присутствие. Помню, что, собирая урожай в этом году — и опять я спешил, так как надвигался ураган (который позже свернул в море) и порывы ветра достигали штормовой силы, — жарким, хмурым, сумрачно-непогожим сентябрьским днем, когда испуганный прибой сотрясал подпорную кладку домов в Провинстауне, а горожане поспешно приколачивали к окнам вторые рамы, я потел, словно болотная крыса, среди полуобезумевших букашек трурских лесов в восьми милях от города. Какой мстительностью веяло в воздухе!
Я помню, как срезал каждый стебель медленно, точно исполняя магический ритуал, и старался уловить момент, когда жизнь растения скользнет через нож ко мне в руку и оно упадет, готовое к своему будущему полуживому существованию. Теперь его духовное бытие определится способностью к контакту с тем человеком — злым ли, порочным, мирным, веселым, чувственным, одухотворенным или просто агрессивным, — который станет курить его. По сути, пожиная свой урожай, я пытался медитировать, но (возможно, из-за бешеной мельтешни насекомых или висящей в воздухе угрозы близкого урагана) так и не выдержал медленного темпа. Против воли я стал рубить коноплю под корень и собирать ее слишком быстро. Правда, я попытался компенсировать эту спешку в процессе заготовки, превратив отдельную часть подвала, которая никогда раньше не использовалась, в импровизированную сушильню, — и там, во тьме (чтобы понизить влажность, я расставил везде открытые банки с содой), Мери-Джейн покоилась на протяжении еще нескольких недель. Однако после того как я ободрал с нее листья и бутоны, сложил их в маленькие стеклянные кофейники с красными резиновыми уплотнителями на крышках (простая упаковочная бумага или пластиковые пакеты казались мне абсолютно не годными для такого благородного содержимого) и набил первую сигаретку, обнаружилось, что в каждой затяжке есть что-то от неистовой атмосферы, в которой прошел сбор этого урожая. Наши дикие семейные скандалы обрели новые безобразные оттенки — мы переходили от приступов отвращения к клокочущей в глотке кровавой ярости.
Больше того, марихуана этого года (которую я нарек «Душой урагана») стала оказывать неожиданно сильное действие на душу Пэтти Ларейн. Следует упомянуть, что Пэтти, по ее мнению, была наделена сверхъестественными способностями — этим (вспомним о «бритве Оккама») вполне можно объяснить предпочтение, отданное ею Провинстауну перед Палм-Бич, поскольку спираль, которой заканчивался наш полуостров, и округлая береговая линия якобы отзывались в ней неким ощутимым резонансом. Однажды, будучи навеселе, она сказала мне:
«В душе я всегда была потаскухой. Еще когда заводила болельщиков на школьных матчах, я уже знала, что буду спать с кем попало. Думала: черт меня побери, если не перетрахаю половину футбольной команды».
«Которую?» — спросил я.
«Защитников».
Это стало нашим рефреном — бочкой масла на разбушевавшиеся волны. Она громко, по своему обыкновению, хохотала, а я в ответ слегка размыкал и раздвигал губы.
«Чего ты так язвительно ухмыляешься?» — спрашивала она.
«Может, ты выбрала не ту половину».
Это ей нравилось.
«Ох, Тимми Мак, иногда ты прелесть». — И она затягивалась «Душой урагана». Никогда ее свирепая жажда (чего? — если бы я только знал) не проступала так ярко, как во время затяжки. Потом ее губы изгибались, обнажая зубы, и дым выходил, бурля, — как мощный поток через узкий шлюз.
«Да, — как-то сказала она, — начинала я потаскухой, но после первого развода решила стать ведьмой. И стала. Как думаешь с этим бороться?»
«Молитвами», — отвечал я.
Это ее расстроило.
«Пойду достану горн, — сказала она. — Луна нынче что надо».
«Разбудишь Адов Городок».
«А что, это идея. Нечего им там долго дрыхнуть, сил набираться. Кто-то должен держать их в узде».
«Ты говоришь как настоящая ведьма».
«Если и ведьма, то белая, лапусик. Как и полагается блондинке».
«Ты не блондинка. По волосам на лобке видно, что ты брюнетка».
«Это клеймо плотских утех. Раньше мой лобок был светло-золотистым — пока я не опалила его с футбольной командой».
Если бы она всегда была такой, мы могли бы пить до бесконечности. Но очередная затяжка «Душой урагана» выбросила ее на мыс. Адов Городок зашевелился.
Не подумайте, будто я щеголяю иммунитетом против ее оккультных притязаний. Я так и не научился относиться к идее духов с философическим спокойствием; не пришел я и к какому-либо определенному выводу. То, что после смерти вы можете продолжать жить в некоей воздушной юдоли, казалось мне не абсурднее утверждения, что со смертью прекращают свое бытие все компоненты вашей личности. Пожалуй, с учетом разнообразия человеческих реакций на любое событие я готов был допустить, что некоторые из умерших остаются поблизости, а другие улетают куда-то далеко, если не вовсе пропадают.
Однако отрицать существование Адова Городка было трудно. После косяка из «Души урагана» он становился несомненной реальностью. Больше ста пятидесяти лет назад, когда в здешних водах еще били китов, на берегу соседнего рукава провинстаунской гавани вырос целый городок из борделей — теперь на его месте осталась лишь голая, пустынная песчаная коса. После того как китобойный промысел захирел, склады и бардаки Адова Городка поставили на плоты и переправили через залив. Половина старых домов в Провинстауне имела эти пристройки. Так что если за самые безумные причуды, на которые толкало нас употребление «Души урагана», следовало в первую очередь благодарить Пэтти Ларейн, то отчасти, я думаю, тут сказывалось и влияние нашего собственного дома. Половину бревен, балок, досок, брусьев и кровельной дранки, из которых был сложен наш дом, больше века назад привезли из Адова Городка — то есть сюда перекочевала наиболее вещественная часть этого исчезнувшего поселка. В наших стенах и посейчас обитало нечто от погибшего Клондайка проституток, контрабандистов и китобоев, чье жалованье жгло им карманы. Там были и вовсе не ведавшие жалости головорезы — в безлунные ночи они разводили на дальнем берегу костры, и морякам с проходящего судна казалось, будто они огибают маяк. В результате корабль мог завернуть в гавань слишком рано и сесть на мель — после чего эти злыдни грабили завязшее в песке судно. Пэтти Ларейн утверждала, что ей иногда слышатся вопли мореходов, которые приняли смерть, пытаясь не подпустить к борту баркасы мародеров. Какое, должно быть, библейское зрелище представлял собой этот Адов Городок со всеми его мальчиками-педерастами и блудницами, передающими вековую заразу пиратам с обагренными кровью бородами! Провинстаун же был тогда достаточно далеко, чтобы оставаться заповедником обычных американских добродетелей, «вдовьих дорожек» и белых церквей. А теперь вообразите себе смешение духовных климатов, происшедшее по отмирании китобойного промысла, когда лачуги Адова Городка были перевезены к нам.
В первый год жизни в этом доме нашему браку сообщалось нечто от тогдашней течки. Похоть встречавшихся на одну ночь и почивших больше века назад блудниц и матросов каким-то образом передавалась нам. Я не стану спорить на тему, реальным или нереальным было их пребывание в нашем доме, — я говорю только, что наша чувственность отнюдь не была притуплена. Наоборот, ее обостряло присутствие этой невидимой сладострастной аудитории. Приятно, когда жизнь в браке еженощно дарит тебе оргии, за которые не приходится платить — то есть глядеть в лицо соседу, трахавшему твою жену.
Впрочем, если самое мудрое правило экономики гласит, что нельзя обмануть жизнь, то самым суровым законом духа можно назвать такой: не эксплуатируй смерть. Теперь, после ухода Пэтти Ларейн, я вынужден был проводить в обществе невидимок из Адова Городка почти каждое утро. Хотя жены больше со мной не было, моя душа словно переняла на время ее хваленую восприимчивость. Одной из причин, мешавших мне поднимать по утрам веки, были голоса, которые я слышал. Да не скажет никто, что холодный рассвет в ноябре месяце и хихиканье столетней новоанглийской шлюхи взаимно исключают друг друга. Иногда мы с собакой спали вместе, как дети, съежившиеся перед потухшим камином. Время от времени я курил «Душу урагана» в одиночестве, но результатам не хватало ясности. Конечно, если марихуана не ваш гид, вам трудно понять последнее замечание. Я же был убежден, что это — единственное лекарство, которое следует принимать, пускаясь вплавь по морю одержимости: ты можешь вернуться с ответами на вопросы двадцатилетней выдержки.
Однако теперь, когда я жил один, «Душа урагана» не будила во мне никаких мыслей. Вместо них просыпались желания, которые я даже не старался определить. Змеи выползали из мрака. Поэтому в последние десять дней я и близко не подходил к траве.
Может ли это объяснить, почему я не проявил большой охоты последовать столь великодушному совету нашего шефа полиции?
Хотя, добравшись до дома, я действительно сел в автомобиль, выехал на шоссе и повернул в сторону Труро, я вовсе не был уверен, что и вправду заберу из своего тайника запасы «Души урагана». Мне страшно не хотелось их трогать. Впрочем, угодить из-за них за решетку тоже было не слишком приятной перспективой.
Какое чутье демонстрировал Ридженси, когда дело касалось моих привычек! Я и сам не смог бы сказать, почему устроил свой склад так близко от делянки, но факт оставался фактом. Двадцать стеклянных кофейников, наполненных тщательно обработанным сырьем, хранились в стальном сундучке, покрытом лаком и смазанном, чтобы не ржавел. А он был засунут в яму под очень приметным деревом, к которому вела заросшая тропа длиной ярдов в двести, ответвляющаяся от узкой, ухабистой песчаной дороги в лесу.
Да, из всех укромных местечек, коими так богаты трурские чащобы, я выбрал для тайника едва ли не самое близкое к своему маленькому свежевыкошенному участку. Хуже и придумать-то было нельзя. Любой охотник, забредший на эту тропу (а такое случалось по нескольку раз за год), мог определить характер выращиваемой здесь культуры и посвятить некоторое время изучению окрестностей. Камень, прикрывающий яму с моим сундучком, был замаскирован только слоем почвы в дюйм толщиной да небольшим количеством как следует утоптанного мха.
Но я дорожил именно этим местом. Я хотел, чтобы мой урожай хранился близ своего родного поля. В тюрьме нас кормили продуктами, доставленными на кораблях из недр самых крупных пищевых корпораций Америки, и там не было ни кусочка, который не побывал бы в пластиковой обертке, картонном пакете или банке. Если сложить расстояния от фермы до пищеобрабатывающей фабрики и оттуда до нас, то, по моей прикидке, средний путь, проделанный этими продуктами, оказывался равным двум тысячам миль. И я изобрел панацею от мировых бед: пусть всякий кормится лишь тем, что выросло от его дома на расстоянии, которое можно покрыть за один день с этим урожаем за плечами. Любопытная идея. Скоро я перестал искать способы ее претворения в жизнь. Однако уважение к родине моей конопли укоренилось во мне крепко. Подобно вину, что выдерживается в тени произведшей его на свет лозы, моя Мери-Джейн должна храниться поблизости от земли, что выпестовала ее.
Поэтому при мысли о перевозке своих запасов я испытал прилив добротного, настоящего ужаса — он был сродни страху, с которым я проснулся утром. Конечно, мне нужно было оставить все как есть! Тем не менее я свернул с шоссе на проселочный тракт, который (после одной-двух развилок) должен был привести меня на ту песчаную дорогу в глубине леса. Двигаясь вперед на малой скорости, я начал осознавать, каким испытаниям подверглась сегодня моя способность не терять выдержки. Разве не парадоксальным — с учетом всего происшедшего — выглядел мой апломб в разговоре с Элвином Лютером? В конце концов, откуда взялась моя наколка?
В этот миг я помимо воли притормозил у обочины. Так откуда взялась наколка? Этот вопрос словно впервые пришел мне в голову. Вдруг, без всякого предупреждения, меня чуть не вывернуло, как моего пса.
Могу сказать вам, что, справившись со своим внезапным приступом, я тронулся дальше с абсурдной осторожностью, точно плохой водитель, едва избежавший аварии. Я еле полз.
Так пробирался я по окрестностям Труро в этот холодный день — неужели солнце больше никогда не появится?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37