Я встречал мало людей, способных проявить субботней ночью такую жизненную силу, как Сутулик и Пэтти Эрлин, но этот воскресный обед был обратной стороной луны. Мы ели в молчании, а перед отъездом пожали друг другу руки. Пару часов спустя мы с Мадлен угодили в дорожную аварию. Минуло почти пять лет, прежде чем я снова увидел Пэтти Ларейн, и это случилось в Тампе, где после развода с Сутуликом и недолгой работы стюардессой на авиалинии — ее встреча с Уодли произошла в воздухе — она стала миссис Микс Уодли Хилби.
Сила воспоминаний поднимает тебя над болью, и потому я закончил свое путешествие по волнолому не в худшем состоянии, чем начал. Отлив достиг предела, и с песчаных низин тянуло болотом. Ирландский мох и морское сито колыхались под луной в лужах, подернутых серебром. Я удивился, найдя свой «порше» там, где оставил его. Если смерть существует в одной вселенной, то припаркованные автомобили — определенно в другой.
Только повернув ключ в зажигании, я сообразил, что четыре или пять часов, отведенные мной Мадлен, уже истекли. Если бы не это, я вряд ли поехал бы обратно в свой дом (дом Пэтти), чтобы стать с Ридженси лицом к лицу, — нет, пожалуй, я отправился бы во «Вдовью дорожку», где все это началось, и так напился, что утром ничего бы не помнил. Но вместо этого я закурил очередную сигарету, двинулся по Брэдфорд-стрит в направлении дома и прибыл туда прежде, чем успел бы истлеть брошенный в пепельницу окурок.
Напротив моих дверей, рядом с машиной отца, стоял патрульный автомобиль. Итак, Ридженси здесь. Этого я ожидал, но Мадлен еще не было.
Я не знал, что делать. Увидеть ее первой казалось необходимым — я хотел вооружиться теми изуродованными снимками, которые она нашла в запертой шкатулке, — но затем мне пришло в голову, что я даже не попросил ее привезти их. Конечно, она привезет — а вдруг нет? В число ее талантов или пороков не входило умение использовать страхи и горе в практических целях.
Однако я решил, что, пока Мадлен нет, я могу по крайней мере проверить, в порядке ли мой отец (хотя я был почти уверен, что да), и потому тихо, как мог, обогнул дом и достиг кухонного окна, увидев внутри, по обе стороны стола, Дуги и Элвина Лютера, уютно устроившихся на стульях со стаканами в руках. Кобуру с пистолетом Ридженси повесил на другой стул. Судя по его облику, он еще не заметил пропажи мачете — в этом я готов был поклясться. Впрочем, он, наверное, просто не успел заглянуть в свой багажник.
Пока я смотрел, они засмеялись, и меня разобрало любопытство. Я решил понадеяться на то, что Мадлен, не уложившаяся в пять часов, не приедет и в следующие пять минут. (Хотя мое сердце, возмущенное таким безрассудством, пустилось вскачь.) Тем не менее я снова обогнул дом, залез через люк в подвал и выбрал там позицию прямо под кухней. Сюда я частенько сбегал с вечеринок, утомленный гостями, лакающими мое спиртное (спиртное Пэтти). Поэтому мне было известно, что здесь слышны все беседы, которые ведутся на кухне.
Говорил Ридженси. Он вспоминал ни больше ни меньше как о службе в чикагском отделении Бюро по борьбе с наркотиками и рассказывал моему отцу о своем крутом напарнике, негре по имени Рэнди Рейган.
— Ей-богу, такое имя! — слышал я голос Ридженси. — Конечно, все звали его Ронни Рейганом. Настоящий-то Ронни был тогда только губернатором в Калифорнии, но про него уже все слышали. Вот этот самый Ронни Рейган и стал моим напарником.
— В моем баре как-то работал официант по имени Хамфри Гувер, — отвечал отец. — Так он говаривал: «Посчитай, сколько солонок не хватает, и умножь на пятьсот. Получишь доход за ночь».
Они рассмеялись. Хамфри Гувер! Еще один дар моего отца. Такого, как Ридженси, он мог продержать на стуле целый вечер. Теперь Элвин Лютер возобновил свой рассказ. По его словам, Ронни Рейган организовал кокаиновую облаву. Но наводчик оказался провокатором, и когда Ронни ступил за порог, он получил за свои старания огневую вспышку в лицо из обреза. С помощью операций ему попытались восстановить недостающую часть физиономии.
— Мне было жаль сукина сына, — сказал Ридженси, — и я принес с собой в больницу щенка бульдога. Но когда я вошел в палату, доктор как раз вставлял ему этот долбаный пластмассовый глаз.
— Да ну! — сказал отец.
— Да, — сказал Ридженси, — этот долбаный глаз из пластмассы. Пришлось мне обождать. Потом остаюсь я с Ронни один и кладу ему на кровать щенка бульдога. В настоящем его глазу появляется слеза. Ронни говорит — бедняга! — он говорит мне: «А щенок меня не испугается?» — «Нет, — отвечаю я, — он тебя уже полюбил». Если обоссать все одеяло — значит любить, то он и правда его полюбил. «Как я, по-твоему, выгляжу? — спрашивает Ронни Рейган. — Скажи честно». Эх, бедняга! У него и уха тоже не осталось. «Ну, — говорю, — ничего. Ты и раньше не был похож на розу».
Они засмеялись. Я понял, что они будут травить свои байки одну за другой, пока я не войду. Тогда я выбрался из подвала и у парадной двери наткнулся на Мадлен. Она собиралась с духом, чтобы позвонить.
Я не сделал попытки поцеловать ее. Это было бы ошибкой. Однако она вцепилась в меня и держала голову на моем плече, пока не унялась бившая ее дрожь.
— Извини, что так долго, — сказала она. — Я два раза возвращалась.
— Все нормально.
— Я привезла снимки, — сказала она.
— Пойдем ко мне в машину. Там есть фонарь.
При свете фонаря обнаружился очередной сюрприз. Фотографии были не более и не менее непристойны, чем мои «полароиды», но на них была не Пэтти Ларейн. Ножницы Ридженси отделили от тела голову Джессики Понд. Я посмотрел снова. Нет, Мадлен не могла уловить разницу. Тело Джессики выглядело молодым, а лицо было смазано. Мадлен ошиблась невольно. Но это проливало новый свет на таланты Элвина Лютера Ридженси. Одно дело снять в похабном виде свою жену или постоянную подругу и совсем другое — уговорить леди, которая провела у вас в постели максимум неделю. Доблесть есть доблесть, мрачно подумал я и заколебался, открыть ли Мадлен, кто был моделью фотографа. Однако решил не расстраивать ее лишний раз и потому смолчал. Мне было неясно, как она отнесется к очередной любовнице мужа — с удвоенным негодованием или вдвое меньшим.
Она содрогнулась опять. Я принял решение отвести ее в дом.
— Пойдем тихо, — сказал я. — Он здесь.
— Значит, мне туда нельзя.
— Он не заметит. Я проведу тебя в свою комнату, и ты запрешь дверь.
— Это ведь и ее комната, верно?
— Тогда в кабинет.
Нам удалось тихо одолеть лестницу. На четвертом этаже я подвел ее к стулу у окна.
— Свет зажечь? — спросил я.
— Лучше посижу в темноте. Из окошка такой чудесный вид. — Наверное, она впервые видела наши песчаные равнины и залив при луне.
— Что ты собираешься делать внизу? — спросила она.
— Не знаю. Надо с ним разобраться.
— Это безумие.
— Между прочим, там мой отец. Это нам на пользу, честно.
— Тим, давай просто сбежим.
— Может, и сбежим. Но сначала мне нужны ответы на пару вопросов.
— Ради душевного спокойствия?
«Ради того, чтобы не сойти с ума», — чуть не сказал я вслух.
— Возьми меня за руки, — сказала она. — Давай посидим минутку.
Мы так и сделали. Думаю, ее мысли проникли ко мне через наши сплетенные пальцы, ибо я вдруг вспомнил первые дни после того, как мы встретились — я, бармен, которого все зазывали к себе (поскольку в Нью-Йорке хорошие молодые бармены пользуются среди владельцев ресторанов такой же высокой репутацией, как хорошие молодые спортсмены-профессионалы), и она, шикарная хозяйка в мафиозном итальянском ресторане неподалеку от центра. На эту работу ее устроил дядя, весьма уважаемый человек, но она оказалась прямо-таки созданной для Мадлен — сколько хлыщей и пижонов, мелькавших в ее угодьях, пытались урвать от нее кусочек, однако на протяжении года у нас был великолепный роман. Она была итальянка и верная подруга, и я обожал ее. Она любила тишину. Любила часами сидеть в комнате, погруженной в сумерки, и мне передавалось бархатистое биение ее любящего сердца. Я мог бы остаться с ней навсегда, но я был молод и заскучал. Она почти не читала книг. Она знала по именам всех когда-либо живших знаменитых писателей, но почти не читала сама. В ней были блеск и изящество атласа, но мы никогда не ходили никуда, разве что друг в друга, и этого хватало ей, но не мне. Теперь же я, возможно, снова возвращался к Мадлен, и в моем сердце подымалась волна. Назовем ее ночной волной. В свои лучшие часы Пэтти Ларейн дарила мне ощущения, близкие к солнечному свету, но я уже приближался к сорока, и луна с туманом стали ближе моей душе.
Я освободил ее руки и легонько поцелован Мадлен в губы. Это воскресило память о том, как нежен ее рот и как он похож на цветок. Слабый звук, хрипловатый и чувственный, как сама земля, шевельнулся в ее горле. Это было прекрасно, или было бы прекрасно, если бы все мои мысли не были заняты тем, что ожидало меня внизу.
— Я оставлю тебе оружие. На всякий случай, — сказал я и вынул из кармана пистолет Уодли двадцать второго калибра.
— У меня есть, — сказала она. — Я взяла свой. — И достала из-под пальто маленький двуствольный «дерринжер». Два выстрела. Две дыры размером 0,32. Затем я подумал о «магнуме» Ридженси.
— В этом доме теперь целый арсенал, — сказал я, и в комнате хватило света, чтобы увидеть ее улыбку. Я давно заметил, что одна хорошая, вовремя произнесенная фраза может сделать ее почти счастливой.
Итак, я спустился вниз не безоружным.
Однако Ридженси наверняка заметил бы пистолет, выпирающий из-под моей рубашки или штанов, — его просто некуда было спрятать, — а такая перспектива меня не вдохновляла. Поэтому я изобрел компромисс, положив его на полочку над телефоном, поблизости от кухонного порога. Затем боевым шагом вошел внутрь.
— Эй, а мы и не слышали, как ты открыл дверь, — сказал отец.
Мы с Ридженси поздоровались, отведя глаза, и я плеснул себе выпить, чтобы осадить свою крупнокалиберную усталость. Первую порцию бурбона я опрокинул неразбавленной и налил вторую, даже не кинув льда в стакан.
— Куда гонишь, хозяин? — спросил Ридженси. Он был пьян, и когда я наконец поймал его взгляд, мне стало ясно, что он далеко не так спокоен, как я решил, увидев его позу через кухонное окно и услышав его голос в подвале, — нет, подобно многим большим, сильным людям, он умел таить в разных частях своего тела целые блоки тревоги. Он сидел на стуле неподвижно, как крупный зверь, но будь у него хвост, он колотил бы им по перекладине. Только глаза, остекленевшие от зловещих перипетий последней сотни часов и сверхъестественно яркие, выдавали то, что накопилось в его душе.
— Мадден, — сказал он, — твой отец — король.
— Хо-хо, — сказал отец, — мы тут неплохо поладили.
— Дуги, ты лучше всех, — сказал Ридженси. — Я расшибу башку любому, кто возразит. Что ты сказал, Тим?
— Ну, — произнес я, поднимая стакан, — выпьем.
— Выпьем, — сказал Ридженси и опорожнил свой.
Наступила пауза. Потом он сказал:
— Я говорил твоему отцу. Мне нужен долгий отдых.
— Мы пьем за твое увольнение?
— Я ухожу, — сказал он. — Этот город взбаламутил всю дрянь, какая во мне есть.
— Не надо им было тебя сюда присылать.
— Точно.
— Твое место во Флориде, — сказал я. — В Майами.
— Какая сволочь про меня настучала? — спросил Ридженси.
— Это каждая собака знает, — сказал я. — Всем известно, что ты спец по наркотикам.
Его веки тяжело упали. Я не хочу преувеличивать, но было похоже, что ему надо перевернуть матрац.
— Стало быть, всем, да? — спросил он.
— Эта работа накладывает на человека свою печать, — спокойно произнес отец. — Ее не скроешь.
— Я говорил этим мудакам, которые меня назначали: нет смысла прикидываться, что ты из центрального управления, да что толку. Португальцы тупые, упрямые люди во всем, кроме одного. Их на кривой не объедешь. И. о. шефа полиции! — Если бы здесь стояла плевательница, он бы в нее плюнул. — Да, я ухожу, — сказал он, — и не надо говорить «посошок», Мадден. — Он рыгнул и сказал отцу «прошу прощения» за невоспитанность, а потом помрачнел. — Мной командует бывший моряк, — сказал он. — Можете представить, чтобы моряк стоял над «зеленым беретом»? Это все равно что положить бифштекс на огонь и прихлопнуть его сковородкой.
Мой отец решил, что это забавно. Возможно, он засмеялся, чтобы повысить всем тонус, но Ридженси был польщен.
— Об одном я жалею, Мадден, — сказал он, — что мы так и не потолковали чуток про наши философии. Хорошо было бы надраться.
— По-моему, тебе уже почти хорошо, — отозвался я.
— Какое там. Знаешь, сколько я могу выпить? Скажи ему, Дуги.
— Он говорит, что начал вторую пятую своей дозы, — сказал отец.
— И если подсыплешь мне в стакан снотворное, я тоже не свалюсь. Я сжигаю это дело скорее, чем оно успевает подействовать.
— Тебе много чего сжигать, — сказал я.
— Философия, — сказал он. — Поясню на примере. Ты думаешь, я тупой, необразованный сукин сын. Да, я такой и горжусь этим. Знаешь почему? Коп есть человеческое существо, рожденное в тупости и продвинутое в ней. Но он хочет стать умным. Знаешь почему? Так желает Бог. Всякий раз, когда болван становится чуть-чуть умнее, это сбивает с сатаны капельку апломба.
— Я всегда думал, — сказал я, — что люди идут в полицию, чтобы защититься от своих преступных наклонностей.
Мое замечание было чересчур опрометчивым. Я понял это, едва оно сорвалось с моих губ.
— Пошел ты, — сказал Ридженси.
— Эй… — начал я.
— Пошел ты. Я хочу поговорить о философии, а ты мне шпильки в жопу суешь.
— Это уже два, — предостерегающе сказал я.
Он собирался повторить то же самое, но сдержался. Однако отец мой сжал губы. Он был недоволен мной. Я начал понимать, в каком отношении его присутствие может оказаться помехой. Ридженси не станет финтить, как я. Наедине с Элвином мне было бы плевать, посылай он меня хоть всю ночь напролет.
— В чем сила подлой души? — спросил Ридженси.
— Скажи мне, — отозвался я.
— Ты веришь в карму?
— Верю, — сказал я. — Почти всегда.
— Я тоже, — сказал он. Он наклонился вперед и пожал мне руку. Мне показалось, что несколько секунд он боролся с соблазном раздавить мне пальцы, но потом сжалился и отпустил их.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37