Вот Вельт, тоже купленный королевой, желто-лиловый, роскошный и важный, как петух. Вот примас-настоятель Эйнвар, в высокой митре и лиловых ризах, с омофором, расшитым хрусталем и аметистами, а за ними в два ряда советники и законники в парчовых упландах с куньими капюшонами…
– Садитесь, разрешено! – Ниссагль дернул его за рукав и сам опустился по левую руку от королевы. Воцарилась тишина. Королеве принесли огромный кубок с двумя ручками, она встала, тотчас встали все, подняв полные бокалы, ожидая королевского слова.
– Возлюбленные мои подданные. – Звучный голос Беатрикс был слышен в самых дальних углах тронного зала. – Возлюбленные мои подданные, в этот час нашего торжества мы не должны забывать о Боге и законах Его. – Прекрасный спутник Беатрикс слушал ее, буквально глядя ей в рот, но Эринто заметил также, что у этого юнца в глазах читаются гордость и бесстрашие взрослого воина. Герб в виде оленя вполне подходил ему. – … Господь говорил: «Люди, прощайте друг другу, а карать буду я». Но Господь знает, сколь трудно прощать и как легка и сладостна месть. Он знает, что сердцу человеческому возмездие ближе всепрощения. И вот я говорю вам: Он покарал наших врагов нашими же руками, потому что сие возмездие есть одновременно и Божья кара. Знайте же, что именно так и случилось, и, стало быть, наша месть благословенна, ибо наше желание и Божий промысел совпали. Забудьте о пролитой крови и причиненных страданиях, ибо все, что было совершено, совершилось по воле Бога, и совесть ваша должна быть чиста. За святое возмездие я поднимаю кубок!
Раздались возгласы восхищения и одобрения. Все опрокинули кубки, Беатрикс обмахнула губы рукавом…
Встал примас Эйнвар, но Эринто его не слушал.
– Кто это рядом с королевой? Вон тот красивый рыцарь? – лихорадочным шепотом спросил он у Ниссагля.
– Красавчик? Сын Иогена Морна, Авенас.
– Они любовники?
– Нет пока. – Ниссагль тонко улыбнулся. – Мальчишке четырнадцать лет, и у него не то воспитание.
Иоген Морн говорил о вразумлении своем, да так ловко, что ухитрялся выглядеть вполне достойно.
Беатрикс смеялась, кромсала на блюде золотым изогнутым ножичком редчайшую снедь, перешептывалась с Авенасом, прикрывая подкрашенные глаза, а тот отвечал ей неизменно влюбленным взглядом. Любовь хорошо видна в таких глазах, как у Авенаса, но ведь именно такие глаза никогда не видят лжи раскрашенного лица. Никогда. Вот он налил ей вина из хрустального сосуда в пустой кубок, легко и заботливо, без смешной и жалкой суеты, с какой служат дамам влюбленные пажи. Она ласково улыбнулась. О, лучше бы Беатрикс была грубой уродкой! Лучше прямое несовпадение во всем, чем этот язвящий душу разрыв между прекрасным и приукрашенным! Ведь всем всё понятно! Морн величаво улыбается, глядя на них, Раэннарт с Вельтом намеренно отворачиваются. О, как она умеет лгать, эта ловкая говорящая кукла! Она замучает этого мальчика, она втравит его в беду, она помутит его разум! Резала глаза белизна ее атласной шемизетки, нарочито укрывающая грудь до горла. Если б знать, что она ему говорит, что она ему уже сказала, что еще только скажет в пылу притворной страсти!.. А впрочем, зачем ему, Эринто это знать?..
В сторону Эринто Беатрикс не повернулась ни разу, словно его не было за столом.
Поднялся Ниссагль и провозгласил шуточный тост за палачей, сказав с улыбкой, что все есть палачи Господа Бога и в любой час он может руками людей свершить Божье возмездие, а потому надо выпить за палачей. Тост был последним, и уж такие гости собрались на этом пиру, что и годы спустя иначе как Пиром Палачей его не называли…
Потом танцевали, и Беатрикс не расставалась с Авенасом, зачастую рука об руку выходя с ним из круга, где похотливо изгибались танцующие с выражением сытости на лицах.
Потом снова накрыли столы, принесли легкие, острые и сладкие кушанья, множество хороших вин в сосудах, выточенных из цельного хрусталя. Все неторопливо насыщались. Пир плыл в ночи, словно тяжкая роскошная галера, с Эринто никто не заговаривал, и сам он не заговаривал ни с кем, только порой ловил на себе наблюдающий взгляд Ниссагля и был ему благодарен хоть за такое внимание.
Раин стоял в одиночестве, сложив на груди скованные руки и понурив белокурую голову. Вокруг него на пять шагов было пусто, как вокруг зараженного львиной хворью, даже стража стояла в отдалении, – да, собственно, что он мог бы сделать, один и скованный?
Словно очнувшись, Раин прошел на середину залы и объявил о песенном состязании в Круглом чертоге. Все двинулись туда. Там было прохладнее, сводчатый потолок подпирали тонкие желобчатые колонны. Было приготовлено много кресел, так, чтобы хватило на всех дам, и скамеечки с подушками для их поклонников. Все расселись. Беатрикс и Авенас, словно супруги или нареченные, заняли два самых высоких, застеленных белым мехом кресла. На треножниках стояли золотые блюда со сластями, свечи наполняли воздух изысканными ароматами.
Певцов тоже вызывал Раин, развернув в скованных руках пергамент с именами. Менестрели были в основном местные, и лишь несколько – из Марена и Элеранса. Слушатели грустили, мужчины полулежали в ногах у дам, и лица их были более томны, чем у женщин.
Эринто выступал последним. Двое пажей вынесли для него на подносе старинную дивной, красоты лютню, задрапированную в белый затканный серебром шелк.
Эринто неспешно опустился на табурет, положил лютню на колени и на миг замешкался.
Теперь Беатрикс сидела прямо перед ним и была видна отчетливо, каждый волос ее длинного парика. Лицо ее, сильно и искусно накрашенное, вблизи казалось еще более неживым, деревянным или каменным, как у статуи.
На правой руке была надета довольно большая алая перчатка, – он хорошо разглядел ее, когда Беатрикс, ласкаясь, накрыла этой рукой руку Авенаса. Алая перчатка выглядела зловеще, словно являла собой какой-то порочный знак – несмываемое кровавое пятно, когти или шестой палец.
Эринто заиграл и запел, глядя в упор на Авенаса, прямо в его близкие глаза. Он постарался вложить в исполнение баллады негодование и скорбь, он жаждал дать своим словам силу заклятия, чтобы они сняли с глаз Авенаса пелену, нарисовали бы образ Красоты, неизмеримо далекий от этой лживой накрашенной женщины. Звуки бились, словно вода в роднике. Лица слушающих затуманились. Лютня звенела горестно, а в голосе певца словно открылась последняя глубина, и изливались оттуда печаль и боль.
Все тщета и суета, лишь раскрашенная кукла ненаглядная твоя, рыцарские цепи блещут на груди у подлецов, только вслушайся и тут же ложь от правды отличишь, и покажутся тенями те, кого живыми мнил, с ликов темных и недобрых сразу маски опадут – эти слова звучали в душе Эринто, но не срывались с его губ.
Ему чудилось, что в круг входит принцесса в серебряной лунной маске и слезы ее текут по серебру, застывают на платье маленькими мерцающими камнями. Потом ее образ истаял. Под рокот струн, негромкий и угрожающий, возникло другое видение: Беатрикс – с пеной у посиневшего рта, с черными мокрыми глазами животного, – она хватала скрюченными пальцами воздух, задыхалась, корчилась в неистовой звериной жажде жить…
И вдруг все рассыпалось – он увидел напротив себя ее нынешнее спокойное лицо с пустыми глазами. Авенас искоса глядел на нее – влюбленно. Живая и гордая краса его была еще явственнее. Почему, почему же он не замечает ее лживость? Почему не ищет равную себе для служения? Почему остановился и не хочет видеть ничего дальше глаз Беатрикс? А она через несколько минут прошепчет ему, нарочито запинаясь (якобы от волнения), что героиня этих баллад…
Вокруг, подпирая щеки, вздыхали растроганные предатели.
В припадке внезапного гнева Эринто хотел оборвать песню бессмысленным воплем и швырнуть лютню об пол – но лишь крепче сжал ее и допел до конца, сказав глухо: «У меня нет более песен для вас».
Зашелестели хлопки, вспорхнули к потолку вздохи, прозвучали сказанные вполголоса хвалы.
Руки Беатрикс (левая тонкая, белая, прекрасная, правая – в большой красной перчатке) не шевельнулись. Она только закивала головой в короне. Корона была ей к лицу – тяжелая, с мертвенно-тусклыми камнями неестественной величины.
– Что хочет в награду Золотой Голос Святых земель? – послышался обычный вопрос.
– Беседы наедине с владычицей Эманда, – сказал Эринто быстро и глухо, чтобы не успеть испугаться.
Беатрикс улыбнулась с приличествующим случаю изумлением.
– Престранное, хотя и невеликое требование. Он против воли восхитился легкостью, с которой она играла любую из своих ролей. Краска придавала притворству достоверность. Она встала, кивнула зардевшемуся Авенасу и левой рукой дала Эринто знак следовать за ней. Они вышли в темную холодную галерею – крытый мостик между близко стоящими башнями, освещенный одним факелом. По кирпичному полу тянуло сквозняком. Отблески пламени прыгали по смолянисто-черным чешуйкам мелких стекол. Беатрикс обернулась – в мятущемся свете огня лицо ее постоянно менялось, точно сотни обличий скользили по нему и не могли удержаться.
– Что тебе угодно?
– Перестань притворяться. – Он держал лютню на отлете, как некогда лунную маску.
– Я и не притворяюсь. – Голос был низок и спокоен. Кажется, в этот раз она действительно не притворялась. С бесправными пленниками можно играть в открытую.
– Сейчас нет. С Авенасом – да.
– Ты ревнуешь?
– Его к тебе.
А «Я не знала, что ты мужеложец!» – могла бы сказать она и рассмеяться громко и торжествующе, но вместо этого сказала тихо:
– Объясни.
– Ты ему лжешь, Беатрикс. Я не хочу, чтобы ты лгала ему. Он недостоин твоей лжи и твоих обольщений, он не игрушка. Он ангел.
«Если он ангел, то сам разберется во лжи и обольщениях, в отличие от тебя, мой милый», – должна была промурлыкать она с довольной издевательской улыбкой.
– Чего же достоин ангел?
– Принцессы. Он достоин принцессы в маске. Его красота столь велика, что рядом с ней может быть лишь, великая тайна, а не твое низкое притворство. Ведь на этом самом месте, в это самое время ты способна лгать ему про Последнюю Легенду, как лгала мне. Я понял твой замысел, понял, к чему были нужны мои песни. И я не хочу помогать тебе в этом, и не буду. Я не допущу. Даже если мне придется умереть.
«Ну и умирай, пожалуйста!» – могла бы ответить она и призвать спрятанных за дверью убийц.
– Я не лгу ему, как не лгала и тебе. Я веду себя: как умею. Я не могу не соблазнять, это у меня в крови.
– И ты соблазняла его рассказами о том, как тяжко тебе приходилось в плену у Аргареда?
Она медленно опустила голову, потом снова подняла.
– … Ты лежала в пышной постели, время от времени, вздыхая… Ты просила его сесть возле изголовья и начинала говорить замирающим голосом о холодных подземельях, об оковах, о пытках, о безжалостных палачах, доводила его до дрожи, до такого состояния, что ему мерещились на твоих прекрасных руках раны от оков и кровавая пена на твоих губах… – Он замолчал. Беатрикс улыбалась – медленно, совсем незло.
– Хочешь, я соблазню тебя тем же самым, Эринто? – спросила она глуховатым голосом. – Ты тоже вряд ли устоишь, поверь. Хочешь? Это недолго. Это действует быстро, очень быстро…
– Хочу. Мне интересно, до каких же пределов простирается твое совершенство? Я жду! – Он опустил лютню на пол.
– Хорошо… – Она сняла с головы корону и поставила ее на подоконник. Корона звякнула, как медный горшок. Потом она, поиграв пальцами возле висков, схватила парик и с силой сдернула его.
Под ним оказались короткие, как у школяра, волосы. Беатрикс встряхнула головой, и они покорно разлетелись, обкромсанные, тусклые, жалкие рядом с пурпуром и золотом ее облачения.
Эринто отшатнулся.
Тогда, с мученической гримасой, она рванула шемизетку надвое – с мелким треском посыпались и раскатились жемчужинки, золотые звенья. Открыв крестообразный ожог на груди и рубцы от ударов плетью, она вильнула плечами, воротник заломился, платье сползло,
Затем она сняла странную перчатку и поднесла к его глазам правую руку как для поцелуя.
Кисть на ней повисла. Пальцы были полусогнуты и неподвижны. На искривленном запястье зияла темная поперечная рана.
Дрожа всем телом, Эринто подставил под эту руку свои ладони и смотрел, смотрел, не веря… Потом тихонько коснулся скрюченных пальцев.
– Они шевелятся, – едва слышно прошелестел голос возле его уха, – плохо пока, но шевелятся. Сухожилие все-таки не задето.
Эринто стиснул губы, сдерживая рыдания, но слезы все равно закапали на искалеченную руку в его ладонях. Беатрикс стояла, обнажив из-под платья увечья, и казалось, что с нее полусодрана кожа, а не это пышное одеяние.
– Они правда шевелятся, правда… Вот… – Пальцы слегка, словно в судороге, дернулись и снова застыли.
Эринто плакал, порывисто вдыхая сквозь стиснутые зубы и стараясь не всхлипывать.
– Пойдем, здесь холодно, пойдем. – Она потянула его в теплую, душистую темноту.
– Сядь сюда. Мне надо сменить платье. – Она запалила от свечи канделябр. Тускло проступил ряд тесных смежных комнаток, в одной из них на соломенном болване было распялено желто-лиловое платье с маленьким вырезом.
– Только не смотри на меня…
– От слез я все равно ничего не вижу. Он отвернулся, плечи его сотрясались. Сквозь гул в ушах слышались тихие голоса, тихие стуки, шаги, плеск. Потом придушенный вскрик и стон. Он похолодел, обернулся. В третьей или четвертой от него комнате Беатрикс сидела в кресле одетая, и голова ее клонилась вперед. Невысокая служанка обмахивала ее краем своей юбки… Он отвернулся снова.
Через некоторое время почувствовал прикосновение к своему плечу… На ней был высокий убор – изогнутый валик из парчи, излюбленный жеманными придворными дамами. Странно, что ей он тоже был к лицу.
– Я забыла корону на подоконнике, – сказала она, улыбнувшись одной стороной рта, словно и не замечала его слез, – и надо вернуться туда. Гости ждут и… Хотя погоди. Я не могу удержаться. Еще одна комната. И последнее из обольщений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66