– Подойдет, окинув взглядом сестру, сказал он рейтару. – Для хозяйки Годивы бледновата будет, а кому попроще – подойдет. Или в Сардан. Там всегда нарасхват. Найдем куда. На холодную рыбицу рыбаки сыщутся.
– А Године каких надо? Мы бы поискали… – заискивающим голосом осведомился рейтар.
– О, Годива! Годива! Никогда не знаешь, кого она выберет. Зато точно знаешь, кого она никогда не возьмет. Годива умеет делать дела! неопределенно отмахнулся господин Цабес и требовательно повторил: Ну-те-с, я беру девочку. Сделайте, что там надо.
– Что надо? Попечительскую подать да выкуп за попечительское свидетельство пожалуйте, и ступайте на все четыре стороны, господин Цабес! Будто в первый раз. Все, что надо, у меня с собой есть. Прямо тут сейчас и настрочим! – Рейтарский старшина раскрыл объемистую сумку со шнурком в горловине и извлек оттуда трехлапую яйцеобразную чернильницу с затычкой, пару перьев и свежий пергамент.
– Подержите-ка чернильницу, господин Цабес. Как вы там? Тимер Цабес, досто…
– Лехо, господин Алун. Как вы не запомните! Цабес – это только между нами – Тимер Лехо, досточтимый горожанин Калскуны… А почему в Калскуну девиц не возите? Тоже ведь будь здоров город.
– Там свои тонкости, господин Алун! Там правит Иоген Морн, магнат и князь, который с королевой не ссорился и не мирился – присягу принес, налоги дает сколько надо. Но поскольку он все-таки магнат, ему не может нравиться, что дворянские дочери…
– Понятно. Вам просто неохота быть первым, господин Цабес. Потому что если бы Иоген Морн позволил себе что-то в отношении вас, то зовись он хоть королем Калскуны, сделали бы козью морду как пить дать. Ладно, вот ваше попечительское свидетельство, теперь пожалуйте в казну и мне за услуги, как условились.
– Это вам-то за что? Сколько плачу, все не могу понять: за что? Ведь это ваша должность! Вам же государство платит!..
– Ой-ой, ну хоть в этот раз-то давайте обойдемся без крика! Каждый раз перед тем, как заплатить, вы кричите на всю округу, хотя все равно платите! Смотрите, я ведь могу и с другими договориться. Солдаты сейчас богатые, девушку у меня с руками оторвут, вдвое больше заплатят и еще спасибо скажут.
Толстяк глотнул воздуха, словно рыба, выброшенная на берег, и, не споря больше, полез в кошель, где у него позвякивало золото. Когда они покончили с расчетом, толстяк Цабес бочком двинулся к замершей в ужасе девушке.
– Ну, извольте, сударыня: вы в печальном положении, жить вам не на что, а сердце у меня доброе. Я теперь ваш опекун, потому как вы без средств. Так что пожалуйте за мной.
– Я вас не знаю, – прошептала она угасшим голосом, – и с вами не пойду.
– Иди-иди, не корячься, – грубовато встрял рейтар, – господин Цабес тебя к ремеслу пристроит. Община у него. Для бедных благородных девиц.
– Да и ремесло-то какое?.. Больше в окошко благородным кавалерам улыбаться, – захихикал Цабес, – Не бойтесь, сударыня, верьте простым людям – они худого не пожелают, они сами подневольные, за грош ломаются. Это от вельмож высоких вся крамола идет. А брата вашего – он ведь братец ваш, для сынка-то больно взросленький, я смотрю, – братца вашего господин Алун обещал в пажи отдать. Братец навещать вас будет. Ну же, не трусьте, жизнь, она такая – только умей вертеться!
Девушка, словно заколдованная вкрадчивым воркованием Цабеса, отпустила от себя Рэниса, – теперь уж он, беду почуяв, сам не хотел, чтобы сестра его отпускала. Она неуверенно приблизилась к Цабесу.
– Ну а ты со мной, – рявкнул рейтар, схватив за шиворот отшатнувшегося Рэниса. – Куда бежишь, дурачок? У пажей под королевским подолом жизнь сытная!..
… У пажей под королевским подолом жизнь была сытная. Но не у всех. Всего их было две дюжины – и наглые откормленные отродья повешенных вилланов-бунтовщиков ненавидели молчаливых и печальных детей обезглавленных и запытанных до смерти дворян-Этарет. Дрались с ними, набрасываясь всей ватагой на одного, били до крови, измывались над ними, насколько выдумки хватало, во время еды рвали из рук лучшие куски, обжираясь порой до рвоты, лишь бы не досталось сопернику. Об этикете вилланские дети знали лишь самую малость, слепо подражая поведению взрослых вельмож и перенимая у них наихудшее. Рэнису случалось падать вниз головой с лестниц и лежать без сознания под ногами пробегающих челядинцев, оставаться голодным после обедов, плакать от боли после побоев…
… Рэнис вытащил кисетик, растянул чуть-чуть, начал было уже постукивать пальцем, чтобы аккуратно всыпать в бокал крупинки яда, и вдруг замер, пораженный странной догадкой: Беатрикс-то ведь почти неуязвима!
«Заклятия на нее не действуют, хоть голос сорви. В Драконьей Борозде она всего лишь два ребра сломала! Отраву Этери от нее вовсе отвело на Эккегарда – мать рассказывала. Что же делать? Аргаред ошибся?.. Нет, не мог он ошибиться… Или все-таки ошибся? Делать-то что сейчас? Всыпать побольше? Полкисета? Или лучше весь? Нет, половину. В крайнем случае можно еще насыпать, если, конечно, случай подвернется… Но подвернется ли?.. – Сердце билось учащенно. – Сила великая, благодарю тебя, что ты послала мне эту мысль!..»
Выйдя в увешанный розовыми светильнями переход, Рэнис украдкой глянул через хрустальные окна в золоченых боках кубка – никакой мути не осталось. Яд растворился, словно его и не было. Возникло искушение попробовать на язык – не поменялся ли обычный вкус вина, сладко обволакивающего небо и усмиряющего язык. Рэнис едва преодолел искушение.
Черная, узкая, точно крышка домовины, дверь в Залу Совета мерцала накладным, кованным из чистого золота узором. Возле двери замерли гвардейцы в золоченых шлемах с секирами. При появлении Рэниса с рубиновым кубком один из них отворил тяжелую створку. Изнутри вход еще закрывала толстая белая занавесь с кистями и златоткаными гербами. Паж проскользнул в щель, золоченая мишура царапнула его по горячей щеке. Он вдруг ощутил, как горит его лицо и противно щекочут по влажному лбу и шее завитые концами внутрь и обсыпанные золотой пудрой волосы.
На длинном столе пылали жирандоли. В дальнем конце залы ярилось пламя огромного камина. Упланды заседающих за столом вельмож блистали золотом. Он нашел взглядом королеву.
Медленно, церемонным шагом, на вытянутых руках Рэнис поднес вино, опустился на одно колено. Беатрикс засмеялась, склонив к нему разгоряченное румяное лицо.
– Ну вот уж ни к чему заставлять меня нагибаться! – подхватила бокал. Блеснули ее расчесанные на прямой пробор холеные локоны. Рэнис смотрел не отрываясь, как она подносит бокал к жадно раскрытым губам…
О счастье! Королева выпила яд! Словно увязая в теплом пространстве внезапно расширившейся залы, паж заторопился к двери.
Вино скользнуло в горло, унося из-под языка накипевшую от долгих разговоров пену. Глоток был не маленький, и Беатрикс поставила бокал на стол, чтобы перевести дух.
… В желудке внезапно возникла какая-то чуждая тяжесть – и Беатрикс подумала, что не стоило пить натощак. Потом внутри что-то перевернулось, сжалось, сызнова, как пружина, разжалось… А потом пронзительная боль скрутила кишечник в склизкий пульсирующий ком… Минуту она сидела согнувшись, немо расширив испуганные глаза, полуоткрыв рот, а потом с пронзительным криком рухнула на пол и начала биться в судорогах…
– Недомерок, раззява, сморчок! Паршивый ублюдок! – Раин одной рукой поднял Ниссагля с пола, наградил двумя крепкими пощечинами и отшвырнул от себя. Пошатываясь на подгибающихся ногах, тот с ненавистью посмотрел на Раина, пробормотав при этом нечто вроде «спасибо»… Перед его глазами все еще белело искаженное мукой лицо Беатрикс, его ладонь еще ощущала тяжесть ее запрокинутой головы. Минуту назад он стискивал рубчатую ручку серебряного кувшина, из которого пытался напоить ее молоком, но белые капли стекали по подбородку, она не хотела или не могла разжать губы. А он все лил и лил, пока у него не вырвали кувшин, пока его не оттеснили вызванные Райном стражники.
– Очухался, бездельник? Займись своим прямым делом! – наседал на него Раин.
Красный, растрепанный Абель Ган тщетно пытался поправить трясущимися руками свою разорванную шелковую столу – золотые застежки откололись или висели на одной нитке – это он бросился за убегающим мальчишкой, повалил его на пол и сам свалился на него, придавив к пыльному ковру. Ган был изнежен, у него едва хватило сил удержать убийцу, пока не подскочили стражники и не заломили пажу руки с такой зверской силой, что тот вскрикнул и пригнулся к полу, хватая воздух побелевшими губами.
Ниссагль совсем опомнился. В глазах его горела лютая ненависть. Потом он вдруг шагнул к Раину, вырвал из-за пояса плеть и наотмашь стегнул камергера по лицу.
– Ты, жеребец! Не распускай рук и языка, а то мерином сделаю! А теперь все отсюда убирайтесь, все! – вдруг заорал он в полный голос. Пошли все вон! – На губах у него уже пузырилась пена, плеть свистнула в воздухе. – Прочь, в свои норы! Вон! Вон! А вы с этим выродком за мной в Сервайр! – развернулся он к стражникам. – Вельт, вели утроить караулы по городу и здесь – чтобы вошь не проползла!
Метель уже вовсю неслась над синеющими заснеженными крышами, ее полотнища застилали мутный свет окошек. Срывалось пламя с факелов на пустых перекрестках, где-то уже погромыхивали колотушки дозоров. Рослый жеребец нес Аргареда к городским воротам. Сейчас след его утерян, и никто не заподозрит, что он был здесь эти несколько часов. Путь его лежал в Ринген, где много крепких и послушных золоту парней, которым давно не терпится взяться за меч – и не важно, на чьей стороне. Когда королева умрет, он во главе этого войска подступит к границам зажравшегося Эманда – начнется сущая потеха: одни людишки будут за жалованье истреблять других, а те, другие, радостно расстанутся со своим набитым в горшки золотом, лишь бы только уцелеть. А пока здесь у него останутся глаза и уши, от которых не укроется ни одно движение, ни одно неосторожно брошенное слово… И когда настанет час…
Перед ним из сумерек выросли сдвоенные башни высоких посольских ворот. Решетка еще поднята. За воротами мечется белесая пелена. Лучники и алебардщики попрятались в караульные будки. Никто его не задержал, но Аргаред на всякий случай подхлестнул коня, чтобы побыстрее отъехать от Цитадели и не чувствовать больше затылком дыхание опасности.
Сейчас он старался ни о чем не думать – даже о детях. Не думать о том, чего пока не в силах сделать.
И все же вспоминались, не могли забыться опустевшие замки на холмах и крутых берегах рек. Они отстроятся заново. А деревни, урочища холопов-доносителей, исчезнут с лица земли, оставив по себе лишь золото в горшках, золото, которым Кровавая Беатрикс платила за подлость и трусость.

Глава седьмая
ГНЕВ ГОСПОДЕНЬ

Утром по розовым от солнца сугробам разъезжали, рыхля снег и позвякивая железом, окутанные паром сервайрские и окружные рейтары. Мороз крепчал. Ноздри лошадей и воротники возле подбородков одел колкий иней, носы алели. Конники щурились, разглядывая редких прохожих, вертели головами в нахлобученных шапках – плотно засупоненные оплечья мешали двигаться.
Народу на улицах прибывало. Горожане с опаской косились на молчаливых верховых. Что-то произошло в Цитадели. Что-то нехорошее, иначе не звенели бы все улицы от сбруи и не мелькали бы повсюду взятые на локоть черно-алые щиты с песьей головой – гербом Тайной Канцелярии. На улицах перешептывались. Рынок уже гудел, густо валил пар из раскрытых ртов и возбужденно сопящих носов. На удивление, в этот раз никто ничего не знал, и даже самые отъявленные городские сплетники недоуменно округляли глаза. Оставалось только пялиться на белые башни Цитадели, на черный, вмерзший во льды Сервайр, где все окна, горевшие ночью, теперь мрачно чернели. И еще одно удивляло и тревожило: давно должны были открыть в Цитадели ворота – и не открывали.
Лишь к полудню дрогнул подъемный мост, заскрежетали герсы, и в подворотне закачались силуэты всадников. Выехал Радамор, глашатай, с ним четверо офицеров в доспехах и суконных кот д'арм с фестонами. У входа на мост скопилось, переминаясь с ноги на ногу и ежась, уже довольно много народа. Глашатай набрал воздуху в легкие и обратился к толпе:
– Слушайте, внимайте, честные горожане Хаара, слушайте злую весть! Великое несчастье на устах моих! Королева Беатрикс, Божьей милостью владычица наша, опоена ядом по злому умыслу Окера Аргареда!
Над замершей толпой сквозило в облаках голубое небо. Голос глашатая наполнял сердца тревогой и гневом.
– Будучи злокозненно опоена, ныне владычица наша при смерти, и только в руках Божьих спасение ее. Молитесь же за спасение нашей королевы Господу Вседержителю. – Он кольнул лошадь шпорами сквозь прорези в попоне и въехал в раздавшуюся перед ним толпу, неся на городские стогны свою весть. Помедлив, горожане двинулись вслед, колотя в закрытые ставни, врываясь в тихие церкви, гремя набатом с колоколен, долбя молоточками в двери и вопя исступленно о том, что королева отравлена.
Весть летела пожаром, не держась долго под одной крышей, поражая умы, заставляя рты изрыгать потоки проклятий. Не прошло и двух часов, как всюду стало черно от высыпавшего на улицы народа, который метался от одного уличного оратора к другому. Из раскрытых, уставленных свечами церквей неслись молитвенные хоры, с колоколен ошалело трезвонили колокола, которые раскачивали вдесятером. Все вели себя так, словно небо упало на землю, словно золото стало грязью или Бог оказался дьяволом. Страх и ярость овладели людьми, все сбились гуртом и каждый старался перекричать другого.
Отравлена, отравлена, отравлена! Эту весть носило по Хаару, она перемахнула через стены в трущобы Нового Города, вызвав даже там глухое ворчание. Мир кренился, все шаталось, земля уходила из-под ног, город валился в снежную бездну.
При смерти! Королева при смерти!
Что же теперь будет? Сердца дрожали, кулаки сжимались, глотки вопили, как будто воплем и бешеной бранью можно было что-то поправить или хотя бы ослабить ощущуние неминуемой беды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66