Он знал то, чего мне не узнать за всю жизнь, слышал то, чего никто больше не слышал, и не было на свете ему равных. Если еще хоть раз, подумал я про себя, я позволю себе в нем усомниться, да покарает меня Господь и да скормят мой труп свиньям.
Но я слишком забегаю вперед. Ураган смел Сент-Луис в конце сентября, а у нас пока что еще двадцать пятое августа. Мы с мастером все еще в прилипшей к телу одежде едем в Вичиту в дом миссис Виттерспун. После долгой беседы о спасении номера будущее перестало казаться мне таким мрачным, хотя не берусь утверждать, будто на душе стало совсем уж легко. Сент-Луис была ерунда, мелкое расхождение, существовали куда более серьезные причины для беспокойства. Недоговоренности по основным пунктам нашего, если хотите, договора, вот я и решил, что коли начал прямой разговор, то обязан довести его до конца. Потому зажмурился и заговорил о миссис Виттерспун. Раньше я ни за что не посмел бы даже близко коснуться сей темы, и теперь оставалось надеяться, что мастер не озвереет и не врежет мне по рубильнику.
— Может, это и не мое дело, — сказал я, приступая как можно осторожней, — но я не совсем понимаю, почему миссис Виттерспун не поехала с нами.
— Она не захотела мешать, — сказал мастер. — Побоялась сглазить.
— Но ведь она у нас шеф, разве нет? Она платит по счетам. Я бы, например, подумал, что ей тоже захочется посмотреть, куда пошли ее денежки.
— Она у нас, что называется, партнер без голоса.
— Без голоса? Шутите, хозяин. Да у нашей миссис голоса будет побольше, чем у этой колымаги. Она ухо тебе разжует и выплюнет быстрее, чем слово вставишь.
— Дома — да. Я говорю о деле. А дома у нее, безусловно, язычок еще тот. Спорить не буду.
— Не знаю, что ее достает, но пока вы там приходили в себя, она иногда вела себя очень странно. Она, конечно, хорошая тетка, ничего не скажешь, но иногда, прошу прощения, просто оторопь брала на нее смотреть.
— Она была не в себе. Нельзя ее за это винить, Уолт. За это лето ей пришлось проглотить много неприятного, а она существо куда более хрупкое, чем может показаться. С ней нужно просто набраться терпения.
— То же самое она говорила про вас.
— Миссис Виттерспун умная женщина. Возможно, немножко взбалмошная, но голова на плечах у нее имеется, да и сердце доброе.
— Мамаша Сиу, да почиет ее душа в мире, мне сказала как-то, будто вы хотели на ней жениться.
— Хотел. Потом передумал. Потом опять захотел. Потом опять передумал. А теперь не знаю. Если я за свою жизнь что-то и понял, малыш, так это что никогда ничего нельзя знать заранее. А когда речь идет об отношениях между мужчиной и женщиной, тут бессмысленно и гадать.
— Да уж, она тетка норовистая. Что правда, то правда. Только решил, что стреножил, а она возьмет скинет веревку да и ускачет на соседний лужок.
— Вот именно. Потому иногда лучше ничего не предпринимать. Если ждать на месте, то есть шанс, что то, чего хочешь, само тебя найдет.
— Чересчур умно для меня, сэр.
— Не только для тебя, Уолт.
— Но если когда-нибудь вы таки решитесь жениться, спокойной жизни вам не видать.
— Не забивай себе этим голову. Думай о работе и предоставь мне самому разбираться в любовных перипетиях. Не хватало еще, чтобы всякая мелочь меня наставляла. Это моя песенка, и я буду петь ее так, как считаю нужным.
Мне не хватило духа продолжать этот разговор. Мастер Иегуда был, конечно, волшебник и гений, но мне и тогда было уже понятно, что в женщинах он ни черта не смыслит. Я-то знал все сокровенные мысли, которые прятала от него миссис Виттерспун, слышал, и не раз, ее непристойные пьяные излияния и знал, что ничего моему мастеру не светит, если он не возьмет быка за рога. Не желала она сама его находить, она желала, чтобы он до— , бивался ее и добился, и чем дольше он будет ждать на месте, тем меньше у него шансов. Но как я мог это ему сказать? Никак. Никак — если мне дорога была своя шкура, и потому я закрыл рот на замок, предоставив событиям развиваться своим чередом. Это его гусыня, сказал я себе, вот пусть он ее и жарит, коли так хочет, и кто я такой, чтобы лезть в его дела?
Вернувшись в Вичиту, мы занялись подготовкой нового номера. Миссис Виттерспун ничего не сказала нам по поводу пятен на сиденьях, думаю, она отнеслась к ним как к неизбежным издержкам, без которых не обойтись ни в одном крупном начинании. Все приготовления, от репетиций в новых костюмах до составления расписания и печатания афиш и рекламных листков, заняли три недели, и все это время мастер Иегуда и миссис Виттерспун были, против моих ожиданий, исключительно веселы и друг с другом ласковы. Может, я и не прав, думал я про себя, может, мастер и понимает, что делает. Однако в день отъезда он совершил одну оплошность, одну тактическую ошибку, которая-то и показала несостоятельность всей его стратегии. Я стоял у дверей, ждал, пока они попрощаются, и больно было смотреть, как заканчивалась эта маленькая печальная главка из истории разбитых сердец.
Он сказал:
— До встречи, подруга. Мы вернемся через месяц и три дня.
А она сказала:
— Да, мальчики, вам пора… Вас ждут голубые дали.
Тут наступила неловкая пауза, мне стало совсем уж не по себе, и я разинул свой большой рот и сказал:
— А в чем дело, мэм? Почему бы вам не прыгнуть за руль да и не уехать всем вместе?
Я видел, как при этих словах у нее заблестели глаза, и уверен — так же как в том, что если раз двадцать подряд сказать «банка», то получится слово «кабан», — она готова была бы отдать шесть лет жизни, только чтобы начхать на все и действительно сесть в машину. Она повернулась к мастеру и сказала:
— Ну и что ты об этом думаешь? Ехать мне с вами или нет?
И тут он, надутый болван, похлопал ее этак по плечу и сказал:
— Решай сама, дорогая.
Глаза у нее на секунду потемнели, но это еще был не конец. Еще не теряя надежды, она дала ему новый шанс исправить ошибку и сказала:
— Нет, реши ты. Я не хочу вам мешать. А он сказал:
— Ты свободный человек, Марион. Не в моих правилах указывать тебе, как и что делать
Вот это был конец. Я видел, как свет в ее глазах померк, лицо замкнулось, приняло натянутое, насмешливое выражение, и она пожала плечами.
— Как угодно, — сказала она. — У меня и тут дел хватает. — А потом, храбро выдавив из себя улыбку, добавила: — Если будет время, черкните открытку. Насколько я знаю, они до сих пор стоят цент за штуку.
Так оно всегда и бывает. Возможность, какая случается раз в жизни, была упущена навсегда. Мастер позволил ей выскользнуть у него из рук, но хуже всего то, что он, кажется, даже не понимал, что наделал.
На этот раз мы отправились в путешествие в другой машине — после Ларнеда миссис Виттерспун купила нам черный подержанный «форд». Она назвала его «Чудо-мобиль», и пусть он и уступал «крайслеру» по размерам и по мягкости хода, но то, что от него требовалось, делал исправно. Мы выехали в дождливое утро в середине сентября, и Вичита вскоре осталась позади, а примерно еще через час я и думать забыл про мокрый платочек, которым только что утирал глаза. Мысленный мой прожектор устремился вперед к Оклахоме, первому штату, намеченному в нашем турне, и в Редберде я выскочил из машины резвей обезьяны — как черт из табакерки. На этот раз все получится, твердил я про себя. Да, сэр, вот сейчас все и начнется. Даже название города я счел счастливым предзнаменованием, и хотя я в те времена не очень верил приметам, это совпадение здорово подняло во мне дух. Редберд. Как мой любимый бейсбольный клуб в Сент-Луисе, дорогие мои «Кардиналы» note 3.
Номер у нас был тот же, только в других костюмах, но это все изменило, и зрители заулыбались, едва меня увидев, что было уже поддела. Сначала сказал свое слово мастер Иегуда, выдав класс и запудрив этим шлимазлам мозги только так, а потом вышел я, а уж мой костюмчик под Гека Финна был в том же искусстве последним словом, так что в конечном итоге мы их сразили насмерть. Среди женщин шестеро или семеро бухнулись в обморок, дети принялись вопить, а мужчины замерли, не веря глазам, и в благоговении ахнули. Я продержал их тридцать минут, кувыркаясь, взмывая в воздух, скользя над гладью большого, на солнце сверкавшего озера и под конец подбросив свое легкое тело на рекордную высоту в четыре с половиной фута, после чего плавно спланировал на берег, встал и отвесил поклон. Меня встретила буря оваций, сплошной восторг. Они визжали, орали, отчаянно били в ладоши и бросали в воздух конфетти. Я впервые вкусил успеха, и этот вкус мне понравился. Как ничто, ни до и ни после.
Данбар и Баттист. Джамбо и Планкетсвиль. Пик-кес, Мьюз и Бетель. Вапанука. Богги-Депот и Кинг-зфишер. Герти, Ринглинг и Марбл-Сити. Если бы я не писал книгу, а снимал кино, в этом месте на экране возник бы настенный календарь и полетели бы, отрываясь, листки. Сквозь их мелькание на заднем плане было бы видно деревенские дороги, катящиеся шары перекати-поле, карту восточной части Оклахомы, по которой мчался бы наш старенький «форд», и крупно, по очереди появлялись бы названия городов, в которые он въезжал. Все это шло бы под быструю, с синкопами, музыку вперемежку со звонким лязгом кассовых аппаратов. Кадр следовал бы за кадром, наплывал один на другой. Огромные, полные монет корзины, придорожные домики, руки, плещущие в овациях, ноги, топочущие от восторга, разинутые рты, поднятые к небу изумленные лица с вытаращенными глазами. Целиком эпизод занял бы секунд десять, но за это время зрители в кинотеатре успели бы узнать всю историю того месяца от начала и до конца. Ах, добрые сентиментальные старые голливудские ленты. В книгу ни за что столько не впихнуть. Возможно, киношный рассказ и страдает поверхностностью, однако цели своей достигает отлично.
Память похожа на суматошные кадры. И если сейчас я вдруг неожиданно подумал о фильме, то это, возможно, потому, что в то лето я часто бегал в кино. После триумфа в Оклахоме недостатка в приглашениях у нас не было, и день за днем и месяц за месяцем мы с мастером проводили в дороге, переезжая из городка в городок. Мы выступали в Техасе, Арканзасе и Луизиане, по мере приближения зимы забираясь все глубже на юг, и каждый раз, добравшись до места, в перерывах между выступлениями, я при первой возможности бежал в какое-нибудь местное «Бижу», где показывали очередную новинку. Мастер занимался организационной стороной дела — беседовал с менеджерами и распространителями билетов, договаривался о расклейке афиш и рекламных листков, так что обычно времени на походы со мной у него не было. Почти всякий раз, вернувшись из кинематографа, я заставал его в гостиничной комнате, в одиночестве, с книгой в руках. Книга всегда была одна и та же — маленький зеленый потрепанный томик, который он везде возил с собой, так что вскоре я изучил эту обложку не хуже, чем морщинки и складки на лице мастера Иегуды. Книга была ко всему прочему по-латыни, и автором ее был Спиноза — это не забылось даже теперь, спустя столько лет. Однажды я спросил у мастера, почему он все время начинает ее с начала, и он ответил, что это потому, что в этой книге невозможно дойти до конца. Чем больше начинаешь понимать, тем больше там находишь, а чем больше находишь, тем дольше читаешь.
— Волшебная, наверно, — сказал я. — Значит, ее на всю жизнь хватит.
— Вот именно, шпендрик. Она неисчерпаема. Это будто бы выпил вино, оставил на столе вроде бы пустой стакан, а потом глядишь, и — о чудо! — он, оказывается, полный.
— Ага, и сидишь пьяный в хлам, всего раз-то и заплативши.
— Лучше не скажешь, — сказал он, неожиданно отвернувшись от меня к окну. — Пьяный этой жизнью, малыш. Пьяный ее загадкой.
Боже милостивый, как же я был тогда счастлив с мастером. Я любил даже сами дороги, а если учесть прочие составляющие наших переездов — толпы зрителей, выступления, деньги, которые нам платили, — то, конечно, те первые месяцы были лучшим временем моей жизни. Даже когда первые восторги прошли и я попривык, ничего мне не надоело, ничего не хотелось менять. Продавленные матрасы, проколотые шины, дешевые забегаловки, дожди с вынужденными простоями, унылые степи — все это были мелочи, все отскакивало от меня, как горох. Мы складывали в чемодан очередные добытые честным трудом семьдесят или сто баксов, садились в свой «форд» и не спеша катились в следующее захолустье, глядя на пробегающие пейзажи и с наслаждением смакуя особенно удавшиеся части номера. Мастер был ко мне великодушен — всегда подбадривал, всегда помогал советом, всегда прислушивался к тому, что я говорю, и ни разу не дал почувствовать, будто я пусть хоть на волосок, но ниже. После лета отношения между нами переменились, позиции наши стали совершенно иные, и теперь мы лишь дополняли и уравновешивали друг друга. Мастер отвечал за свою часть работы, я — за свою, и вместе мы делали одно дело.
До обвала на бирже оставалось еще два года, однако на окраинах депрессия уже началась, и где мы побывали, там фермерам, а также сельским рабочим приходилось очень нелегко. Мы не раз видели перед собой отчаявшихся людей, и мастер Иегуда учил меня никогда не смотреть на них сверху вниз. Уолт Чудо-мальчик им нужен как воздух, говорил он, и нельзя забывать об ответственности, которую это накладывает. Когда человек своими глазами видит, как двенадцатилетний ребенок делает то, что раньше приписывалось только святым и пророкам, это будто гром с ясного неба, и мое появление способно заронить надежду в души сотен и тысяч людей, давно ее потерявших. Конечно, никто не мешает заработать на этом кучу денег, однако если не понимать, что я в своих выступлениях трогаю зрителей за сердце, то я и не сумею подняться до положенных мне высот. Думаю, именно по этой причине мастер и определил мне начинать карьеру во всех тех медвежьих углах, в забытых Богом и людьми местах, которых нет ни на одной карте. Он хотел, чтобы слух обо мне расходился медленно, чтобы я успел прочно почувствовать почву под ногами. Не меня он пытался держать в узде, он хотел контролировать ситуацию, чтобы я если вспыхнул, то как звезда, а не как масло на сковородке.
Кто я был, чтобы спорить с ним?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34