— Нет, молодой, лет тридцати двух-трех, не старше.— И что ж, Кикую была старше его жены?— Нет, жене столько же, сколько Кикую, — обеим по двадцать семь.— А ресторан-то «Кикумура» назвали в честь Кикую, наверно? И жена оставила это название?— Что же делать, не менять же готовую вывеску.Симамура запахнул кимоно поглубже, и Комако, поднявшись, закрыла окно.— Кикую-сан про тебя все знала. И сегодня мне сказала — приехал.— Я видел, как она приходила прощаться в контору.— Она тебе что-нибудь сказала?— Ничего не говорила.— А ты понимаешь, что со мной творится?Комако раздвинула только что закрытые седзи и опустилась на подоконник.Через некоторое время Симамура сказал:— Здесь совсем другие звезды, чем в Токио. Здесь они именно висят в пустоте. И сияют по-другому.— Не так уж сильно сияют, вечер ведь лунный… А в нынешнем году тоже было очень много снега.— Кажется, на железной дороге несколько раз прекращалось движение.— Да, даже жутко становилось. На машинах начали ездить на месяц позже обычного. Знаешь магазин у лыжной станции? Так вот там обвал крышу пробил. Дом двухэтажный, на первом этаже вроде бы сразу и не заметили. Только на шум обратили внимание, подумали, что на кухне возятся крысы. Пошли посмотреть — никаких крыс, а на втором этаже ни окон, ни ставен — все снегом снесло. Вообще-то обваливались только верхние слои снега, но все равно по радио вовсю об этом трубили. Лыжники перепугались, перестали приезжать. А я в этом сезоне не собиралась ходить на лыжах, и лыжи свои в конце прошлого года продала. Но все же несколько раз покаталась… Я изменилась?— Где ты была, когда умерла учительница?— А ты о других не беспокойся! Во всяком случае, в феврале, когда тебя ждала, я была здесь.— Что ж ты мне не написала, когда в портовый город поехала?— Это еще зачем?! Писать жалкие письма, такие, которые ты даже своей жене можешь показать? Нет уж, врать не могу. А стесняться мне нечего.Комако говорила быстро, резко, бросая слова в лицо Симамуре.— Погасил бы свет, а то вон сколько мошек налетело…Луна светила так ярко, что были видны все линии уха женщины. В глубоком лунном свете татами стали совсем бледными, словно похолодели.Губы Комако были гладкими и влажными.— Не надо, пусти! Я домой пойду.— Все такая же. Ничуть не изменилась. — Симамура, откинув голову, вгляделся в близко придвинувшееся лицо с чуть заметными скулами.— Все говорят, что я совсем не изменилась с тех пор, как приехала сюда семнадцатилетней. А чего меняться-то? Ведь я живу все время одинаково.У нее еще сохранился румянец, свойственный девушкам севера. Но кожа стала тонкой и блестела сейчас, словно перламутровая раковина.— Ты знаешь, что я живу теперь в другом доме?— После смерти учительницы? С комнатой, где разводили шелковичных червей, покончено? Живешь в настоящем «домике для гейш»?— Что ты подразумеваешь под «домиком»? Я живу не в особом домике, а в лавке, где торгуют дешевыми сладостями и табаком. Из гейш там одна я. Теперь-то я в настоящем услужении, у меня контракт… Когда прихожу поздно, читаю при свече.Симамура рассмеялся, обнял ее за плечи.— Не могу же я зря расходовать электричество! Ведь у них счетчик.— Вон оно что!— Но хозяева у меня хорошие, так заботливо ко мне относятся. Я иногда даже думаю, неужели это называется быть в услужении?.. Заплачет ребенок, хозяйка сразу тащит его на улицу, чтобы мне, значит, не мешал. Все бы хорошо, ни в чем не терплю недостатка, одно только меня расстраивает — постель они криво стелют, неприятно. Когда поздно прихожу, постель уже постелена. Но матрац обычно косо лежит, да и простыня тоже. А перестилать не могу — стыдно, люди ведь для меня старались.— Обзаведешься семьей, тяжело тебе будет.— Все так говорят. Такой уж у меня характер. В том доме, где я живу, четверо детей. Беспорядок, конечно, страшный. Я только и делаю, что хожу за ними и убираю. Только уберу, а они опять все разбросают. Бесполезное это занятие, а я не могу, все равно стараюсь навести порядок. Я хочу жить аккуратно, по мере возможности, насколько мне это удается в моем положении.— Ну конечно.— А ты меня понимаешь?— Понимаю.— А раз понимаешь, так скажи! Ну говори же! — вдруг напала на него Комако. Голос у нее стал напряженным. — Ничего ты не понимаешь, врешь ты все. Где уж тебе понять, ты человек легкомысленный, живешь в роскоши…Потом она понизила голос.— Грустно… Сама я дура… А ты завтра уезжай.— Да что ты от меня хочешь? Ну как я могу тебе что-либо объяснить вот так, сразу? Не так все просто.— А что тут сложного? Ты сам трудный, это вот плохо.У Комако вновь стал прерываться голос — от горькой безысходности, что ли. Но потом она повела себя по-другому, так словно уверилась, что Симамура все же по-своему ее понимает.— Пусть раз в год, но приезжай. Обязательно приезжай ко мне раз в год, пока я буду здесь.Служить ей в гейшах теперь четыре года, сказала она.— Когда я к родителям уехала, мне и присниться не могло, что я снова пойду в гейши. Я и лыжи продала, уезжая. А дома курить бросила, все ж, думаю, какое-то достижение.— Да, раньше ты ведь страшно много курила.— Ага. Когда клиенты за столом угощали сигаретами, я их потихоньку опускала в рукав. Приду, бывало, домой и вытряхну из рукава целую кучу сигарет.— Четыре года, говоришь, еще. Долго все же…— Что ты, пролетят незаметно.— Какая теплая… — Симамура посадил Комако к себе на колени.— Такой уж теплой уродилась.— Кажется, по утрам и вечерам у вас тут уже холодно?— Я ведь здесь уже пять лет. Сначала такая тоска была… Неужели, думаю, придется мне тут жить… Правда, до того, как провели железную дорогу, очень уныло у нас было… А ведь уже три года, как ты приезжаешь…За три года Симамура приезжал сюда три раза. Он подумал, что каждый раз, как он приезжает, в жизни Комако происходят какие-то изменения.Вдруг застрекотали кузнечики.— Фу ты, гадость! Терпеть их не могу.Комако встала с колен Симамуры.Подул северный ветер, и все мотыльки, сидевшие на оконных сетках, разом вспорхнули.Уже зная, что опущенные черные ресницы Комако производят впечатление полуоткрытых глаз, Симамура все же посмотрел на них, почти вплотную приблизив свое лицо к ее лицу.— Пополнела я, как бросила курить.Ее живот действительно стал глаже, мягче.И все воскресло сейчас. Все будто бы позабытое, недоступное в разлуке. Вся их близость воскресла, когда они были вместе, как сейчас. И долгая разлука уже не имела значения.Комако тихо коснулась своей груди.— Она стала больше.— Глупости какие… Впрочем, может, у него такая привычка — только одну…— Ну что ты говоришь! Неправда! Противный ты все же… — Комако вдруг резко изменилась.И Симамура вдруг вновь ощутил это — ее перемену.— А ты скажи, чтобы обе… обеим поровну… Всегда так говори…— Чтобы поровну? Так и сказать — обеим… поровну?.. — Комако мягко приблизила к нему лицо.Номер был на втором этаже, но снизу отчетливо доносилось кваканье. Почему-то расквакались лягушки. Кваканье долго не умолкало.Когда они после купанья вернулись в номер, Комако, успокоившись, снова как ни в чем не бывало начала говорить о своей жизни.Она даже рассказала, что на первом врачебном осмотре всех рассмешила, раздевшись только до пояса. Она думала, что это такой же осмотр, как для гейш-учениц. Отвечая на вопрос Симамуры, сказала:— У меня очень регулярно, каждый раз на два дня раньше, чем в прошлом месяце.— Очевидно, это не мешает тебе принимать приглашения?— Да. А как ты догадался?У Комако, каждый день купавшейся в водах горячего источника, знаменитого своими целебными свойствами, ходившей пешком от старого источника к новому, то есть на расстояние одного ри, жившей в этой горной глуши, где обычно не засиживаются до полуночи, было здоровое, упругое, сильное тело, но с узкими бедрами, обычно характерными для гейш. Вообще она была узкокостной, но достаточно полной. И все же она влекла Симамуру настолько, что он приезжал к ней в такую даль каждый год. Почему-то ему было до глубины души ее жаль.— Интересно, у такой, как я, могут быть дети? — совершенно серьезно спросила Комако.И тут же добавила, если она постоянно общается только с одним, то получается, что они как бы муж и жена.Когда умер первый покровитель Комако, выкупивший ее из гейш-учениц, она уехала из Токио и вернулась на родину, в свой портовый город. Там ей сразу же предложили другого покровителя. Он поначалу не понравился ей, может быть из-за всех ее переживаний. Впрочем, и сейчас он не очень-то ей нравится, во всяком случае, она никогда не чувствует себя с ним свободно.— Но это же хорошо, если у вас с ним целых пять лет продолжается.— А ведь я дважды уже могла с ним расстаться. Когда здесь пошла в гейши и когда перебралась из дома учительницы в мой теперешний дом. Но я слабовольная. Совсем у меня никакой воли нет.Человек этот живет в портовом городе. Он поручил ее учительнице, когда та переезжала сюда, потому что содержать женщину там, где он живет, ему неловко. Человек он добрый, и ей грустно, что она ни разу не допустила его к себе. Он в летах и поэтому приезжает к ней редко.— Я бы порвала с ним, да не знаю как. Иногда думаю — в беспутство, что ли, кинуться… И ведь искренне думаю…— Ну, это уж совсем ни к чему!— Да и не могу я. Не тот характер. Мне нравится мое свежее тело. Если начать гулять со всеми, без разбора, четырехлетний срок за два года отработать можно. Но зачем себя насиловать? Я берегу себя. Конечно, если пойти по этому пути, то наверняка заработаешь кучу денег. Но здоровье мне дороже. У меня срок работы такой, что лишь бы хозяину убытка не было. Вся сумма, за которую меня наняли, разделена на месяцы. Значит, надо лишь учитывать процент на основную сумму, налоги да деньги мне на прокорм — ну, ты сам знаешь, — из этого расчета и надо исходить. А перерабатывать сверх этого мне не нужно. И вообще, если где-нибудь мне не нравится, я быстренько ухожу. В гостиницу поздно вечером не вызывают, разве уж только знакомый клиент приглашает именно меня. Конечно, если быть транжиркой, никаких денег не хватит и тогда надо работать больше, чем самой хочется… Но я-то уже больше половины всей суммы, за которую меня наняли, погасила. А ведь еще и года не прошло. И все же, как ни крути, иен тридцать в месяц у меня уходит на всякие мелочи.Комако сказала, что ей надо зарабатывать сто иен в месяц, этого ей достаточно. Сказала, что в прошлом месяце у гейши с самым маленьким заработком получилось шестьдесят иен. Сказала, что ее, Комако, чаще других приглашают клиенты, больше девяноста приглашений за месяц в среднем, основной заработок она получает с каждого приглашения, ей приходится за один вечер обходить разные застолья, хоть это и не очень выгодно ее хозяину. Сказала, что на этих горячих источниках нет ни одной гейши, которая задолжала бы хозяину и ей бы увеличили срок службы.Утром Комако, как всегда, поднялась рано.— Мне приснилось, что я вместе с учительницей икэбана Икэбана — искусство расстановки цветов в вазе; цветы в вазе

убираю этот номер, вот я и проснулась…В трюмо, которое она придвинула к окну, отражались горы в багровой листве. Свет осеннего солнца был ярким в зеркале. Девочка из лавки, где торговали сладостями, принесла Комако переодеться.Нет, это была не Йоко, чей кристально чистый, до боли прекрасный голос прозвучал в тот раз из-за фусума.— А что стало с Йоко?Комако бросила быстрый взгляд на Симамуру.— Все на могилу ходит. Вон, видишь, там, слева, ниже лыжной станции, возле гречишного поля, белого, в цветах, видишь, там кладбище.Когда Комако ушла, Симамура пошел в деревню прогуляться.На фоне белой стены что-то алело — девочка в новеньких горных хакама из алой фланели играла в мяч. Наступила настоящая осень Многие дома, построенные на старинный манер, казалось, стоят тут с тех пор, когда по этой дороге еще ездили феодалы со своей свитой. Дома с далеко выступающими крышами, с оконными седзи, сильно вытянутыми в ширину и очень низкими, высотой всего в один сяку. С мискантовыми шторами, свисающими с карнизов.Симамура поравнялся с глинобитной оградой, поверх которой был высажен невысокий кустарник. Тонкие листики каждого кустика раскидывались фонтанчиками. Буйно цветущие цветы сусуки Сусуки — низкорослый кустарник.

по окраски походили на тутовые.У обочины дороги, на расстеленной рогоже, девушка лущила фасоль. Это была Йоко.Маленькие фасолинки выскакивали из сухих стручков, как лучики.Йоко сидела на корточках, расставив колени. Голова у нее была обмотана полотенцем. Она лущила фасоль и пела кристально чистым, до боли прекрасным голосом:Бабочки, стрекозы и кузнечики Стрекочут и шуршат в горах, Сверчки мраморные, сверчки-колокольчики…Есть стихи, в которых говориться о вороне, взлетевшей вдруг с ветви криптомерии и ставшей огромной в потоке вечернего ветра… А Симамура смотрел в окно на криптомериевую рощу и видел — как и вчера — непрерывное движение стрекоз. Казалось, с приближением вечера они носятся все нетерпеливее, со все увеличивающейся скоростью.Уезжая из Токио, Симамура купил в привокзальном киоске последнее издание путеводителя по здешним горам. Рассеянно перелистывая его, Симамура прочитал, что недалеко от вершины одной из гор на границе провинций — на эти горы как раз открывался вид из его окна, — у тропинки, огибающей красивое горное озеро, на влажной приозерной почве буйно растут всевозможные высокогорные растения и что в этом особом мирке царят красные стрекозы, очень доверчивые, садящиеся туристам на шляпы, на руки и даже на оправу очков, эти стрекозы, как небо от земли, отличаются от своих жалких, истерзанных городских сестер.Симамура смотрел на стрекоз. Казалось, некоторых из них кто-то или что-то преследует. А может быть, они просто носились изо всех сил, чтобы силуэты не растаяли на фоне постепенно темневшей перед наступлением сумерек криптомериевой рощи?..Когда закатное солнце осветило далекие горы, стало видно, что склоны их покрываются багряной листвой постепенно, начиная с вершины.…Человек, оказывается, страшно хрупкое создание. Говорят, один упал со скалы, так и череп проломил, и все кости переломал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15