Сколько их было – государь из всех выходил целым и невредимым.
– Ну, знаете, Вера Николаевна, – сказал Тихонов, – ежели так рассуждать, так надо складывать манатки, сматывать удочки и всё наше великое дело освобождения народа бросать.
– В Бога мы не верим, – строго сказал Желябов, – царя мы считаем извергом и причиною всего зла. От нами задуманного дела мы ожидаем бунта, который истребит всех царских палачей и опричников, сравняет богатых с бедными и установит народное счастье всеобщего равенства и свободы.
Разговор сразу завял. Тактичная, с тонким чутьём, Вера поняла, что в ту минуту, когда она так искренно сказала то, что подумала и почувствовала, её стали чураться. Она встала и стала прощаться.
– Софья Львовна, – сердечно сказала она, – вы не подумайте, что я разуверилась в нашем общем деле, что я больше не думаю, что только таким путём мы сможем подойти к строительству счастливой и свободной жизни русского народа. Я сказала это потому, что вот – везде неудачи… Гольденберга с динамитом арестовали, поэтому не удалось покушение в Одессе, куда, думали, морем приедет государь. Не удалось у Андрея Ивановича в Александровске, не удалось у вас под Москвой. Не удалось одиночке Соловьёву… Что же это такое?
– Не бойтесь, Вера Николаевна, удастся, – сказала Перовская, доставая какую-то бумагу. – Вот почитайте на досуге, всё узнаете. Это наше решение. Только смотрите, не попадитесь…
Вера ушла смущённая, со смятённым сердцем, провожаемая холодным, недоброжелательным молчанием.
X
В тот же вечер Желябов, в меховой шапке, с пледом на плече, приличном драповом пальто, на дилижансе-«кукушке» проехал по Гороховой до Адмиралтейской площади, обогнул Александровский сад, наискось пересёк Сенатскую площадь, по пешеходным мосткам перешёл Неву к Академии художеств и по 4-й линии прошёл на Малый проспект Васильевского острова.
Он попал в тихие и пустынные места. Глубокий, совсем почти не наезженный санями снег лежал на улице, на бульваре он был по колено, и низкие скамейки почти вровень со снегом были точно прикрыты длинными пуховыми подушками.
Ночь была тихая, и от снега было светло. Низкие деревянные дома стояли с наглухо закрытыми ставнями. На углу спал в санях, накрывшись полостью, извозчик, и когда Желябов вышел на проспект, серая кошка перебежала ему дорогу.
«Хорошее место для свиданий, – подумал Желябов. – А свидеться надо. С октября, с самого начала работы, не виделся с человеком. Не удалось там – так уж тут должно удаться!»
Навстречу Желябову по проспекту шёл человек, и Желябов не сомневался, что это должен был быть Степан Халтурин, ибо кто другой мог быть здесь в этом глухом месте и в позднюю вечернюю пору?
– Ты давно тут? – спросил Желябов.
– Да с полчаса уже есть. Я нарочно пришёл раньше, чтобы осмотреться и облюбовать место. Пойдём к Малой Неве, на Тучкову набережную. Там доски навалены, сторожей нет. Там и потолкуем.
Увязая в глубоком снегу, они выбрались на край проспекта, свернули мимо высокого забора на Неву и здесь, у высоких штабелей с досками, сели на брёвна.
– Хорошее местечко, только курить не приходится, ну да это дело десятое.
– Сдавай отчёт, Степан, – сказал коротко Желябов.
С Халтуриным Желябову было легко. Степан, как и Андрей, был из крестьян. Андрей был из Таврической губернии, Степан – из Вятской. Он уже работал в партии несколько лет и был одним из главных основателей «Северно-русского рабочего союза». Он не был так образован, как Желябов, но он был умён от природы. Он не увлекался крестьянской общиной, и, когда однажды Плеханов изложил Халтурину с обычным ему пылом содержание народнической книги об общинном землепользовании, тот с недоумением заметил: «Неужто это так действительно важно?» «А что же важно?» – спросил Плеханов. «Важно?.. Самостоятельная рабочая партия. Всеобщая стачка в Петербурге, чтобы газа не подавать и водопровод не работал. А с самого начала – уничтожить царя. Он всему голова – её, эту голову, и срубить!..» Желябов тогда и приблизил Халтурина и теперь дал ему самое ответственное поручение.
– Отчёт? Что же? Отчёт сдам, – медленно сказал Халтурин. – С моей стороны работа сделана на совесть. Остановка с вашей стороны. Исполнительный комитет сам на голову гадит, срывает настоящее дело.
– Ну-те?
– Я тебе, Андрей Иванович, ещё тогда говорил – мало одного пуда динамита! Тут трёх пудов и то мало. Ведь эдакий случай – в самое их паучье гнездо я забрался. Тут надо так шарахнуть, чтобы полквартала снесло. Чтобы до самого Адмиралтейства всё к чёртовой матушке полетело.
– Я так и докладывал комитету. Много людей, Степан, погибнет. Нехорошее впечатление оставит в народе. Нам ведь и с этим считаться приходится.
– Эх, Андрей Иванович, Андрей Иванович. Что говоришь и кому? А царь… Скажи мне, царь и его прислужники 30 августа под Плевной, когда пирог с людской начинкой учиняли царю на именины поднести, что они, считали жертвы ай нет? Там тыщи людей положили. Скобелевы, Гурки… А ты для такого дела жалеешь?
– Мне сказали – пуда довольно. А то ведь и раньше времени обнаружиться может, и тогда всё погибнет.
– Пуда, говоришь, довольно, Андрей Иванович? Ты меня спроси – довольно или нет?.. Ну, дело ваше… Так вот, слушай. В октябре, значит, я поступил. Определили меня под именем Батышкова слесарем в самый Зимний дворец. Поставил меня немец-подрядчик. Видать – я ему понравился. Что же, хотя и молод я, а людей по своему ремеслу повидал. Комнату отдельную отвели, а для надзора за мною в том же подвале жил старый жандарм с дочерью. Ну, сам понимаешь, старик одинокий, то то, то другое у него неисправно – слесарь человек ему нужный. Я ему то то, то другое услужу, и так мы с ним дружно да ладно зажили, что он и дочку свою стал мне сватать. В октябре царя не было. Он к душеньке своей в Крым уехал. Вся дворцовая лакуза распустилась, по двору чуть не без штанов бродит, крадёт, что можно и где только можно – и вино, и хлеб, и конфеты, и бельё, и мне, что бы от них не отстать, тоже красть приходилось – ну да это дело десятое… Работы у меня много. Водопровод почти везде неисправный, там вода не течёт, там вода не уходит, тут замок ослабел – и я по всему дворцу хожу, всё мне показывают и обо всём болтают. Я и не спрашиваю, новому человеку всё рады показать от скуки. Вот я всё и узнал… Взрывать? Откуда же я могу взрывать, как только не из своей комнаты? Там приладил я у стены сундук, будто с платьем и инструментом. И натаскал я туда с Баскова динамита. Вот смотри, значит…
Халтурин пальцем на снегу стал чертить линии, составляя план дворца. В мутном свете ночи Желябов с трудом различал изображение.
– Вот, гляди – это будет, значит, подвал. Тут вот моя комната. Так постель моя стоит, над нею икона с лампадкой, честь честью, а мне при лампадке и вовсе удобно по ночам работать. Эта стена будет капитальная – до самого верху Значит, к ней и ставить – как ахнет – все этажи потрясёт. Только мало… Мало, говорю, динамита. Куда же пудом целый дворец рушить, только людей насмешим. Ну вот, значит, тут я сундук и поставил. В нём динамит. Нехорошо, что пахнет. Меня жандарм уже спрашивал: «Чего это, мол, Степан, у тебя так неподобно пахнет?» – «Дык, как же, – говорю ему, – сам знаешь-понимаешь, лудить-паять мне приходится, без кислоты не обойдёшься. С неё и запах. Опять же в ватерклозетах работаю, там надо карболкой заливать – вот и пропахла даже вся моя одежда…» Промолчал. Поверил, нет ли, не знаю – его дело. А только надо спешить. Надо мною гауптвахта главного дворцового караула. Ну пострадают солдатики, так чёрта ли нам о них думать. Царь небось не думал, когда на Шипке людей морозил, на штурмы посылал. Тут будет на гауптвахте крыльцо, тут дверь, тут офицерская комната, на антресоли над нею офицер казачий из разъезда ночует и, когда Нева не стамши, гвардейского экипажа офицер, командир царского катера. Видишь, всё досконально узнал. Повыше, во втором, значит, этаже – большая столовая, по ней и надо бить…
– Царь всегда в ней обедает?
– В том-то и беда моя, Андрей, что почти что никогда. Царь вот где живёт, видишь, – Халтурин показал на снегу место в стороне от сделанного чертежа. – Далеко! Внутренние покои называются. Там императрица больная, ну и он там. Мне лакеи сказали, что так по этикету полагается. Только лакуза говорила – царь часто захаживает на фрейлинскую половину. Мне опять-таки пояснили, почему и отчего. Есть – фрейлины городские – те так себе, те не в счёт, их только на балы и выходы приглашают, и есть при государыне, как бы сказать, фрейлины казённые – тем полагается казённая квартира. Так вот в такой квартире – вот в этом самом месте и живёт фрейлина – княжна Долгорукая. Государева душенька, при ней трое детей, сын и две дочки – государевы дети и ещё дама, вроде как гувернантка – Шебеко.
– Вот там и бить.
– Что я, милый, без тебя этого не знаю. Поди-ка доберись. Пуд динамита поставь там, чтобы никто не видел… Когда государя не было – я везде был, всё высмотрел – нельзя ли куда поставить – нельзя!.. И нельзя!.. А теперь там полно народа. Караулы, охрана, лакузы у каждой даже двери. Я уже думал – провода как провесть – будто бы от звонков… Ни-икак нельзя. Только это место и есть. Ну да сам знаешь-понимаешь, как солдаты поют «горе не беда» – и тут будет ладно. Только динамита давай больше и дай мне дня за два знать, когда у государя будет званый обед, когда вся царская фамилия у него соберётся – тогда обед сервирован будет в большой столовой, – я машинку поставлю, да и до свидания, только меня и видели.
– Что ж, узнать?.. Узнать – это можно. У нас есть такие подходящие люди, – сказал Желябов и подумал о Вере. – Я Соне скажу, а как тебе-то дать знать?
– Да хотя мне отлучаться непросто, особенно по вечерам – ну да можно, скажу, ко всенощной хожу. Так вот каждую субботу на этом самом месте между полседьмого и полвосьмого. Только скорее бы надо!
– Скорее… Это уже не от меня теперь зависит. Ну, идём… А то ещё не нанюхал бы нас тут кто-нибудь…
– Э, милый, тут никого никогда нет. Когда потеплее было – бродяги иногда ночуют на сенных баржах, а теперь, в мороз, кому охота. У тебя, я чаю, ноги-то застыли, пока я свой доклад делал.
– Да есть малость.
Халтурин ногою смёл сделанный им на снегу чертёж, и оба бодрым шагом, чтобы согреться, пошли вместе до Среднего проспекта, там Халтурин пошёл по 4-й линии, а Желябов дошёл до 8-й и кружными путями, заметая следы, стал выбираться к себе в Измайловские роты.
XI
Вера читала и перечитывала ту прокламацию, которую ещё в начале зимы дала ей Перовская. На листе почтовой бумаги, вероятно, раньше размоченной и потому несколько рыхлой, было напечатано: «От Исполнительного комитета…» Сухие, строгие, прямые и точно жестокие были буквы заголовка. Дальше мелким сбитым шрифтом грязновато было напечатано:
«…Девятнадцатого ноября сего года под Москвою, на линии Московско-Курской железной дороги, по постановлению Исполнительного комитета произведено было покушение на жизнь Александра II посредством взрыва царского поезда. Попытка не удалась. Причины ошибки и неудачи мы не находим удобным публиковать в настоящее время.
Мы уверены, что наши агенты и вся наша партия не будут обескуражены неудачей и почерпнут из настоящего только новую опытность, урок осмотрительности, а вместе с тем новую уверенность в свои силы и возможность успешной борьбы.
Обращаясь ко всем честным русским гражданам, кому дорога свобода, кому святы народная воля и народные интересы, мы ещё раз выставляем на вид, что Александр II является олицетворением деспотизма лицемерного, трусливо-кровожадного и всё растлевающего. Царствование Александра II с начала до конца – ложь, где пресловутое освобождение крестьян кончается Московским циркуляром, а разные правды, милости и свободы – военной диктатурой и виселицами. С начала до конца оно посвящено упрочению враждебных народу классов, уничтожению всего, чем жил и хочет жить народ. Никогда воля народа не попиралась более пренебрежительно. Всеми мерами, всеми силами это царствование поддерживало каждого, кто грабит и угнетает народ, и в то же время повсюду в России систематически искореняется всё честное, преданное народу. Нет деревушки, которая не насчитывала бы нескольких мучеников, сосланных в Сибирь за отстаивание мирских интересов, за протест против администрации и кулачества. В интеллигенции десятки тысяч человек нескончаемой вереницей тянутся в ссылку, в Сибирь, на каторгу, исключительно за служение народу, за дух свободы, за более высокий уровень гражданского развития. Этот гибельный процесс истребления всех независимых гражданских элементов упрощается, наконец, до виселицы. Александр II – главный представитель узурпации народного самодержавия, главный столп реакции, главный виновник судебных убийств. 14 казней тяготеют на его совести, сотни замученных и тысячи страдальцев вопиют об отмщении. Он заслуживает смертной казни за всю кровь, им пролитую, за все муки, им созданные.
Он заслуживает смертной казни. Но не с ним одним мы имеем дело. Наша цель – н а р о д н а я в о л я, н а р о д н о е б л а г о. Наша задача – о с в о б о д и т ь н а р о д и с д е л а т ь е г о в е р х о в н ы м р а с п о р я д и т е л е м с в о и х с у д е б. Если бы Александр II осознал, какое страшное зло он причиняет России, как несправедливо и преступно созданное им угнетение, и, отказавшись от власти, передал её всенародно избранному Учредительному Собранию, избранному свободно посредством всеобщей подачи голосов, снабжённому инструкциями избирателей, – тогда только мы оставили бы в покое Александра II и простили бы ему все его преступления…»
Зимние сумерки тихо входили в комнату Веры. Сгущались по углам тени. Против Веры в золотой раме висел большой литографический портрет императора Александра II. Вера смотрела на него и думала: «Всё ложь! Грубая, ничем не прикрытая ложь! Государь – «деспот, трусливо-кровожадный и всё растлевающий…».
В лёгкой дымке сумерек перед Верой было прекрасное лицо государя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86