Снятие их с поста после совсем недавнего назначения могло быть истолковано "хозяином" как серьезный недостаток в работе с кадрами в Наркоминделе.
Впрочем, бывали случаи, когда Молотов считал нужным принять очень крутые, жесткие меры. Так, после подписания с Германией в августе 1939 года пакта о ненападении туда был назначен новым послом Шкварцев, работавший ранее директором текстильного института и пришедший в Наркоминдел по райкомовской путевке. Когда в ноябре 1940 года Молотов прибыл в Берлин на переговоры с Гитлером, он прежде всего вызвал Шкварцева, чтобы ознакомиться с политической ситуацией. Но его доклад оказался настолько беспомощным, что нарком после десятиминутного разговора предложил ему упаковать чемоданы и возвращаться домой. Вскоре послом СССР в Германии был назначен Деканозов, сохранивший также и пост заместителя наркома иностранных дел. А Шкварцев, вкусив соблазны заграничной жизни и тяготясь текстильной прозой, бомбардировал в годы войны Молотова записками, предлагая использовать "в трудное для Родины время" его "дипломатический опыт". Записки эти, разумеется, летели прямо в корзину.
Если в связи с допущенной в административном механизме оплошностью или недоработкой от Сталина поступало указание "найти и наказать виновного", то жертву следовало обнаружить немедленно, даже не занимаясь длительными расследованиями. Тем более беспощадно расправлялись с каждым, кто вызывал малейшее недовольство вождя.
Вспоминается такой эпизод. Как-то Сталин отправил Рузвельту телеграмму, на которую ждал скорого ответа. Но прошел день, второй, третий, а от американцев ничего не поступало. Молотов поручил мне выяснить, не задержалась ли телеграмма по пути. Отвечал за прохождение правительственных посланий начальник шифровального отдела Наркоминдела, к которому я и обратился. Он навел справки и сообщил, что телеграмма без помех прошла к пункту, до которого простиралась наша ответственность. Дальше следили американцы, и, поскольку от них не поступало никакого сигнала, надо полагать, что все в порядке. Я все же предложил запросить американцев. Оказалось, что на их стороне произошла какая-то помеха, в связи с чем послание пришло в Вашингтон с двухдневным опозданием. Учитывая условия войны, когда всякое могло случиться, я пришел к выводу, что никакого ЧП не произошло. Так и доложил Молотову.
- Кто же виноват? - спросил он строго.
- По-видимому, никто, по крайней мере на нашей стороне...
- То есть как это никто не виноват? Что же я скажу товарищу Сталину? Он очень недоволен и распорядился найти и наказать виновных. А вы мне говорите, что виновных нет! Вы гнилой интеллигент!
Я стоял, опустив голову, не зная, что ответить.
- Что вы стоите, как истукан! - раздраженно выкрикнул Молотов. - Позовите Вышинского!
Я пулей вылетел из кабинета.
Вышинский был тогда первым заместителем наркома иностранных дел, но все мы помнили его как генерального прокурора, получившего зловещую славу во время политических процессов 30-х годов. Он-то найдет виновного, думал я, набирая по кремлевскому аппарату его номер.
Андрей Януарьевич не заставил себя ждать: спустя минут двадцать он уже входил к нам в секретариат. Вышинский был известен своей грубостью с подчиненными, способностью наводить страх на окружающих. Но перед высшим начальством держался подобострастно, угодливо. Даже в приемную наркома он входил, как воплощение скромности. Видимо, из-за своего меньшевистского прошлого Вышинский особенно боялся Берии и Деканозова, последний даже при людях обзывал его не иначе как "этот меньшевик". Хотя Деканозов был вторым замнаркома, а Вышинский, будучи первым, курировал отношения с Соединенными Штатами и Англией, приходилось часто наблюдать, как на запросы наших послов в Лондоне и Вашингтоне первым реагировал Деканозов: давал поручение составить ответ, сам подписывал телеграмму с теми или иными указаниями, а Вышинскому посылали ее копию, после того как она ушла по назначению. И Вышинский ни разу не набрался смелости протестовать.
Тем больший страх испытывал Вышинский в присутствии Сталина и Молотова. Когда те его вызывали, он входил к ним пригнувшись, как-то бочком, с заискивающей ухмылкой, топорщившей его рыжеватые усики.
Так было и на этот раз. Я последовал за ним. Молотов предложил мне доложить результаты моего, как он выразился, "жалкого расследования". Это был своеобразный сигнал Вышинскому о том, чего от него ждут. Когда я закончил, повторив, что не смог обнаружить виновного, Молотов обратился к Вышинскому:
- Товарищ Сталин требует расследования и строгого наказания виновных. Поручаю это вам...
- Все ясно, Вячеслав Михайлович. Разрешите идти?
Молотов кивнул. Я передал Вышинскому мою докладную, и тот бесшумно выскользнул из кабинета.
Молотов уже спокойным тоном принялся пояснять:
- В каждом промахе обязательно кто-то виноват. Что из того, что всегда проверяли прохождение телеграмм только на нашей стороне! А кто завел такой порядок? Надо было проверять всю линию. Кто-то же этот несовершенный порядок установил? А вы говорите - нет виноватого...
Вскоре мы узнали, что начальник шифровального отдела исключен из партии, снят с работы. Он навсегда исчез из нашего поля зрения. Задание товарища Сталина - найти и строго наказать виновного - было неукоснительно выполнено.
Молотов долго помнил этот инцидент. Заходя в нашу с Павловым комнату по какому-то делу, а это случалось нередко, он, видя мой приоткрытый сейф, шутливым тоном говорил:
- Ну вот, опять у этого гнилого интеллигента душа нараспашку, сейф не заперт, на столе разбросаны бумаги, входи и смотри. Ох, уж эти мне русские интеллигенты!..
Белая Церковь
К осени 1934 года поток туристов значительно уменьшился. Иностранцы, которые приезжали в деловые командировки, а их тоже обслуживал "Интурист", были в основном деловые люди, приглашенные советскими властями для участия в стройках пятилетки.
Среди них - немало американцев, помогавших сооружать Днепрогэс, первую плотину на Днепре и мощную гидроэлектростанцию. Одну такую группу поручили сопровождать мне.
Мы выехали поездом во второй половине дня и на следующее утро прибыли в Запорожье. Поскольку в пути нечего было рассчитывать на нормальное питание - в вагоне-ресторане подавали только водянистый чай с кусочком сахара и перловую кашу, интуристовский ресторан приготовил довольно обильный "сухой паек". Он обычно состоял из икры, крабов, ветчины, сыра, масла, белого хлеба, вареных яиц, джема в красиво оформленной баночке, пакетиков чая для заварки и сахара. Ничего похожего в магазинах уже давно не появлялось. Но ведь пищевая промышленность все это производила. Не может быть, думал я, что такой продукции хватает только для иностранцев. Конечно, высшее руководство страны тоже всем этим пользуется. Но наверняка продуктов питания выпускается значительно больше. Куда же все идет? Пока это оставалось для меня загадкой.
Имея в осенние и зимние месяцы много свободного времени, гиды киевского "Интуриста" использовали его по-разному. Одни записались на курсы повышения квалификации, другие принялись изучать дополнительный язык. Кое-кто взял отпуск за свой счет и занимался письменными переводами. Меня назначили временно исполняющим обязанности заведующего филиалом "Интуриста" в Шепетовке, на советско-польской границе, в то время - бойком месте. Из Шепетовки трижды в неделю отправлялся в Баку трансиранский экспресс, которым пользовались западные бизнесмены, афганские торговцы каракулем, иранские нефтепромышленники, торговцы коврами, черной икрой. В ту и в другую сторону ехали транзитом дипломаты, представители фирм, просто любители приключений. Начинали и заканчивали тут свою поездку по Советскому Союзу и многие иностранные туристы. Польский поезд доставлял всю эту пеструю публику до советской границы. Его подавали к платформе с одной стороны шепетовского вокзала. Пассажиры проходили пограничный и таможенный контроль в большом зале и направлялись к противоположной платформе, где их ожидал трансиранский экспресс.
Польский состав выглядел довольно непрезентабельно: сидячие места с продавленными диванами, давно не мытые окна, облупившаяся краска вагонов. Зато обслуживающий персонал поражал чисто шляхетской броскостью: синие френчи военного покроя, ярко-красные ремни и портупеи, фуражки-конфедератки с эмблемой белого орла и блестящим козырьком - все казалось весьма импозантным.
Наш трансиранский экспресс содержался на уровне мировых стандартов. Он состоял почти полностью из дореволюционных спальных вагонов бельгийского производства, оформленных снаружи под красное дерево, с медными, ярко начищенными поручнями и надписью латинскими буквами: "Sleeping car". Такие вагоны в первые послевоенные годы все еще можно было встретить на наших внутренних маршрутах. Вагоны представляли собой верх комфорта: просторные двухместные купе с широкими койками - одна над другой. Днем верхняя опускалась, образуя как бы спинку дивана. Все это покрывали голубоватым чехлом с длинной бахромой. Купе имело откидывающийся столик и обитое красным бархатом кресло. Ручки, вешалки, полки из латуни придавали всему богатый и нарядный вид. Между каждыми двумя купе находилось туалетное помещение, куда вела застекленная в стиле "арт нуво" дверца. Там стоял умывальник, а за занавеской был устроен душ. Уборные располагались по оба конца вагона, под умывальником в туалетном помещении купе стоял фаянсовый, разрисованный яркими цветами ночной горшок.
Проводники "спальных вагонов прямого сообщения" все как на подбор были солидные мужчины старорежимной выучки, сочетавшие предупредительность и заботу о пассажирах с чувством собственного достоинства. Они были одеты в коричневую форму с золотыми галунами и лампасами и в такого же цвета фуражки. Чай они заваривали поразительно вкусный и душистый, угощали длинненькими, завернутыми в фольгу сухариками. Каждое утро, а поезд шел до Баку три дня, проводники убирали постель, сметали пыль, протирали латунные предметы. В экспрессе имелся и хорошо обеспеченный продуктами и напитками ресторан с не менее обходительными официантами. Во всем поезде чувствовались строгий порядок, подтянутость, высокая дисциплина. Была ли это школа, еще сохранившаяся с царских времен, или железная рука сталинского наркома путей сообщения Кагановича - остается только гадать.
Мне приходилось встречать каждый польский состав, оказывать всяческое содействие интуристам, транзитным пассажирам, в случае необходимости выписывать оплачиваемые валютой железнодорожные билеты, выполнять функции бюро по обмену денег - словом, предоставлять услуги в соответствии с интуристовскими правилами. За время моего пребывания на границе помимо туристов и деловых людей стало все больше приезжать беженцев из гитлеровской Германии - коммунистов, социал-демократов, лиц еврейской национальности. Разными путями они пересекали германо-польскую границу и направлялись в СССР как в надежное убежище. Мне дали указание помогать им, ссужать рублями, устраивать в Шепетовке на ночлег, если они прибывали не в дни отхода трансиранского экспресса. При моей конторе имелось несколько комнат, которые служили в таких случаях гостиницей. Иной раз появлялись целые семьи с детьми и стариками, но чаще всего одиночки или супружеские пары. Вечерами я их приглашал к себе или заходил к ним, и мы подолгу беседовали о событиях в Европе и Германии. Хотя им пришлось бросить все имущество и прибыть к нам без всяких средств, они радовались, что обрели вторую родину в советском государстве. Могли ли они подозревать, какая их ждет участь? Не мог и я этого предположить. Большинство из них в конечном счете попало в концлагеря и тюрьмы, будучи обвиненными в шпионаже и вредительстве по заданию гестапо!..
В конце декабря прибыл из Москвы новый заведующий шепетовским отделением "Интуриста", а я вернулся в Киев. Принялся изучать испанский язык, поскольку в следующем сезоне ожидался приезд туристов из Испании. В городе все еще было голодно, и питание, которое, хотя и скудное в отсутствие туристов, нам выдавали на кухне гостиницы "Континенталь", являлось подспорьем также и для семьи. Продуктовые карточки - отца (рабочая), мамина (иждивенческая) и моя (служащего) - позволяли отоваривать лишь самое необходимое в минимальном количестве. Правда, то, что полагалось, всегда имелось в магазине.
Приближался Новый год, и опять его невозможно было встретить как полагается. Но я и мой товарищ по Политехническому институту устроились неплохо. Его отец - директор хлебозавода в Белой Церкви, небольшого, но древнего городка, расположенного неподалеку от Киева, - в силу своей должности имел дом - полную чашу.
Модест - так звали сына директора хлебозавода - пригласил помимо меня на встречу Нового 1935 года также нашего общего друга, моего школьного товарища Георга, который учился в Киевском медицинском институте. Каждый из нас, естественно, был со своей девушкой. Лена, приятельница Модеста, посещала техникум в Белой Церкви и ждала нас там. Георг пригласил Нину, подружку из своего института, а я предложил Кларе присоединиться к нам. За несколько месяцев совместной работы мы с ней сдружились: нередко со Степаном и его девушкой ездили на "линкольне" кататься за город, ходили в театр, с наступлением морозов - на каток стадиона "Динамо".
В середине дня 30 декабря 1934 г. мы всей ватагой вышли из вагона на перрон у кирпичного здания вокзала Белой Церкви. Погода стояла морозная, но ясная и солнечная. С хлебозавода за нами прислали сани, запряженные тройкой лошадей. Мы побросали наши вещички на солому, а сами примостились на крыльях розвальней. До дома Модеста, стоявшего на краю города, рядом с хлебозаводом, было довольно далеко, и прогулка на тройке нам доставила массу удовольствия. Дом окружал большой сад с высокими липами, при-. порошенными инеем. Сад спускался к реке, и одна из его аллей представляла собой прекрасную горку для катания на санках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58