Она срезала красные и желтые цветы со своей любимой клумбы и к радости дяди расставляла их вокруг его постели. Кормила его как маленького ребенка, с ложечки, маленькими кусочками нарезала для него мясо. Трижды в день обмывала все его тело. розовой водой. Перед этим она наглухо закрывала дверь спальни, но сквозь филенки я слышал довольное хныканье, сопровождавшее этот обряд.
Во второй половине дня мы с Лиззи посвящали часок пропалыванию дядиного огорода. Телескоп мы перенесли в дом и поставили возле кровати, чтобы он мог наблюдать за ночными небесами через окно. Дядя за все благодарил нас, хотя явно перестал относиться к двум главным делам своей жизни с прежней одержимостью.
В сущности, это был другой человек. Лед в светло-голубых глазах растаял без остатка. Губы научились улыбаться, и улыбка уже выглядела естественной. Свою речь он пересыпал поговорками – тоже нечто прежде немыслимое. Однажды я вошел к нему, и дядя увидел, что я зацепился штанами за колючий кустарник. Он посоветовал:
– Попроси, чтобы Лиззи сразу же зашила. Сапоги смазаны – и дыры замазаны.
А как-то поутру, когда я сидел у окна, любуясь видом на океан, он сказал:
– Смотри-смотри, Эндрю. Такой вид за деньги не купишь.
И он не скрывал нежности к Лиззи. «Старушка», звал он ее, протягивая руки, норовя притронуться к ней, как только она подходила к его постели. Если жена заговаривала с ним, Норман смотрел ей в глаза, не отрываясь, весь уходил в слух.
И со мной дядя охотно общался.
– Посиди со мной, Эндрю, – подзывал он и принимался расспрашивать о Стровене и приключениях по пути на остров Святого Иуды – обо всем, что прежде его ничуть не интересовало. О моей матери он тоже спрашивал.
– Она была прекрасная женщина, – вздыхал он. – Они с Лиззи такдружили. Их мать умерла молодой, и девочки растили друг друга. И в школу ходили вдвоем, и все делали вместе. Жаль, что пришлось увезти Лиззи так далеко. – Но тут он просиял улыбкой. – Зато теперь ты приехал к нам, Эндрю. Мы уж постараемся, чтобы тебе здесь было хорошо.
Он спрашивал Лиззи о других островитянах, с кем они были знакомы прежде, пока он от всех не отгородился. Его самого вроде бы удивляло, как он мог превратиться в угрюмого отшельника.
– Понятия не имею, что на меня нашло. Дай только поправлюсь, и буду провожать тебя в город всякий раз, Как пойдешь за покупками.
Тетя ободряюще улыбалась.
Однажды вечером, когда упала тьма (это была пятница), мы с Лиззи сидели у его постели, и дядя рассказывал мне о своем хобби.
– Знаешь, что я высматриваю по ночам, Эндрю? Метеоры. Небеса здесь такие прозрачные, можно разглядеть метеоры, которые никто больше в мире не увидит. Обычно их замечают, лишь когда они вспыхивают и погибают в земной атмосфере. – Он перевел взгляд на жену. – Сам не знаю, почему они меня так привлекают, Лиззи. Холодные, одинокие. – Глаза его сияли от любви к ней. – Принеси мою книгу, Эндрю, – попросил он. – Ту, которая называется «Небесный мусор».
Я взял книгу с каминной доски и передал дяде. Он открыл ее на фотографии метеора.
– Вот видишь, – сказал он, – выглядит, словно обычный камень, какие валяются у нас на огороде.
И тут, едва дядя произнес «камень», он вдруг прищурился. Помолчал; глаза его затуманились. Это слово пробудило в нем воспоминания.
– С тобой все в порядке? – забеспокоилась Лиззи.
– Просто пытаюсь сообразить, как это я ушиб голову, – сказал он. – Помню, как вышел в огород. Выпалывал сорняки на картофельной грядке. Дальше – пустота.
С разговора о камнях все и началось. С этой минуты – ив пятницу вечером, пока я сидел с дядей, и днем в субботу – я видел, как он озабочен, как напряженно размышляет.
В субботу я сидел с ним, а Лиззи готовила ужин. Дядя помолчал, потом с улыбкой оглянулся на нее.
– Прости, Лиззи, сегодня вам с Эндрю невесело со мной. Просто я пытаюсь вспомнить. Словно что-то вертится на кончике языка. Знаешь, как это выводит из себя.
Если б я мог отговорить его, убедить не думать об этом… Покушение превратило дядю в нормального человека, всех нас троих – в счастливую семью, о какой я всегда мечтал.
Память вернулась к нему, целиком и полностью, в ночь субботы, сразу после полуночи. Дядин голос пробудил меня от глубокого сна. Я вскочил и приник к вентиляционной решетке внизу двери.
Дядя Норман, раздетый догола, влачил свое тело огородного пугала и бессильные ноги по залитому лунным светом полу. Лиззи, тоже голая, стояла над ним и смотрела. Лицо ее было каменным.
– Выпусти меня, – твердил дядя низким голосом прежнего Нормана. – Выпусти меня отсюда!
Он добрался до парадной двери и распахнул ее. Выполз во двор; тетя шла за ним. Я выждал чуть-чуть и перешел в гостиную, к открытой двери. Оттуда мне было их видно.
Над их головами, посреди неба с мириадами холодных звезд, висела огромная луна, а ее горные хребты были отчетливо видны. Дядя полз к калитке, лунный свет искажал, уродовал его силуэт на каменной дорожке. Пока он возился со щеколдой, Лиззи озиралась. Она никуда не спешила. Наконец подобрала зазубренный осколок лавы – один из тех, что украшали ее клумбу.
Дядя не оставлял отчаянных усилий отпереть калитку до того самого мгновения, когда камень обрушился на его череп. Он распростерся плашмя, прикрывая руками голову в тщетной попытке ее уберечь. Камень глухо бил снова и снова, и я различал два типа ударов – то по рукам, то по черепу. С десяток таких звуков, пока дядя не замер. Еще один, последний удар – и камень словно прилип к его черепу, как намагниченный.
Мой ужас усугублялся тем, что я отчетливо понимал: каждый удар обрушивается и на мою жизнь.
Она еще постояла, глядя на него сверху вниз. Затем повернулась к коттеджу.
Я на цыпочках вернулся к себе в комнату, тихо затворил дверь и улегся в постель. Задернув полог от москитов, я повернулся спиной к двери. Босые ноги Лиззи прошлепали по гостиной, дверь приоткрылась, и тетя подошла к моей кровати.
– Эндрю! – окликнула она меня – негромко, словно боясь испугать. – Эндрю!
Я повернулся и приподнял полог. Тетя стояла передо мной, взгляд какой-то нездешний. С ее грудей капала и стекала струйками по животу кровь и что-то еще. Она заговорила со мной, растирая кровавую жижу по лицу, такими движениями, словно умывалась:
– Ступай в город, – произнесла она сквозь кошмарную жидкую маску. – К доктору Хебблтуэйту. Скажи ему, что на этот раз Норман Бек мертв.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
В первую ночь мне приснился кошмар, который затем повторялся каждый раз, пока я жил в коттедже. Никогда прежде я не переживал такого ужаса, как в этом сне. Я не мог убежать от него, потому что уже спал. В моем кошмаре земля оседала и все вокруг медленно скользило вниз, в бездонную яму. Я был на краю и пытался удрать, спастись, но земля крошилась подо мной быстрее, чем я бежал. Я хватался за куст, но куст медленно приподымался из земли и оставался у меня в руках. И в тот миг, когда мне предстояло упасть вниз, в пропасть, – я просыпался в холодном поту, сердце колотилось.
В первый раз после этого я не заснул. Я перебрался в кресло и сидел там, дрожа от страха. Как только рассвело, я наскоро позавтракал и пошел в город к доктору Хебблтуэйту. Подождал у «Бастиона», пока он собрался, а потом мы вместе пошли на кладбище переговорить с могильщиком. Заодно доктор поведал мне историю местного кладбища.
– В девятнадцатом веке здесь работал странный тип по имени Уэллсли, – начал он. – В его обязанности входило также изготовлять гробы. В то время кладбище было меньше, чем сейчас. И чтобы сэкономить место, Уэллсли додумался резать тела на части и втискивать их в коробки размером с чайный ящик. Члены свисали с крюков, вбитых в крышку. Он проделывал маленькие окошки с обеих сторон, чтобы родственники могли видеть усопшего под любым углом. Один из моих предшественников отмечает в своих записях, что Уэллсли расчленял тела профессионально. Сам Уэллсли говорил, что дошел до этой мысли, когда ему пришлось хоронить конечности и куски тел после морских сражений, – о них я тебе уже рассказывал.
Доктор на ходу попыхивал сигаретой.
– Жена Уэллсли – единственный служитель муз, когда-либо живший на острове Святого Иуды. Она сочиняла оперы, их ставили в гарнизонной часовне. Насколько я мог понять из записок моего предшественника, музыка была гениальной. А героини опер были все сплошь безумицы – они бродили по залитой лавой долине или бросались вниз со скалы, распевая арии. Однажды ночью жена Уэллсли перебудила весь город. Забралась на бастион, почти голая, и выла на луну. – Доктор отбросил недокуренную сигарету и тут же поджег новую. – Что-то в атмосфере Святого Иуды способно довести чувствительную душу до безумия. – Очевидно, доктор таким образом пытался несколько оправдать в моих глазах тетю Лиззи.
Кладбище располагалось сразу за крепостной стеной. Траншею длиной в футбольное поле динамитом освободили от лавы и засыпали привозной почвой. Повсюду торчали небольшие каменные надгробья. Могилы тоже были маленькими, зато в глубину уходили на десять футов – в целях экономии места гробы ставили вертикально. По словам доктора Хебблтуэйта, могильщики всякий раз опасались при захоронении потревожить останки тех, кто упокоился на этом поле за последние двести лет.
Навстречу нам вместе с женой вышел кладбищенский сторож мистер Ригг – невысокий черноволосый человек, голова орехом.
– Сможете ли вы найти место? – осведомился доктор Хебблтуэйт.
– Марта всегда найдет место, – доверительно сообщил нам мистер Ригг, кивая жене, которая любезно улыбалась в ответ. Выглядела она странновато. Дядя Норман в краткий период своего просветления рассказывал о ней. По его словам, если на этом острове когда-нибудь и приживалась картошка, то этой картошкой была миссис Ригг. И вот она передо мной: крупная, бугристая, даже лицо похоже на бородавчатый картофельный клубень; картофелина с яркими голубыми глазками.
Стоя у кладбищенских ворот, мы с мистером Риг-гом и доктором Хебблтуэйтом смотрели, как Марта исполняет свой обряд. Она прошла в дальнюю часть кладбища с безымянными могилами преступников. Перед собой она несла приспособление – клинышек из двух лучевых костей, человеческих, скрепленных на одном конце бечевкой. Она шла и монотонно пела – в утреннем воздухе ее гудение отчетливо доносилось до нас. Стоило костям в ее руке дрогнуть, Марта умолкала и замирала, напряженно к чему-то прислушиваясь. Так она останавливалась несколько раз, в последний – в углу у самой крепостной стены. Здесь она долго стояла и как будто снова прислушивалась. Я различал только жужжание мух.
Наконец Марта Ригг посмотрела в нашу сторону и кивнула большой головой.
– Нашла место, – с гордостью сказал мистер Ригг. – Всегда находит. Теперь мы все организуем.
Похороны состоялись на следующий день. Дул резкий ветер, нисколько не освежавший – горячий, соленый, он раздражал кожу.
Мы шли от лазарета, куда увезли тело, к кладбищу. Дядю Нормана провожали в последний путь немногие: доктор Хебблтуэйт, который привел с собой свою костлявую дочку; могильщик Ригг и с ним его жена Марта; комендант Боннар – от него несло ромом; и двое солдат – они толкали больничную тележку, по такому случаю задрапированную черным бархатом, Я плелся сзади. Еще надо упомянуть следовавшие за нами полчища мясных мух. Они злились, поскольку не могли добраться до вожделенного блюда, которое чуяли сквозь фанеру гроба, а потому вымещали свое разочарование на плакальщиках.
На кладбище обошлись без церемоний. Солдаты сгрузили дешевый гроб ногами вперед в глубокую и узкую щель. Мы слышали, как тело сползало вниз, когда они ставили ящик вертикально. Гроб впритирку вошел в предназначенное для него отверстие. Солдаты поспешно забросали его комьями земли.
Я постоянно ловил на себе взгляд мисс Хебблтуэйт. Должно быть, она думала, что я буду плакать. Но я не плакал, хотя на душе было смутно. Что теперь будет со мной? – гадал я.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
А на следующее утро начался процесс. Суд проходил в большом зале, пристроенном к крепостной стене – когда-то здесь располагалась гарнизонная часовня. С виду он напоминал пиршественную залу старинного замка, и здесь можно было бы найти желанную прохладу, если бы стены и в самом деле были сложены из камня толщиной в три фута, как виделось снаружи. Однако стены были фанерными и совсем не спасали от жары. Доктор Хебблтуэйт сидел рядом со мной на массивной деревянной скамье в одном из первых рядов. Его одежда пропахла застоявшимся сигаретным дымом. А еще в зале пахло потом: народ набился битком. Маленькие окошки в форме креста под самым потолком не могли рассеять полумрак.
– Правосудие и религия, – ворчал доктор Хебблтуэйт. – Яркий свет им не по нутру.
Многие островитяне привели с собой на суд ребятишек. Дочка самого Хебблтуэйта сидела за нами. Кроме здешних обитателей, присутствовал экипаж зашедшего накануне за почтой парохода «Патна». Им отвели места сзади – все развлечение для моряков.
Ровно в девять утра солдат в белой парадной форме вошел в судебный зал через переднюю дверь и вытянулся по стойке «смирно». За ним прошаркал комендант Боннар в черной мантии с алой оторочкой и белом пари ке с мелкими кудряшками, из-под которого торчали еще ярче пламеневшие на этом фоне рыжие волосы. Комендант был высок и отрастил изрядный живот; когда он опустился в деревянное кресло, дожидавшееся его на помосте, колени его задрались и казалось, будто голова растет непосредственно из них.
Минутой спустя через ту же дверь солдат ввел тетю Лиззи. Она села на трехногий табурет возле помоста. Она была одета в привычное черное платье, но без платка. Темные волосы были зачесаны вверх со лба и собраны на затылке в тугой узел.
Ее спокойная, отрешенная поза напомнила мне маму. Когда глаза тети привыкли к полумраку, она разглядела меня и улыбнулась.
Я уставился в пол.
Суд прошел почти так же быстро, как дядины похороны.
Комендант призвал публику к порядку. Его хриплый голос разнесся по залу, ударяясь о стены и эхом возвращаясь к нему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29