Женщине, не имеющей ни образования, ни специальности, пришлось весьма круто. Лишенная какой бы то ни было поддержки, она растерялась, впала в отчаяние. Но вовремя на помощь ей пришел коллектив шагающего экскаватора. Рабочие решили помочь Панне, так звали жену погибшего. Ее устроили слесарем-смазчиком на экскаватор, окружили добрым человеческим вниманием.
Эти обстоятельства послужили материалом Арбузову для создания пьесы «Иркутская история». Пьеса с успехом пошла на столичной и периферийной сцене. Больше того, многие строители Иркутской ГЭС узнали в ее героях своих товарищей-экскаваторщиков. Помнится, в Иркутске нам не раз приходилось встречаться с людьми, о которых местные руководители всегда говорили с гордостью — «литературный герой».
— Поговорите обязательно с таким-то — он прообраз арбузовской «Иркутской истории»....И вот мы сидим на берегу Вилюя на громадных диабазовых валунах. Солнечный день. Небо над нами голубое, чистое, без единого облачка. Солнце косым многолучьем падает в реку, и порою кажется, что в стрежневых струях Вилюя бьются большие золотые рыбы, вспенивая темную воду.
Рядом с нами сидит невысокий человек, одетый в поношенную ватную робу. Мы курим. Дым от наших сигарет стелется белыми хлопьями и долго висит над землею, заглушая запах таежной листвы. Наш сосед после каждой глубокой затяжки машет плоской ладонью, взбучивая вокруг лица клубы дыма — привычка завзятого таежника, выработанная с годами. Так курит каждый, кто испытал «прелести» гудящей пестряди комарья.
Мы говорим о литературе. Иван Меринов, наш сосед,— экскаваторщик, прообраз одного из действующих лиц в пьесе «Иркутская история». Говорит он не спеша, обстоятельно. Ловишь себя на мысли, что в пьесах актеры наши, даже самые флегматичные, всегда немного торопятся в диалоге, часто где-то переступают ту грань внутренней собранности, которая так характерна для каждого рабочего человека.
— Похоронили мы Виктора и, как водится, собрались на поминки. Народу пришло много. Квартира у Шишкиных просторная, но и в ней места мало стало. Одних только наших, с экскаватора, — шестнадцать, да кроме того еще не счесть. Много друзей у Вити было. Душевный был парень! Любил людей. Но и люди его любили... Сели за столы. И хоть много народу, усмотрели мы — нет нашего начальника механизации Батенчука Евгения Никаноровича. Уважали мы его здорово, а тут, за горем-то, и пригласить забыли. Неудобно получилось. Время уже позднее, но все-таки решили его отыскать. Дома нет. Пустились по всей стройке разыскивать. Только часам к двум ночи нашли. И верите, все это время никто ни к вину, ни к закускам не притронулся. Очень уважал покойный Виктор нашего Батенчука, поэтому без него нельзя начинать. Евгений Никанорыч приехал усталый, с лица изменившийся,— на аварии где-то был.
Сели. И вот в разговорах с ним просим: дозволь, мы Панну на экскаватор к себе возьмем, надо выручать семью. А экскаватор наш, «ЭШ-10/75», — целый завод громадный. Двухэтажный, стрела — семьдесят пять метров. Преобразователь тока на экскаваторе, к примеру, на тысячу пятьсот киловатт,— это столько же, сколько потреблял в прошлом году весь Мирный. Серьезная машина. Экипаж — шестнадцать человек, в каждой смене — четверо, и все специалисты каких, мало. Вроде бы нечего Панне у нас делать. А мы настаиваем: будет попервости хоть полы подметать, смазывать чего-нито. А там — обживется, глядишь, обучится. И Батенчукдал согласие...
Стала у нас Панна работать. Отношение к ней — самое сердечное, ну прямо как в рассказе Горького «Двадцать шесть и одна». Стоит ей только о чем-нибудь задуматься, тут же кто-нибудь: «Панна, может, чем помочь?» И помогали. По совести сказать, даже баловали мы ее,— ничего она особенного и не делала на экскаваторе.
Прошел год. И вот узнаем — выходит наша подопечная замуж. Конечно, у каждого на этот счет свое мнение, да и память о Викторе слишком еще жива, у нас-то, у каждого, ранка эта в сердце не затянулась. Но ведь дело молодое — не век же ей вдовствовать? Решили — что ж, пусть человек опять счастье свое ищет. Все-таки не вечно мы вместе будем, кончится стройка, разлетимся все в разные концы. Горько, конечно, но такова уж судьба наша — строителя... И поэтому мы не стали бы спорить, коль не выбор ее. Вышла замуж она за человека пустякового. Есть у нас еще такие люди, как змей-трава. Присосется, вы-
сосет —и дальше ползет. На стройках они навроде пены: побурлят и с первой же водой отойдут. Пьяница новый мужик у Панны, дебошир, даром только что рабочим звался. За душой у него ни совета, ни привета — труха одна. И так нас Панна этим выбором огорошила, ну прямо сказать, в самое сердце занозу сунула. Да такую, что каждый день все острее да шершавее. Мы — к Панне, так и так. Дескать, глянь, баба, на кого ты жизнь свою трудовую, честную меняешь! В этом ли мусоре тебе счастье искать? Ну, а она — супротив всех. Даже этак козыряет: вам плох, а мне в самый раз. Что вы мне — отцы-матери?..
Рассказчик наш замолчал. Бросил наземь окурок, старательно затер его мыском сапога, сощурился, глядя на бегущие струи Вилюя. Вздохнул.
— Может, где-то и неправы мы были. Но Панну с той поры невзлюбили накрепко. Ведь она нам родной стала! А тут... Да что говорить! Словом, опять-таки получилось, как в том рассказе «Двадцать шесть и одна». Часто мы его вспоминали... Но сперва Панне— ни слова. Все думали, может, и впрямь у них любовь неизбывная. Ну а какая там любовь! Срам на весь поселок. Пьянки, прогулы, скандалы, дети раздетые да голодные по чужим людям ходят. Дети-то Витькины! Плохо... Возненавидели мы ее. Яро возненавидели. И признаться — выжили с экскаватора. А вскорости она хвостом мотнула — длинную деньгу со своим сожителем искать. Куда-то в Усть-Орду подалась... Только тут еще не конец. Квартиру государственную она сумела продать, долгов наделала, дочку старшую бросила, пенсию, что за Витю платили —
тыщу двести рублей,—увезла. Но мы-то об этом попервости не знали: думали, они всей семьей подались. Но через некоторое время приходит к Батенчуку старушка с девочкой. Глянул Евгений Никанорович на девочку — лицо уж больно знакомое. Ба, да это ж вылитый портрет Виктора Шишкина! А старушка — сквозь слезы ему:
«Может, помните Витю Шишкина. Так вот я мать его, а это — старшенькая дочка». Батенчук ничего не понимает, усаживает старушку на стул, воды в стакан цедит. А та расчувствовалась, руку его ловит.
«Прости, говорит, болезный, что беспокою занятого человека. Кабы покрепче была, и не пришла бы, а то ведь совсем стара стала, одна бы, глядишь, как-нито прогоревала, дитятко только вот жалко. За что она-то мучается?»
И плачет, ну что малый ребеночек. А девочка насупилась, молчит, бабку за рукав дергает, а желваки у нее на скулах так и играют. Успокоил их Батенчук, все по порядку выведал. Оказывается, Панна девочку-то бабке вроде бы на время оставила, а сама — как в воду канула. У бабки пенсия небольшая, и жили они трудно, в развалюхе какой-то снимали комнату, стало быть...
После этого разговора Батенчук пришел к нам на экскаватор. Так-то да так, ребята, рассказывает. А слова его нам косой по сердцу. Кажись, очутись тут Панна, разорвали бы мы ее на лоскутки. Однако собрались все — и к старушке, вместе с Батенчуком. Он в один день ей достал квартиру в новом доме, без очереди, незаконно. А мы ме-
блировку справили, закуток срубили рядом с домом, порося купили. Батенчук машину выделил. Так мы угля, совестно говорить, пару тонн своровали. Помогли, конечно, и материально. С той поры глаз с них не сводили, из виду не теряли.
Через год девочку, ее Люсей звали, Батенчук на строительство устроил—ученицей штукатура. А еще через год она в техникум экзамены сдала. Евгений Никанорович там преподавал, помог ей подготовиться. Наладилась жизнь у Шишкиных. И мы вроде бы поуспокоились. Только вот как-то заходит Евгений Никанорович на педсовет в техникум и слышит: решается вопрос об исключении Шишкиной из техникума за неуспеваемость. Он — к директору. «Как, почему?» — «Не успевает»,— отвечает тот. «Почему не успевает?»— «Не знаю».— «А вы про ее жизнь знаете что-нибудь?» — «Нет».— «Так вот слушайте». И рассказывает педсовету всю историю. Учителя за голову схватились: «Да как же так?! Чуть человека не погубили...»
А Евгений Никанорович с Люсей встретился. Не знаю, как он там с ней разговаривал, только она ему все, как отцу, выложила и призналась: «Влюбилась я, Евгений Никанорович, вот и занятия подзапустила...»
Пообещала наверстать. Так наверстала же!.. И снова замолчал наш сосед, улыбаясь чему-то про себя.
— Теперь уже техникум кончила. Работает в Иркутске. Кажись, замуж вышла. Счастлива. Хорошо бы ей, конечно, у нас тут, на Вилюе, поработать. Много тут наших, иркутских. И Батенчук, и Михайловский, да разве всех перечесть... А впрочем, и там она дома,
и там люди хорошие. Ну, вот вам и «иркутская история». Правда, немного не такая, как у Арбузова. Жалко, что он больно много места женщине той отвел, побольше бы о людях, о жизни их.
Мы долго еще говорили о разном. Наконец Меринов сказал:
— Пора мне. Извините.
Встал и, неловко пожав наши руки, пошел вдоль берега Вилюя, щурко вглядываясь в хмурые диабазовые покоти, что веками недвижно лежали на пути суровой реки, на эти скалы, которые только ему, этому невысокому, обыкновенному человеку, подвластно сдвинуть, уложить в тело будущей плотины.
Вечером листаем подшивку «Мирненского рабочего». Подписи под статьями: секретарь парторганизации Федор Плющ, начальник планового отдела Соловей, Рукосуев, снабженец, прораб Деревяз-гин...
Мы, литераторы, часто недооцениваем того, что фамилии — это фольклор и несут они в себе громаднейший заряд образности. Боже мой, ну и встреча! Идешь по улице, и вдруг словно груздок из-под земли,— Валечка, Валюша, Валя Колаева! И пальтецо на ней то же, зеленое, расклешенное, с большущим воротником («как у Марии Стюарт»), из которого выглядывает розовый от мороза, милый Валюшкин курносый нос.
— Валечка! Ты здесь?!..
Шесть лет назад мы жили с ней в одном доме, в Братске, в общежитии ИТР. Сколько вечеров бродили по тайге, пешком и на лыжах, сколько разговоров всяческих — о стройке и о лесах, о Бетховене, Надсо-не, Куприне, о студенческих временах и о трудной, порой непонятной нынешней жизни... И эти таинственные лунные дорожки в тайге, и Ангара, зеленогрудая под солнцем, и пыль на дорогах, попутные машины, и звонкие, пахучие груды досок, и будоражившие воображение пятна света под фонарями, которые раскачивает ветер. Ну как же забыть!.. Примерно через год после нашего знакомства она вышла замуж за инженера-проектировщика, у нее родилась дочь, и вскоре они переехали в соседний поселок: мы стали встречаться реже.
С продуктами в Братске было плохо, и дочурка Ва-лина постоянно болела: сперва диспепсией (врач сказал — оттого, что нет цельного молока, а только сухое), потом авитаминозом и еще чем-то. В конце концов Валя перебралась с дочкой к своей тетке, куда-то на Кавказ. Мы совсем потеряли друг друга из виду.
И вот теперь — эта встреча!..
— Да как же ты на Север забралась?
— Муж перевелся. Ему интересно: работа... Ну а я — я за ним, как нитка за иголкой. Не жить же врозь.
— А дочка? Валя вздохнула.
— Дочка у тетки, на Кавказе. Пробовали мы ее перевезти, да она у нас в полгода трижды, раз за разом, воспалением легких переболела... Вот так и живем.
— Ты работаешь?
— Работаю, все так же нормировщицей.
— А пишешь? — Одно время Валя пробовала писать очерки, зарисовки, и, честное слово, получалось у нее неплохо.
— Плохих писак и без меня много,— она отвела взгляд. У глаз ее уже пробегали морщинки, и лицо осунулось, повзрослело; и эти усталые интонации, и авоська в руке с консервными банками, какими-то свертками,— наверно, домашних забот полно...
Мы побродили по городу часа полтора и расстались.Валя, Валюша — эта усталая взрослая женщина? Валя сама идет в магазин, готовит для мужа — мужа!—обед, а не бежит в «столовку»?.. Нет, совсем нельзя было представить ее такой. А Валюшка, прежняя, в Братске — худенькая, маленькая, совсем девчонка, только из техникума, стоит в этом своем паль-теце-парашютике среди рабочих, смотрит на них синими обескураженными глазами и спрашивает: «Ну зачем же вы так-то уж?..» Рядом с ней рабочие кажутся слишком громадными и грубыми.
А потом, вечером, она жалуется:
— Никак я не могу на счетах научиться считать, а на бумажке, столбиком,— стыдно да и долго. Придет ко мне этакий дядя, повиснет над столом, тянет наряд и спрашивает: «Посчитай, милая, сколько я в эти полмесяца заработал». Я ему: «Хорошо, оставьте, я потом». А он баском, вежливо: «Ничего! Мне спешить некуда, подожду...» Вот и приходится при нем этими проклятыми костяшками двигать. А сейчас, зимой, так и вообще не знаешь, как им отвечать. Говорят, летом у нас заработки хорошие,— Валя была норми-
ровщицей на участке отделочных работ,— а сейчас они же целыми днями простаивают: нечего делать. Если по правде считать, то и пяти рублей в день не получится! А начальник участка жмет на меня: «Рисуй чего бы нито! Рабочих удержать надо,— уедут!» Сегодня опять поругалась с ним. Ругаюсь, а сама не знаю: кто прав — он или я? Ведь рабочих-то тоже жалко, они часто и не виноваты, что мало зарабатывают.
Помнится, очень удивляло: как можно написать в наряде больше того, чем сделано,— ведь видно же, сколько сделано, всегда проверить можно. Валюшка объясняла:
— А чего особенного? Взять ту же штукатурку. Она же бывает разная: мокрая, сухая. Сухая — опять-таки из разных материалов, вручную ее сделали или механизмами какими,— и на все разные нормы, расценки. Листы штукатурки цельные или поломанные ставили,— опять наценки могут быть. Материалы подносили за метр от дома или за десять,— снова разница. Когда штукатурка сохнет, дом надо отапливать. Так вот: кто дрова привозил, пилил, колол, кто топил печку;— пиши, что тебе ни вздумается, и всегда можно написать так, чтоб никто не подкопался. Что ж тут не понимать? — удивлялась в свою очередь на мои вопросы Валя.
Признаться, тогда — по младости лет, что ли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13