Потом он вынул из сумки бутылку пива и выразительно щелкнул по ней ногтем.
Нарбутас очнулся и протянул пластмассовый стаканчик. Друзья переглянулись. Все знали, что он прежде не пил даже пива.
– Слушай, герой, – сказал Слижюс, – ты все-таки не зарывайся.
Виткус покосился на стаканчик Нарбутаса и сказал:
– Смотрите на него, клебонишкой обзавелся.
– Чем, чем? – удивился Копытов.
Он говорил по-литовски не хуже, чем по-русски, но некоторых разговорных словечек все-таки не знал. Большой рот его заранее складывался в веселую улыбку.
Виткус пояснил:
– Клебонас – это клебонас. Ну что ты, не понимаешь? Это главный ксендз в костеле, настоятель по-вашему, или как там его. Ну, у него рюмка, значит, по чину солидная, граммов на сто, клебонишкой она называется.
Зайончковский буркнул:
– Не остроумно.
– А что, скажешь, в народе так не говорят?
Зайончковский, как всегда, ответил не сразу. Мгновение длилась эта пауза, но именно она лишала его речь прямоты.
– Мало ли чего в народе говорят, – недовольно сказал он наконец.
Он не любил насмешек над всем, что относилось к Церкви.
Нарбутас высоко поднял свою клебонишку и комически-торжественным голосом провозгласил тост, подмигнув при этом в сторону Зайончковского;
– Ну, мужчины, дай бог, чтобы бог дал!
Все засмеялись.
Копытов отправил в рот кусок угря и проговорил невнятно:
– Пускай Антанас лучше расскажет, где его путевка.
– А я ее сунул под бюст Иозаса.
Грохнул смех, да такой громкий, что с мохнатой ели, переваливавшей через забор, взлетела стая ворон, треща крыльями и гортанно отругиваясь.
Кто бывал у Нарбутаса дома, тот знал, что там на комоде стоит гипсовая статуэтка Гоголя, приобретенная когда-то из-за поразительного сходства с Иозасом Вит«кусом. Великий сатирик, ссутулившись и уныло свесив длинный нос, меланхолически взирал на пылившиеся под его пятой прошлогодние квартирные жировки, старые письма, пожелтевшие театральные программки. В этот бумажный хлам Нарбутас сунул путевку в Кисловодск, добытую для него завкомом.
– Смейтесь, смейтесь, мужчины, – укоризненно сказал Виткус. – А все-таки курорт – это курорт. Когда я в Сухуми…
Кузнецы закричали:
– Слышали! Слышали!
– Когда едешь пароходом, кругом море. Прямо чудеса, Виткус процедил, обиженно поджав тонкие губы:
– Обратно я не морем, я летел.
– И кругом, верно, был воздух, а? – с ехидной вежливостью осведомился Нарбутас.
Виткус попробовал было оскорбленно надуться, но не выдержал и присоединился к общему смеху. Некоторое время все молча ели. Наконец заговорил Зайончковский. Он обтер свои отвислые седоватые усы, закурил, привалился спиной к забору и, дремотно глядя вдаль, сказал:
– Прошлый год жена ездила в Друскеники. Пила там какую-то тухлую водичку. Помогло это ей, как мертвому греку банки. Только потратилась.
– А что врачи говорят? – лениво поинтересовался Слижюс, тоже закурив.
Зайончковский пренебрежительно пожал дюжими плечами. Потом:
– Дура она, что ли, по врачам бегать?
Слижюс сокрушенно покачал головой:
– А ведь с виду, Стефан, ты как будто человек культурный.
Копытов закричал:
– Ай, Костас, иди ты со своими врачами! Что, ты не видишь по Антанасу, чего они стоят, все эти твои врачи с их шприцами и порошочками, чтобы их разорвало!
Подручные, из подражания кузнецам также расположившиеся на траве со своей снедью, жадно прислушивались к их разговору.
После случая с Нарбутасом в кузнице было принято подтрунивать над медициной. Вот они, наши лекари! Хотели упечь Антанаса в инвалиды. Ничего себе калека, а? Один голыми руками расклепал трех вооруженных хулиганов.
Описание этого боя каждый мог прочесть в свежем номере цеховой стенгазеты «Механизатор». Там же красовалась вырезка из «Советской Литвы» с рассказом о мужестве старого кузнеца. И рядом – приказ по милиции и благодарность Нарбутасу, а также письмо от спасенной им девушки. А над всем этим фотография кузнеца – в шляпе с лихим заломом, с веселой, хитроватой улыбкой на моложавом лице.
Копытов не умолкал:
– Так что, ты говоришь, наши мудрецы медики у тебя там нашли, Антанас? Аппендицит? Холеру?
Зайончковский язвительно вставил:
– Сердечко у него, видишь ли, цыплячье, у этого бугая.
Виткус добро улыбался всем своим длинным лицом и повторял:
– Потеха, мужчины!
А Копытов не унимался:
– Как? Как? Повтори еще раз, Антанас. Процедурки? Легкие куриные котлетки? Ой, не могу, чтоб меня разорвало! А еще что? Может, мамку, чтоб она тебя кормила на ночь титькой?
Кузнецы заставляли Нарбутаса без конца рассказывать о поликлинике. Он охотно соглашался. Каждый раз он украшал свой рассказ новыми фантастическими подробностями. Сейчас он уверял друзей, что «у этого краснорожего доктора Стубры карманы полны камешками. Ну что вы, не понимаете? Разрезал больному печенку или там мочевой пузырь, а они, оказывается, здоровые. Так он больному под нос камешек – вот, мол, дорогуша, что я выудил из вашего пузыря…»
Потом шли рассказы других кузнецов. Никто не хотел отстать.
Слижюс поначалу смеялся вместе с другими. Он знал, что этот молодецкий «треп» не более чем бравада, предназначенная для подручных, благоговейно внимавших разговору кузнецов. Слижюс знал, что эта четверка «мушкетеров» из старой кузни – ребята не простые и каждый из них гораздо серьезнее, чем казался на вид. Виткус, например, страстный любитель-ихтиолог и вывел несколько новых рыбок. Стефан Зайончковский повидал свет, был даже по ту сторону океана. Саша Копытов – студент-заочник. Ну, а об Антанасе и говорить нечего – о чем ни спроси его, он все знает.
Но когда Копытов, давясь от смеха, выволок на свет древнюю легенду о ноже, забытом рассеянным хирургом в брюхе больного, а Зайончковский, солидно покашливая, предъявил басню о какой-то чудотворной иконе, которая, представьте себе, воскрешает даже безнадежных дохляков, и даже молчаливый Виткус, разжав тонкие губы, промурлыкал заплесневелый анекдот о покойнике, чихнувшем в гробу по дороге на кладбище, –Слижюс не стерпел. Повысив голос (специально для подручных), он заявил кузнецам, что от их болтовни вянут уши, и потребовал прекратить это «дуракавалянье», недостойное, по его словам, взрослых людей,
А кузнецы, растоптав в прах медицину, подымались с травы и шли, окруженные восхищенными молотобойцами, к своим наковальням и там до ночи били, гнули, крутили и распинали огненно-желтый покорный металл.
Время от времени, хотя ему решительно там нечего было делать, появлялся в кузнице Слижюс. Словно ненароком, проходил он мимо Нарбутаса, искоса бросая на него беглый пытливый взгляд.
Эта опека начинала раздражать кузнеца. Неужели он не доказал, черт побери, знаменитой дракой с хулиганами, что в нем еще вдоволь здоровья и силы! С таким трудом, даже с риском для жизни он вернул себе молодость, а они своими заботами хотят затолкать его обратно в старость. Нет, черта лысого!
Он возобновил встречи с одной старой знакомой. Ее звали Агота Даргене. Она работала кассиршей в закусочной. Он и раньше захаживал туда с приятелями – сам-то он не пил, но любил шумную, веселую компанию. А кроме того, ему немножко льстило, что он нравится этой хотя уже и не очень молодой, но все еще довольно приятной на вид женщине.
Она встречала его с удовольствием. Она любила веселых, живых людей. К тому же он такой щеголь. Ни за что не кажешь, что он простой кузнец и что ему столько лет.
Нарбутас даже подумывал, не покрасить ли ему волосы. Ему посоветовали хороший, стойкий восстановитель. Но в конце концов он нашел, что седина ему больше к лицу. Теперь, когда он смотрел в зеркало, он задирал голову так, чтобы кожа на шее натягивалась. В таком положении она выглядела еще довольно свежей. При этом он слегка зажмуривал глаза, чтобы видеть себя неотчетливо.
Первое время Нарбутас остерегался тяжелой работы. Но это длилось недолго. Все чаще он выхватывал молот из рук Губерта. Воспоминания о победоносном бое с хулиганами подбадривали старого кузнеца. Мало-помалу страхи его исчезли. Постепенно Нарбутас перестал бояться физического напряжения. Наоборот, он словно играл своей силой, щеголял ею. Он стал работать на двух горнах и вызвал на соревнование Зайончковского. Теперь у Нарбутаса было два подручных, и обоим он задавал жару. А так как на завод поступил крупный и срочный заказ, то любое ускорение темпов было всем на руку. В этой горячке работы память о былой болезни Нарбутаса постепенно испарялась.
Как-то на завод – в связи все с тем же заказом – приехал министр. Он несколько разочаровал рабочих своим видом: сухонький, юркий, никакой солидности. Только Виткус уважительно пробормотал:
– Министр – это министр…
Заводское начальство провело гостя по всем цехам, кроме кузни. Но министр был, видать, тертый малый. Он остановился во дворе, повел носом туда-сюда – точь-в-точь старый, опытный пойнтер, почуявший дичь, – и спросил:
– А где у вас тут кузница, товарищи?
Войдя в кузню, министр сказал с деланным удивлением:
– Так это мы где, собственно?
Директор бессильно улыбнулся и ответил:
– В кузнечном цехе.
Министр посмотрел на директора с обидной жалостью.
– Вы в этом уверены? А по-моему, мы в историческом музее. Экспонат: кузнечное производство в восемнадцатом веке.
Директор, главный инженер, главный технолог и прочие главные притворно засмеялись.
Кузнецы переглянулись. Виткус, увидев в глазах у Нарбутаса опасный огонек, дернул его сзади. Но поздно: старый кузнец уже ринулся в бой. Он сказал, скрестив на выпуклой груди голые, закопченные, могучие руки:
– А я вот, например, товарищ министр, в этом музее даю сто восемьдесят процентов сверх плана. Да и другие ребята не намного отстали…
Он обвел жестом товарищей и добавил, дерзко блеснув глазами:
– Вот они все здесь перед вами, наши музейные работники.
По кузне пошел сдержанный смешок.
Министр внимательно посмотрел на Нарбутаса.
– Честь вам и слава, товарищи, – сказал он. – Но мы хотим выжимать эти сто восемьдесят процентов, а может и больше, не из вашей мускульной силы, а из механизмов, из технологии. А у вас тут техника на уровне эпохи царя Гороха.
Министр поправил себя:
– То есть я имею в виду не весь завод, а именно кузнечный цех.
Он добавил, усмехнувшись:
– А потом, ведь вы даете эти проценты как? Навалом! А вот взять, к примеру, товарищ…
Он вопросительно посмотрел на окружающих. Ему тотчас охотно подсказали: «Нарбутас».
– Товарищ Нарбутас, – продолжал он, – лопатки для этих небольших турбин – ну, вы знаете, конечно, – так вы же ни одной не сделали. Я вас не обвиняю, тут нужна машинная ковка.
– Сделаем! – вдруг сказал Нарбутас.
Копытов, Стефан и прочие кузнецы с ужасом посмотрели на него.
– Руками не сделаете, – сказал министр серьезно. Потом улыбнулся и добавил: – Я ведь сам немножко из кузнецов.
– Ну, не знаю, из каких. А я сделаю, товарищ министр! – вызывающе повторил Нарбутас.
Министр с насмешливым сожалением посмотрел на него, кивнул кузнецам и пошел прочь, маленький, порывистый, немного похожий на Суворова.
Потом министр осмотрел строительство новой кузницы язвительно отозвался о строителях и обещал нажать на них.
В этот день, закусывая на траве под липой, кузнецы судачили не о медиках, а о министрах.
Зайончковский мечтательно вспоминал:
– Весной к нам приезжал замминистра тяжелой промышленности. Вот это мужчина! Килограммов на сто пятьдесят! Помнишь, Антанас? А этот? Писклявый, вертлявый, всюду нос сует.
Даже справедливый Виткус признал, что в этом министре, как он выразился, «смотреть не на что».
Нарбутас презрительно усмехнулся:
– Тут, под забором, вы все храбрые. А что ж вы в цеху молчали, как пацаны? Приезжает, понимаешь, раз в год на полчаса, и на тебе: не кузня, а музей. Так каждому молчать?
Зайончковский солидно подтвердил:
– Верно! Стоит, понимаешь, видать, ни бе ни ме.
– Да он сам из кузнецов, – вмешался Слижюс. – А что кузня наша допотопная, так кто же этого не знает.
Тут кузнецы напустились на него хором.
– Кузня – это кузня, – проворчал Виткус.
Нарбутас запальчиво вскричал:
– Ты, стружкогон, ты нас с токарным не равняй!
– Свободная ковка – это что? Рука и глаз. Вот наши механизмы, – степенно заметил Зайончковский.
Копытов замахал руками.
– Ты, Антанас, говоришь это просто из озорства. Но вы мужчины, Стефан и Иозас, вам совсем не к лицу такие, понимаешь, речи. Не мальчики, слава богу.
– А Антанас что – мальчик? – недовольно сказал Виткус.
Копытов, нахмурившись, уставился на Нарбутаса и заключил уверенно:
– Все-таки немножко мальчик, чтоб меня разорвало!
Все засмеялись. А громче всех Нарбутас. Слова Копытова были ему приятны.
– Интересно, Антанас, как ты вывернешься с этой лопаткой? – спросил Слижюс. – Она хоть и маленькая, но ведь кривизна там чертова. А министр, учти, мужик въедливый. Вдруг спросит?
Нарбутас засмеялся и ничего не ответил.
Вмешался Стефан. Он пожал своими дюжими плечами и сказал веско:
– Знаешь что, Костас, мы твоих станков не касаемся, так и ты бы в наше хозяйство не совался.
Он посмотрел на Нарбутаса, ожидая от него признательности за поддержку.
Но тот насмешливо сощурился и сказал:
– А из тебя, Стефан, нет-нет да выглянет хозяйчик. Слижюс поспешил прервать разговор, который угрожал принять острый характер.
– Ладно, мужчины, сегодня обо всем договоримся. Слышишь, Стефан, приходи к двум. Соберемся во дворе. Всего разговору на полчаса.
Нарбутас успокоил Слижюса;
– Придем. Все придем.
В одном из закоулков заводского двора стояли скамьи и вбитый в землю большой стол. Двое ребят из сборочного цеха играли в настольный теннис. В стороне плотник строгал сосновую доску. Увидев приближающегося Нарбутаса, ребята обрадовались.
– Дядя Антанас, посудите нас!
– Нельзя, ребята. А ну снимайте вашу декорацию. Видите, люди пришли.
– А нам можно послушать?
Слижюс объявил:
– Все свободные рабочие могут присутствовать на заседании представителей цехкомов. Дело общее, касается всех.
Когда все расселись, Слижюс сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9