https://wodolei.ru/catalog/dushevie_kabini/100x100/s-nizkim-poddonom/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 


Сучий век грядет, а время ему благоприятствует, однако тот самый призрак с фальшивым лицом на их сходку не явился, что отняло у нее настроение должное, опору, без которой даже двуликие грешные люди опускаются до праведных поступков.
– Это слепое недоразумение, – уверял собравшихся посрамленный пророк Мирон. – Упоров, один хрен, потеряет руки. Куда бы он ни делся: в тюрьму, пустыню, лес, другие страны, за ним будет следовать наш приговор и палач. Возможно, их у него уже отняли…
У пророка был вид парализованной змеи, хотя он и пытался показать всем признаки выздоровления. Что толку? Обман, независимо ни от чего, стремится к самообнаружению. В том суть обмана. Мирон плохо спал ночами: мучали прилипчивые мысли о золотом кладе воровской кассы. «Ну почему ты не вор?!» Бордовый призрак хохотал ему в лицо, но он его не видел. «Ну почему ты не вор?!»
Пророк судорожно закрывал глаза, топор взлетал над руками Упорова, который торопился назвать место, где спрятано сокровище. Но слишком быстро и слишком тихо. Шепотом… Заманивая слух в безнадежные глубины тайны. Там усыхал до мертвого шороха опавших листьев, обреченно и вяло распадающегося в немоту.
Суки проиграли…
Бывший заключенный ощущал протестующий трепет нового секретаря партийной организации управления лагерей Важи Спиридоновича Морабели. Внутреннее отрицание произносимых им слов делало их мертворожденными. Полковник улыбался улыбкой, готовой выродиться в гримасу гнева.
– Я обещал, Вадим? Сдержал слово! Моя радость широка, как небо над нашими головами!
И мягко, совсем по-дружески:
– За тобой должок, дорогой.
«У узких душ не бывает широких чувств, – думает Вадим, с благодарной улыбкой пожимая вялую ладонь партийного вожака. – Ты не скоро оставишь меня в покое. Но будет лучше, если мы не встретимся на одной тропе».
Помыслы уже бежали вперед, жизнь безудержно расширялась. Только последняя ночь в зоне оказалась неожиданно сложной. Неволя держала, с ней приходилось прощаться, как прощаются с нелюбимой женой: было тяжко, но было… десять лет совместной жизни.
Твои собственные годы. Навсегда покинутое время вдруг, словно в прозрении, увиделось необходимым путем мученического очищения перед новой бесконечной жизнью.
И началось болезненно сладостное прощание, с приходом тихого света, при котором под молодой, не отяжелевший провальным храпом, сон к нему явился Мухомор. Был он в точности такой, каким его клали в гроб, сколоченный из горбыля: серый и неухоженный. Трещали мерзлые негнущиеся руки, лопалась бескровно кожа.
Сейчас он почти прежний, но немного неясный: все-таки человек с перевернутой страницы бытия, да и видишь ты его, возможно, даже затылком.
Мухомор просил перевезти свое покореженное обвалом тело с местного кладбища в родную деревню Суково, что на Тамбовщине. Незвучащий его разговор едва совпадал с самыми приблизительными представлениями о голосе, отстраняя необязательные здесь условности. Допустим, звук.
Ни о чем они толком не договорились. В конечном счете Мухомор то ли с понта, то ли в самом деле обиделся и удалился, огорченный, плывя печальным облаком над новыми половицами недавно отремонтированного пола. Постепенно покойный зэк терял образ, лишь у крайних нар на мгновение обрел прежнюю неустойчивую ясность, погладил по голове улыбающегося Ключика и окончательно исчез.
«Он приходил прощаться», – вздохнул Упоров, но даже от такого легкого переживания едва удерживался во сне. Он переждал, пока вернется прежнее состояние.
В сущности, ничего страшного не происходит. Ведь это же вполне нормально, ну, разве что совсем крохотное отступление от первоначальной жизни, без излома, а именно плавный переход в то самое состояние, где ничего не надо придумывать, тем более – делать. Просто ты сидишь рядом с Федором Опенкиным, ощущая тихую грусть. Такая благодатная возможность общения через зримую память. Рядом прошел Денис Малинин с простреленной грудью. Он не стал себя объяснять, улыбнулся и, получив в ответ их уважительное отношение, остался тем доволен. Слова здесь не нужны, наверное, потому, что в них можно спрятать двойной смысл, тогда нарушится состояние Истины. Никто не хранит ложь в душе, она живет в человеческих мозгах. Здесь же общаются души, здесь только Истина, только Истина…
Нет потерь, человек бессилен освободиться от пережитого, обмануть сам себя. Видишь – оно начинается, то, о чем ты пытался забыть.
…Старшина Стадник прошагал мимо, держась за живот, сосредоточенный на своей боли. Ее принес твой правый апперкот в солнечное сплетение.
«Там нет боли!» – едва не крикнул Упоров. Усилие отринуло его от замечательного мира вне телесных ощущений. Он едва задержался на самом краешке и, перестав льстить своей глупой догадке, замер. Поганая логика земного странника оказалась лишней. Здесь ею никто не пользуется. И Каштанка уплыл вместе с Малиной. Стыдливо незаметные, не обремененные смыслом жизни бывшие люди. Они просто были. Ты же не сомневаешься в их наличии. Это несомненный мир, О! Е – настоящий и более реальный, чем тот, который ждет тебя.
…Странный чахоточный доктор из Ленинграда, положивший за твой грех свою чахоточную жизнь под пулю Стадника, тоже счел нужным явиться. Он был слегка подменный или излишне просветлевший, так что подумалось: «Подобное стремится к подобному». Следом дивно спокойный Ваня Шерабуркин. Должно быть, помирился с Богом и живет себе по святой Его праведной воле. Живет… Все бы ладно, да вот Барончик на прощание не явился: сороковины не прошли, и душа его кружила над задубевшим телом где-то у края чахлого леса, на который наступало новое кладбище. И пока Упоров думал обо всех тех, необычайно странных, но и то же время столь доступных явлениях бестелесного мира, заботы собственной воли постепенно таяли. Он уплывал от них по течению невидимой речки, наслаждаясь искушением близости опознаваемых им бывших людей и событий, которые уже произошли. Так его вынесло на тот берег, где он жил нынче, досиживая последние часы заключения.
…Из досрочно освобожденных членов своей бригады Упоров покидал зону последним, после того как укатил на посланном за ним из Магадана такси Никанор Евстафьевнч. Проводы знатного вора каким-то боком напоминали похороны. И рассуждая о своем последнем каторжном сне, Упоров думал об окружающих как о неизлечимых слепках, и даже Дьяка ему было жалко.
А тот ни с кем не попрощался, только на минутку заскочил в больничку. Вышел вовсе хмурым, утратившим себя человеком. Неопытному взгляду было горько на него смотреть. Никанор Евстафьевич находился в состоянии болезненной подозрительности, с трудом передвигал ослабевшие ноги.
Давно его таким никто не видел. Да как давно?!
Он никогда таким и не был. И не сказать, что понтовался урка: больно все натурально получалось, и за правду принять… какая правда у вора?
Водитель такси, лихой парень с косой ухмылкой поперек наглой рожи, взял из рук Дьяка деревянный чемоданчик с барахлом, открыл дверцу машины. Там, на заднем сиденье, лежала медвежья шкура.
– Надолго покидаешь, Никанор? – спросил идущий к штабу старшина Холобудько и сам подхохотнул собственной шутке.
Уже наклонившийся Дьяков поднял глаза, свинцовый взгляд через плечо не успел найти шутника, а старшина уже шагал, бодро отмахивая правой рукой с зажатой в ней газетой «Правда».
– Боле не приеду, – ответил в спину Холобудько Никанор Евстафьевич, плюнул и добавил со вздохом, – не ждите…
Машина тронулась. Он долго и безучастно молчал, даже проскочившая под самым колесом лиса не вызвала в нем никаких видимых ощущений. Вор сохранял блаженное состояние несчастного человека до тех пор, пока очертания Крученого не растворились в голубой прозрачности дня. Тогда он сказал:
– Везешь меня в Сусуман.
Водитель дал по тормозам, непонимающе уставился на дремлющего вора.
– Разговор шел только за Магадан, Дьяк…
– У меня появился хозяин? – голос обрел опасный холодок. – Кто может знать, куда мне ехать? Чо молчишь? Я же не дознаватель. Кто?!
Таксист больше не упрямился. В нем уже ничего не осталось от того знающего себе цену молодца, что небрежно вышел из новой «Волги» у ворот зоны. Он стал другим, послушным человеком, осторожно поворачивающим руль влево…
…Никанор Евстафьевич передумал ехать в большой город: вольные нравы, суета, полно всяких неожиданностей. К тому же суки, желающие поквитаться с Упоровым, уже там. Пусть себе разбираются. Сам мозги ломает за свои шаловливые грабки.
«Отрубить могут… Для их предела нет. И поделом! – вдруг озлобился вор. – Ишь, чо удумали, босяки: голову киркой мне проломить! Фунт бы хряснул! Тому любой закон не указ. За брательника мечтал поквитаться, полудурок. Вадим тоже не больно путевый, но… ручной. Куражу в ем многовато, хитер… тебя от неволи избавил. М-да… С ем дела иметь можно».
Душа теплела. Вор собирался жить. Он даже увидел лицо бывшего штурмана, затушеванное туманной рябью.
Остановил мысли, довольствуясь полной пустотой. Снова вздохнул по-стариковски глубоко, не заметив быстрого, услужливого взгляда водителя.
«…С ем дела иметь можно. Одно худо – долю вернуть придется. Пущай бобром себя почувствует, тогда мышью быть не захочет. Прикормится, от кормушки куда побежит? За ем душок гуляет, будто ложит втихаря морячок. По злобе мог слух родиться, а коли и правда, чо за бывшего комсюка ручаться, а замаранный сам на себя не понесет».
Он был уже не мстительно трезв, погружаясь в игру практического воображения. Все складывалось так, как оно и было задумано. Церковное золото – в руках Львова, из этих рук не уплывает. За царские монеты от европейских коллекционеров получена настоящая цена.
Остальному богатству лежать до срока под надежным фундаментом старого храма в благодатной Грузии. Оно обеспечит спокойствие тех, кто ведет воров по тайным тропам изнанки жизни, бережет их от ереси честного труда и сам готов недрогнувшим взойти на костер правосудия.
…Что ж делать с Фартовым и почему он торчит в твоих мыслях? Не такой, как все… Сосредоточиться мешало неясное ощущение вины. Но ты же никогда не был виноватым. Не знаешь, что это такое. Впрочем, однажды состоялась казнь, пришлось поделить вину между собой и казненным. Тогда тебя словно разорвали на две части, и ты, необыкновенно расстроенный, прозевал боль разрыва.

…Художник, иконописец, который рисовал иконы с такой чудесной благостью, что им верили даже атеисты, сказал однажды в сушилке:
– Понимаете, какой ужасный этот созданный революцией мир, если воры в нем – народные герои?!
Он жил чистым, белым чувством творца, им оценивал бытие, но не имел слуха на опасность. Заколотый в сумерках у туалета, Яков Михайлович улыбался бережно принявшей его смерти. Печальный Никанор Евстафьевич попросил отца Кирилла отслужить молебен за упокой души раба Божьего и распорядился опустить им же посланного убийцу до уровня дырявого «петуха».
Вор не желал гибели человека, так искренне презиравшего большевиков, однако не сумел простить подобного отношения к своим серым братьям.
Талант опасен, особенно такой неосторожный…
Фартового лучше прикормить, чтоб опосля по пустякам не каяться.
– Эй, как тебя кличут, хлопец?!
– Степаном, Никанор Евстафьевич.
– Вот что, Степан, поворачивай на Магадан. Не будем огорчать твоих хозяев: они, поди, строгие?

…За зоной бригадира ожидала дюжина теперь уже бывших зэков. Вадим помахал им рукой:
– Обождите! Я, как-никак, человек семейный.
Сбросил с плеч вещмешок, шагнул к ней, тоненькой и озябшей на промозглом ветру. Трогательно сжавшаяся, она была очень похожа на ту зеленоглазую девчонку, стоящую перед ним в дровянике, где он прятался от смерти, с зажатым кулачком, из которого на земляной пол и огромные подшитые валенки капала тягучими каплями кровь.
– Ну, здравствуй, чудо мое! Спасибо тебе! Ты вынула меня из этой грязи.
Натали пыталась не заплакать, только кивнула, скривив накрашенные губы. Слезы все-таки появились сами. Без спросу, как случайные гости. Они похищали из его души счастье, и ему захотелось всплакнуть самому.
– Будет хныкать. Мы больше не расстанемся.
Ей не дались слова, она опять кивнула в ответ, забавно сморщив нос.
– Видишь, я вернулся. Бог даст, через полгода увезу тебя из этой страны. Катись оно все к чертям! Захлопнем двери – не обернемся!
Вадим даже показал, как он захлопнет двери, и действительно не обернулся, прошагав чуть впереди нее вальяжной походкой баловня судьбы.
– Фантазер! – Наташа наконец вышла из неловкого состояния, говорила с грустной улыбкой. – Фантазер-уголовник. Через полгода ты станешь отцом…
Уже готовые слова пресеклись на самом кончике языка. Он сжался, как будто стоял перед умным, коварным дознавателем, и тот поймался за «живое».
Мелькнула мысль – сейчас же склонить ее к побегу из страны, чтобы вместе жить тем желанием, готовиться и действовать.
Чад черной свечи проплыл перед глазами, остудил изготовившееся к прыжку стремление, поберег от скоропалительности и чистоты порыва. При каждом сделанном тобою шаге подумай, а затем шагни снова… Зона лишь расширила границы, но осталась зоной. Правду надо говорить себе, другие в ней не нуждаются. Ты – волк – одиночка. «Белый», утверждал Дьяк, но волк. Даже волчица не должна знать. Зачем ей это? Тем более на сносях…
Но вначале надо поверить в собственную ложь самому. И он поверил. Бывший зэк наложил на все, что простиралось вперед, за пределы гниющей страны, оковы молчания, заставив себя поверить в то, что ничего страшного не произошло. Вот твоя жена. В ней – твой ребенок. Если родится мальчик, получит твое имя. Все идет нормально, не надо усложнять. Придет время – убежим втроем.
А пока – до свидания, Америка! Мы открываем новый континент по имени Россия!
Вадим вытер рукавом полосатой рубахи даже на ветру покрывшийся испариной лоб и улыбнулся ей счастливой улыбкой человека, который никуда не спешит:
– Здорово!
Долгий поцелуй заменил многие ласковые слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61


А-П

П-Я