А злой потому, что беглый. Заколдованный круг.
Он никогда не мог справиться с ощущением своей вины и пытался смягчить впечатление говорливой бесшабашностью.
– Вы не волнуйтесь, – очень просто сказала она, будто давно знакомому человеку. – У меня дядя тоже поселенец с поражением в правах. Я приехала к нему из Ленинграда. Бросила балетную студию и прикатила. Меня даже из комсомола хотели выгнать. Ужас!
Девчонка изобразила ужас на лице, лица не стало видно – одни глаза.
– Да, серьезное дело. Ну, ты иди, не то тебя хватятся. Если можно, я побуду здесь до вечера?
Ему вдруг сразу расхотелось погибать, он проклинал эту ворвавшуюся в сарай девчонку с ее детской непосредственностью и такими огромными зелеными глазами.
Наталья понимающе кивнула, протянула перед собой руки:
– Положите мне поленья.
– Как же ты с такой рукой?
Она улыбнулась как приятелю:
– Грузите и считайте, что отель в вашем распоряжении.
В щель между досками Упоров видел, как девчонка пересекла двор, забавно раскачиваясь под тяжестью дров. Поднялась на крыльцо, прижала поленья подбородком и оттопыренным мизинцем левой руки открыла дверь.
«Сейчас успокоится. В ней заговорит долг комсомолки и… Но бежать все равно некуда. Может случиться – она не побежит? Не может! Вся страна доносит!»
Он воткнул нож в чурку и отхлебнул из фляги медвежьего жира. По заваленному хрустящими на морозе нечистотами двору прошла толстая баба в засаленной телогрейке. Остановилась, глянув по сторонам, стала подтягивать сшитые из байки панталоны. Еще раз с коровьей стеснительностью глянула на окна, прошла вразвалку, и он почувствовал себя окончательно отторгнутым от всякой надежды человеком, куда несчастней этой бесконечно несчастной бабы.
«Она – просто не видавшее другой жизни животное, а ты – загнанное в западню, живущее на волосок от смерти животное. Кому лучше? Ей! Она не понимает своей трагедии: день прожила – и ладно. Ты все знаешь – поделать ничего не можешь. Девчонка, однако, никуда не побежала. Странно…»
Зэка отвлек знакомый мужик, справляющий нужду у своего дома. Кашель его уже не мучал, держался он с несколько театральным достоинством и, даже громко испортив воздух, остался при том же многозначительном лице.
«Член поселкового совета, не меньше гусь, – подумал Упоров. – Тоже меня ищет. Все кого-то ищут. Работали бы лучше, суки!»
Серьезный мужик явно шел в гости. Вытер подошвы о березовый веник-голяк, потянул к себе ржавую ручку. В бараке он долго не задержался и вышел расстроенный. Харкнул на крыльцо, оглядел двор внимательным взглядом опытного в вопросах сыска человека и задержал взгляд именно на той двери, за которой находился беглый каторжанин. Глаза сыскаря остановились, только что рыскающие, они начинали обретать смысл, концентрируя все внимание в одной точке.
Взгляд обладал почти осязательной силой. Упоров хотел посторониться от щели, однако сдержался, понимая: главное – не суетиться. В настроении мужика произошла разительная перемена, отразившаяся на испитом лице гримасой внутренней заостренности. Оно, словно морда легавой на стойке, подалось вперед, а ноздри выразительно пошевелились.
«Или засек, или вспомнил, где можно похмелиться. Ты – осел: дверь забыл закрыть за девчонкой! Может, поленом – по башке? Заорет. Успокойся: его кумар с похмелья трясет».
Минут через десять после того, как бдительный бухарик ушагал в сторону водокачки, на крыльце появилась Наташа с дымящейся чашкой и куском хлеба. Рука, встретившая его нож, была перевязана стираным бинтом. Зэк смотрел на нескладное, длинноногое существо, пытающееся по-мальчишески тощим задом захлопнуть двери, со сложным чувством вины и умиления. Поведение ее было естественным, по-домашнему не выставочным.
Она справилась с дверью, сделала шаг с первой ступени крыльца, остановилась, сурово собрав к переносице брови. Ребенок сразу поменялся, зэк видел перед собой обманутую маленькую женщину. Потом она сказала кому-то, кого Вадим еще не мог разглядеть:
– Ну и подлец же вы, дядя Левонтий!
Автоматчиков он увидел мгновением позже. У них сводило от напряжения скулы, автоматы были готовы открыть огонь. Следом в поле видимости появился капитан, вызывающе аккуратный среди загаженного бытовыми отходами двора.
– Это кому? – капитан указал на дымящуюся кружку в руке девчонки и улыбнулся.
– Собачке, – Наташа покраснела, снова стала ребенком.
– Должен тебя огорчить, – капитан почесал твердую переносицу, изобразив подлинное сожаление. – Твою собачку мы пристрелим: бешеная. Такие вот дела, красавица!
Он подождал, пока сожаление покинет его запоминающееся лицо волевого человека, и продолжал уже в другом тоне:
– Убирайся вон, дрянь! Иначе твой дядя вернется на тюремные нары за укрывательство особо опасного преступника!
«Это обо мне. Объявка сделана. Твой выход, Вадим!»
Упоров распахнул ногой двери сарая, двинулся к офицеру, не обращая внимания на вскинутые стволы. Он решил – самое время.
Но офицер сказал:
– Стоять!
И зэк остановился. Наверное, за следующим шагом мог последовать отсекающий настоящее от будущего выстрел: зэк видел, как напрягся палец сержанта на спуске. Однако именно этого шага он не сделал. Не по страху, по другой, неизъяснимой причине, установившей запретную грань.
У всякой смерти – свое время. Его стояла перед ним так близко, что зэк чувствовал ее землистый запах. Он к нему привыкал. Она не взяла его, точнее – не приняла, дала возможность сказать:
– Капитан, девчонка здесь ни при чем…
– Я так и думал, – офицер снова стал вежливым, попросил, повернувшись к Наташе: – Иди домой, детка, мы отведем твою собачку на живодерню.
Она поглядела на него, не скрывая сожаления, снова взрослая и строгая, поднялась на одну ступеньку и ушла. Он подмигнул стоящим напротив автоматчикам, потому что хотел выглядеть бесстрашным, хотел, чтобы Наташа видела через тюлевые занавески на перекошенном окне – ему совсем не страшно.
– Обыскать! – приказал капитан, подбодрив автоматчиков нетерпеливым жестом.
– Руки в гору!
Сержант поставил автомат на уровне живота, выследивший беглеца дядя Левонтий выдернул из голяшки нож. Ловко обшлепав карманы быстрыми профессиональными движениями, выкинул под ноги сержанту флягу с медвежьим жиром.
– Снять сапоги! – сержант его ненавидел. – Быстро, гадость!
Опуская руки, зэк кулаком наотмашь ударил дядю Левонтия в лоб, так что локоть откликнулся гудящей болью, а следом сам получил по затылку прикладом автомата. Они рухнули почти одновременно, но первым пришел в себя зэк…
– Хватит валяться, Упоров! – капитан давил каблуком сапога на ладонь лежавшего, стараясь побыстрей привести его в чувство. – Вставайте! Вставайте! Мы еще не обедали.
Упоров сел, осторожно потрогал голову. Сержант пнул его под зад:
– Подымайся! Возимся со всякой пакостью, застрелить давно пора!
– Товарищ капитан, Левонтия Ивановича рвет! – доложил наклонившийся над человеком молоденький солдатик.
– Сотрясение. Ловкость потерял Левонтий. Сержант, наденьте наручники и постарайтесь довести живым. Он там кому-то нужен.
– Товарищ капитан, а Левонтия Ивановича куда? – гундосил рыхловатый боец с постным и заботливым лицом царского санитара. – Он еще… как бы сказать…
– Говорите, Яровой! Вечно вы какой-то заторможенный!
– Обосрался, товарищ капитан!
– Это сопутствующее явление. Левонтия – в медпункт. Думать будет.
Упорова вели через тот же лесок, той же тропой, по которой он бежал. Сейчас все выглядело по-иному: не так враждебно. Посеченные пулями деревья, земля, схоронившая в себе сотни посланных в беглецов пуль, были обыкновенными, какими им и положено быть.
У приисковой конторы толпились люди, отыскавшие повод для безделья. Они обсуждали ночное происшествие. Коротконогая женщина в собольей шапке и собольем воротнике, пришитом грубыми нитками к старому залоснившемуся пальто, заметив зэка, крикнула:
– Вот он, бандюга! Присмирел сразу!
И, отмахнувшись от подруги, пошла навстречу, шустро перебирая толстыми ногами. Зэк понял: женщина была пьяна. Успел подумать: «Хоть праздник людям устроил – и то хорошо».
На том мысли кончились. Женщина плюнула ему в лицо, под одобрительные возгласы толпы вернулась на свое место, подбрасывая в такт энергичным движениям вислый зад.
Его втолкнули в комнату, похожую на спичечный коробок. Посредине стоял фанерный стол и шесть самодельных табуреток. Портрет Сталина, как в ограбленной кассе, был забран в траурную рамку. Захотелось встать под портретом, но сержант указал стволом автомата на табурет, рядом с которым лежал человек.
Упоров не сразу узнал Дениса. Лицо вора потеряло не только цвет, но и форму. Оно съежилось да размеров детского лица и больше напоминало маску, снятую с несчастного Пьеро. Денис, как Вадиму показалось, узнал его, пошевелил ресницами, на что обратил внимание сержант и удивленно произнес:
– Живучий, шакал!
Покатал голову Дениса сапогом, прислушался, после чего произнес с видимым удовольствием:
– Нет, кажись, умер. Еще до того, как тебя взяли, пузыри пускал.
На столе деликатно зазвонил телефон, и только что вошедший капитан снял трубку:
– Ярцев слушает! Да, взяли в сарае у поселенца… Фамилию забыл. Разберемся. Дрался. Вернее – оказывал сопротивление при задержании. Гецу, который с Широкого демобилизовался, мозги стряс. Второй уже готов или почти готов. Разницы нет, как и толку. Акт будет. Минуточку, Важа Спиридоныч.
Капитан ладонью зажал трубку, приказал долговязому солдату, дремлющему у входа с автоматом:
– Шмыгалов, сбегай за фельдшером!
Солдат встрепенулся, перекинув через плечо ремень, побежал, стуча по коридору сапогами. Шаги еще не успели заглохнуть, а на пороге комнаты возник улыбающийся якут в армейском ватнике с жирными, расчесанными на пробор волосами. Темные проталины веселых глаз прятались в тяжелых складках пористой кожи.
Якут был крепок и подвижен, словно живая ртуть. Посаженная на короткую шею голова поворачивалась по-волчьи со всем туловищем, и всякий раз такой поворот вызывал невольную настороженность.
Капитан взглянул на вошедшего с наигранной приветливостью, сказал в трубку:
– Серафим пожаловал!
Якут показал ему брезентовый мешок, из которого капала кровь.
– С добычей, – продолжал капитан. – Какие там соболя?! Наши упущения. Нет, еще не видел.
Ярцев подбородком указал на промокший мешок:
– Кто там у тебя, Серафим?
Якут пошевелил широким носом с загнутым кончиком, прикрыл глаза, произнес с расстановкой:
– Значит, так… Скажи полковнику – Кафтан, Японец, третьего не признал. Но шипко блатной! Жена хотел играть. Я хитрый: сказал Надька сипилис болеет. Пухался, руками махал. Больше не будет…
Легким, чуть вприпрыжку, шагом якут подошел к столу и вывалил на пол к ногам капитана три обрубленные кисти.
– Кафтанов, Снегирев, третьего не знает. Пристрелил на всякий случай. Важа Спиридонович спрашивает – он точно беглый?
– Ищо какой! Прятать просил. Деньги много обещал…
– Обещал или дал?
– Обещал только…
– Гостеприимный ты человек, Серафим! Важа Спиридонович передает тебе привет и благодарность. Расчет получишь за троих.
Якут по-серьезному оглядел присутствующих, обеими руками пригладил лоснящиеся волосы:
– Серафимушка шестный, ему нешестный деньги не надо. Он служит партии и советскому народу.
«Мы несли деньги этой дешевке, – беззлобно подумал Упоров. – Могли разделить участь этих троих… Тогда рук было бы пять. Одна из них – твоя».
Улыбающаяся рожа якута стала враждебной, сохраняя в себе пугающую доступность смерти.
Вадим подумал: «Все люди ходят в масках, пряча свою внутреннюю правду так глубоко, что не могут до нее докопаться. Актеры! Поганые актеры!»
В комнату вошел еще один человек в поношенном драповом пальто и солдатской шапке без звездочки.
Человек был откровенно пьян, хотя старался по мере возможности скрыть свое нерабочее состояние.
– Все, Важа Спиридонович, – крикнул в трубку капитан, – фельдшера привели. Как всегда. Я же сказал – «привели», минут через тридцать отправим вместе с покойным акт. До свидания!
– Изволю заметить, товарищ Ярцев, я пришел сам! – обидчиво выпалил фельдшер. – Нацепили, понимаешь ли, погоны, думаете – можете унижать мое человеческое… до… до…
Он не смог одолеть слово. Капитан миролюбиво прервал его:
– Будет вам, Петр Платонович. Надо подписать акт о смерти, и мы вас не задерживаем.
Фельдшер икнул, обвел комнату неустойчивым взглядом, наконец указал пальцем себе под ноги:
– Этот, что ли?
Петр Платонович наклонился, поднял веко, затем пощупал пульс Малинина. Выпятив вперед облепленную хлебными крошками губу, с сомнением поглядел на капитана:
– Он пока еще с нами…
– Его нет, Петр Платонович! И перестаньте ломать комедию!
Фельдшер вздрогнул, засуетился, повторив свою процедуру с веком и пульсом, сказал, не поднимая на капитана глаз:
– Нет, тут все ясно – состояние агонии…
– Он умер! – перебил Ярцев. – Вот здесь надо подписать. А вы что ждете, Серафим? Идите, получайте в кассе. Не забудьте передать привет супруге.
Капитан взял со стола подписанный акт, сделал на ходу замечание фельдшеру:
– Вы что, трупами закусываете – вонь такая! Эй Мамедов, задержанного – в машину, труп – в сарай! Шишев, распорядитесь, чтобы вымыли полы.
Упоров положил стянутые наручниками руки на холодную ладонь Дениса. Зрачки вора смотрел]; в свое лихое прошлое…
То был взгляд из окна вагона, когда уже не нужны слова, лишь исходящий из бесконечной пропасти глаз покойного – отблеск вечности – оставляет провожающим надежду на то, что поезд идет по назначению
…В тюрьме его опять били. Били не юнцы – автоматчики, а досконально знающие свое ремесло профессионалы. Он ужом крутился под градом ударов Печень екала, взлетая к горлу, и та часть тела, куда метил тупой носок кованого сапога, за долю секунды неведомым образом знала о том. Такой молниеносный телеграф сработанный диким желанием выжить;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61