– Мило с их стороны.
– Очень мило. К. тому времени в оперативном управлении сидели от стены до стены бюрократы, за исключением нескольких старых вояк, дослуживающих последние дни. После сорока лет мы наконец победили в «холодной войне»; советская империя разваливалась на куски. Пришло время расплаты, а все кончилось перебранкой и перекладыванием бумаг.
– А Монк, что произошло с ним?
– Они чуть не выгнали его. Вместо этого затолкали его вниз. Засунули в какую-то щель в архивах или где-то еще. Выезд нежелателен. Ему следовало уволиться, получить пенсию и исчезнуть. Но он всегда отличался упрямством. Он выстоял, убежденный, что наступит день, когда будет доказано, что он прав. Он сидел и гнил на этой работе три долгих года. В конце концов так оно и произошло.
– Он оказался прав?
– Конечно. Но слишком поздно.

Москва, январь 1991 года
Полковник Анатолий Гришин в ярости вышел из комнаты допросов и ушел в свой кабинет.
Комиссия, проводившая допрос, считала, что они получили все. «Комитет Монаха» больше не соберется на совещания. Все записано на пленке, вся история, начиная с маленького мальчика, заболевшего в Найроби в 1983 году, и кончая арестом в «Опера-кафе» в сентябре прошлого года.
Каким– то образом люди из Первого главного управления знали, что Монк впал в немилость у своих коллег, разжалован, сломлен. Это могло означать только одно: у него больше нет агентов. Их всего было четверо, но какая четверка! Сейчас в живых оставался один, но и то ненадолго, в этом Гришин был уверен.
Таким образом, «Комитет Монаха» прекратил свое существование, был распущен. Он сделал свое дело. Можно было бы торжествовать. Но то, что выяснилось на последнем заседании, привело Гришина в ярость. Сто метров. Сто несчастных метров…
Доклад группы наблюдателей не вызывал сомнений. В свой последний день на свободе Николай Туркин не входил в контакт с вражескими агентами. Он провел день в здании штаб-квартиры, поужинал в столовой, затем неожиданно вышел, за ним пошли наблюдатели до большого кафе, где он заказал кофе и где ему почистили ботинки.
Проговорился Туркин. Двое наблюдателей напротив кафе видели, как чистильщик закончил свою работу и побрел прочь. Через несколько секунд машины КГБ с Гришиным, сидящим рядом с водителем в одной из них, выехали из-за угла. В этот момент он находился всего в сотне метров от самого Джейсона Монка на советской территории.
Каждая пара глаз в комнате допросов была устремлена на него. Он руководил захватом, казалось, говорили эти глаза, и он упустил самую крупную добычу.
Конечно, будут муки боли. Не как средство убеждения, а как наказание. В этом он поклялся. Но ему помешали. Генерал Бояров лично сказал ему, что председатель КГБ требует немедленной казни, опасаясь, что в это непредсказуемое время ее могут не разрешить. Он отвезет распоряжение сегодня на подпись президенту, и казнь должна свершиться на следующее утро.
А времена действительно менялись с непонятной быстротой. Со всех сторон его служба подвергалась нападкам подонков новой свободной прессы, подонков, с которыми он знал как обращаться.
Тогда он еще не знал, что в августе его собственный председатель, генерал Крючков, возглавит переворот против Горбачева, закончившийся неудачей, и Горбачев отомстит, разбив КГБ на несколько кусков; и что сам Советский Союз окончательно развалится в декабре.
В то время, когда Гришин в этот январский день сидел, погруженный в мрачные раздумья, в своем кабинете, генерал Крючков положил распоряжение о казни бывшего полковника КГБ Туркина на стол президента. Горбачев взял ручку, застыл на минуту и положил ее на стол.
В августе предыдущего года Саддам Хусейн оккупировал Кувейт. Теперь американские реактивные самолеты бомбили Ирак, уничтожая все живое. Наземное вторжение было неминуемо. Многие известные государственные деятели стремились предотвратить войну и предлагали себя в качестве международных миротворцев. Это была привлекательная роль. И Горбачеву она тоже нравилась.
– Я понимаю, что сделал этот человек, и знаю, он заслуживает смерти, – сказал президент.
– Таков закон, – подтвердил Крючков.
– Да, но в данный момент… я думаю, это будет нецелесообразно. – Он принял решение и протянул распоряжение Крючкову неподписанным. – Я имею право смягчить наказание. Так я и поступлю. Семь лет в лагере.
Генерал Крючков в гневе ушел. Такое разложение не может продолжаться, поклялся он. Рано или поздно он и другие, думающие так же, вынуждены будут выступить и навести порядок.
Для Гришина эта новость явилась последним ударом в тот несчастный день. Все, что он мог сделать, – это выбрать лагерь, в который пошлют Туркина. В конце концов можно было направить его туда, где невозможно выжить.
В начале восьмидесятых годов лагеря для политических заключенных перевели из слишком доступной Мордовии дальше на север, в район Перми, родину Гришина. Около дюжины таких лагерей было разбросано вокруг города Всесвятское. Самые известные из них – Пермь-35, Пермь-36 и Пермь-37. Но существовал один специальный лагерь для предателей. Он располагался в Нижнем Тагиле, и, слыша это название, вздрагивали даже сотрудники КГБ.
Однако, как бы грубы ни были охранники, они жили вне лагеря. Их жестокость проявлялась время от времени и была лагерной: уменьшение нормы питания, увеличение работы. И чтобы обеспечить «образованным» заключенным знакомство с реальностью бытия, в Нижнем Тагиле они жили вперемежку с отбросами самых порочных и злобных зеков, собранных со всех лагерей.
Гришин позаботился, чтобы Николая Туркина отправили в Нижний Тагил, и в графе «режим» на приговоре написал: «Особый – сверхстрогий».
– Как бы то ни было, – вздохнул Кэри Джордан, – полагаю, ты помнишь конец этой неприглядной истории.
– Большую часть. Но напомни мне. – Ирвин поднял руку и, подозвав официанта, сказал: – Два эспрессо, будьте добры.
– Так вот, в 1993 году сотрудники ФБР поймали наконец «крота» с восьмилетним стажем. Потом они заявляли, что «раскололи» все сами за восемнадцать месяцев, но огромная работа по методу исключения уже была проделана, хотя и слишком медленно. Надо отдать федералам должное: они сделали то, что должны были сделать мы. Они наплевали на частную жизнь и получили секретные судебные ордера на просмотр банковских счетов немногих оставшихся подозреваемых. Они заставили банки все выложить. И у них получилось. 21 февраля 1994 года – Господи, Найджел, неужели я всю жизнь буду помнить этот день? – они взяли его всего в нескольких кварталах от его дома в Арлингтоне. А потом все раскрылось.
– Ты знал заранее?
– Нет. Думаю, бюро сделало очень умно, что не рассказало мне. Если бы я тогда знал то, что знаю сейчас, то я опередил бы их и сам убил его. И сел бы на электрический стул счастливым человеком. – Старый заместитель директора по оперативной работе смотрел в глубь ресторана, но видел перед собой список имен и лица, все уже давно ушедшие. – Сорок пять операций сорвано, двадцать два человека преданы – восемнадцать русских и четверо из стран-сателлитов. Четырнадцать из них казнено. И все из-за того, что этому мелкому ублюдочному серийному убийце захотелось иметь большой дом и «ягуар».
Найджел Ирвин не хотел вторгаться в личную печаль собеседника, но пробормотал:
– Тебе следовало сделать это самому, внутри фирмы.
– Знаю, знаю. Теперь мы все знаем.
– А Монк? – спросил Ирвин.
Кэри Джордан коротко рассмеялся. Официант, желавший убрать с последнего столика в пустом ресторане, проскользнул мимо, размахивая счетом. Ирвин жестом указал, чтобы официант положил счет перед ним. Официант замешкался у стола, пока на нем не появилась кредитная карточка, после чего умчался в кассу.
– Да, Монк… Ну, он тоже не знал. В тот день был федеральный праздник. Поэтому он оставался дома, полагаю. И в новостях не передавали ничего до следующего утра. И тут как раз пришло это проклятое письмо.

Вашингтон, февраль 1994 года
Письмо пришло 22-го, на следующий после праздника день, когда снова стали доставлять почту.
По штампу на белом хрустящем конверте Монк понял, что оно отправлено из Лэнгли и адресовано ему домой, а не в офис.
Внутри находился другой конверт с гербом американского посольства. На лицевой стороне было напечатано: «Мистеру Джейсону Монку, через центральную экспедицию ЦРУ, главное здание, Лэнгли, Виргиния». И кто-то приписал: «Смотри на обороте». Монк перевернул письмо и прочитал: «Доставлено посыльным в наше посольство, Вильнюс, Литва. Думаем, вы знаете от кого». Поскольку на втором конверте отсутствовала марка, можно было предположить, что он прибыл в Соединенные Штаты с дипломатической почтой.
Внутри него был третий конверт из бумаги очень низкого качества с видимыми кусочками древесной пульпы. Адрес написан на странном английском: «Пожалуйста (подчеркнуто три раза), передайте мистеру Джейсону Монку в ЦРУ. От друга».
Само письмо лежало внутри этого конверта. Написанное на такой непрочной бумаге, что листочки почти разваливались от прикосновения. Туалетная бумага? Форзацные листы старой дешевой книжки без переплета? Может быть.
Письмо было на русском языке, написанное дрожащей рукой разболтанной шариковой ручкой с черной пастой.
Нижний Тагил, сентябрь, 1994 год
Дорогой друг Джейсон!
Если вы когда-нибудь получите это письмо, то к этому времени меня уже не будет в живых. Понимаете, у меня тиф. Его разносят блохи и вши. Сейчас этот лагерь закрывают, сносят, чтобы стереть с лица земли, словно его и не было, но так делать нельзя.
Человек десять среди политзаключенных амнистировали; в Москве сейчас кто-то по имени Ельцин. Среди освобождаемых мой друг, литовец, писатель и интеллигент. Думаю, что могу доверять ему. Он обещает, что спрячет письмо и отошлет, когда доберется до дома.
А я поеду в другом эшелоне, в вагоне для скота, на новое место, но я никогда его не увижу. Поэтому шлю вам последнее прости и расскажу о том, что было.
В письме описывалось, что произошло после ареста в Восточном Берлине три с половиной года назад. Туркин писал о том, как его били в подвале Лефортова, и о том, что он не видел смысла что-либо скрывать. Он описывал вонючую, покрытую экскрементами камеру, по стенам которой стекала вода, и вечный холод, яркий свет в глаза, грубо выкрикиваемые вопросы, синяки и выбитые зубы, если ответ следовал недостаточно быстро.
Он рассказал о полковнике Анатолии Гришине. Полковник был убежден, что Туркин умрет, и ему доставляло удовольствие хвалиться своими успехами. Туркину он подробно рассказал о людях, о которых тот никогда не слышал, – Круглове, Блинове и Соломине. О том, что Гришин сделал с сибиряком-охотником, чтобы заставить его говорить.
Когда это кончилось, я просил у Бога смерти и впоследствии молил о ней не раз. В этом лагере самоубийства случались часто, но я сохранял веру в то, что если я продержусь, то, может быть, придет день, когда я буду свободен. Вы бы не узнали меня, как не узнала бы Людмила или мой мальчик Юрий. У меня не осталось волос на голове, нет зубов, и мало что осталось от моего тела, да и оно истерзано ранами и лихорадкой. Я не сожалею о том, что сделал, потому что это был гнусный режим. Может быть, теперь мой народ получит свободу. Где-то живет моя жена, надеюсь, она счастлива. И мой сын Юрий, который обязан своей жизнью вам. Спасибо вам за это. Прощайте, мой друг.
Николай Ильич.
Джейсон Монк сложил письмо, положил его рядом на стол и, обхватив голову руками, разрыдался как ребенок. В этот день он не пошел на работу. Он не позвонил и не объяснил свое отсутствие. Не отвечал на телефонные звонки. В шесть вечера. когда уже стемнело, он нашел нужный адрес в телефонной книге, сел в машину и направился в Арлингтон.
Он очень вежливо постучал в дверь дома, который разыскал, и, когда она открылась, бросив на ходу впустившей его женщине «Добрый вечер, миссис Малгрю», прошел мимо нее, от изумления лишившейся речи.
Кен Малгрю сидел в гостиной без пиджака, с большим стаканом виски в руке. Повернувшись и увидев вошедшего, он сказал: «Эй, какого черта? Вы врываетесь…»
Это были последние слова, которые он произнес не шепелявя, чем так неприятно отличалась его речь в последующие несколько недель. Монк ударил его в челюсть – ударил со всей силой.
Малгрю был крупнее, но он находился не в форме и все еще под влиянием ленча с обилием напитков. В тот день он ходил в офис, но там все только и обсуждали взволнованным шепотом новость, распространившуюся по всему зданию подобно лесному пожару.
Монк нанес ему всего четыре удара, по одному за каждого погибшего агента. Не ограничившись сломанной челюстью, он поставил Малгрю синяки под оба глаза и сломал ему нос. После чего ушел.
– Выглядит как довольно активная мера наказания, – заметил Найджел Ирвин.
– Активнее некуда, – согласился Джордан.
– И что дальше?
– Ну, к счастью, миссис Малгрю не позвонила в полицию, она позвонила в управление. Они прислали нескольких парней, которые прибыли как раз вовремя, чтобы увидеть, как Малгрю укладывают в «скорую помощь», отправлявшуюся в ближайшее травматологическое отделение. Они успокоили жену Малгрю, и она описала Монка. Так что ребята отправились к нему домой. Он уже вернулся, и они спросили его, соображает ли он, что наделал. Тогда он указал на письмо, лежащее на столе. Они, конечно, не смогли прочитать его, но забрали с собой.
– Его выгнали? Монка? – спросил англичанин.
– Точно. На этот раз его выгнали навсегда. Конечно, ему страшно сочувствовали, когда на слушании зачитали то письмо в переводе. Они даже разрешили мне заступиться за него, как будто от этого была польза. Но исход дела был предрешен. Даже после ареста Эймса они не могли позволить бродить по зданию призракам, выражающим недовольство и превращающим начальство в котлету. Они уволили его сразу же.
С грустным видом опять появился официант. Собеседники встали и направились к двери. Обрадованный официант кивнул им и улыбнулся.
– А что с Малгрю?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67