Тем временем с Филиппом продолжали пить два человека, которые недавно приобрели его расположение. Первый из них, недавно назначенный военачальник, некий Аттал, быстро пошел в гору по той причине, что был таким же лихим пьяницей, как и Филипп, мог пить с ним до утра, когда все остальные уже лежали мертвецки пьяные. Их дружбу скрепило вино.
Второй, молодой воин из царской стражи по имени Павсаний, был почти подростком; Филипп, с тех пор, как охромел, завел привычку опираться на его плечо. Филиппу было приятно ощущать податливую упругость молодого тела, и во время последнего похода, когда в лагере не было женщин, подросток заменял ему гетер, без которых царь не мог обходиться.
Павсаний был странный малый, всегда взволнованный, с темными, горящими глазами, с подвижными чертами лица. Им владела наихудшая напасть, какой только может подвергнуться мужчина: желание стать знаменитым – при том, что он не обладал необходимыми качествами для подкрепления своего тщеславия. Он завидовал всем и каждому, был готов на любые низости, лишь бы иметь доступ в общество могущественных людей, которых тоже тайно ненавидел, потому что прислуживал им. Он вовсе не был крепче старших и боролся с усталостью, чтобы, оставшись на ногах в конце оргии, беспрестанно наполнять кубок царя и исполнять любые его желания.
Уже близился рассвет, и серая полоса света озарила восток, когда Филиппу пришла в голову идея обойти поле битвы. Опираясь на Аттала и Павсания, который едва его удерживал, в окружении нескольких слуг с фонарями, царь Македонии, властитель Греции, горланя песни, прихрамывая и пританцовывая, начал глумиться над телами павших афинян. Он кидал свои сандалии в недвижимые тела, месил ногами кровавую грязь. Бока убитых лошадей уже начали вздуваться, в воздухе стоял тяжелый запах гниения и экскрементов.
«Где Демосфен? – кричал Филипп. – Я хочу его увидеть до того, как вороны расклюют эту падаль!».
Напрасно Аттал говорил, что Демосфен бежал – пьяный Филипп, движимый навязчивой идеей, продолжал поиски, поворачивая мертвецов за бороды к свету фонаря. Вид кровавых тел, отрубленных рук, вылезших из орбит глаз, пробитых грудей – всей этой кровавой бойни – вызывал у него приступы радостного смеха. В конце концов, встав и помочившись на труп, он стал читать постановление Демосфена, направленное против него, за которое проголосовали афиняне. Внезапно в ночи раздался отчетливый голос: «Царь, судьбою было тебе предназначено стать подобным Агамемнону – не стыдно ли тебе играть роль шута?».
Филипп замер. Голос принадлежал одному из афинских пленных, стоявших поодаль. «Кто это сказал? Кто ты, человек? Принесите фонари!» – закричал Филипп. «Это я, Демад», – ответил афинянин.
Бывший моряк, оратор, который всегда на афинской агоре выступал с речами в поддержку Филиппа, предводитель так называемой «македонской партии», сносивший все выпады Демосфена, тот самый Демад, который столько боролся, чтобы избежать этой войны, вынужден был принять в ней участие в рядах своих сограждан.
Стыд несколько привел Филиппа в чувство, он добрался до палатки более или менее твердым шагом, широким жестом смел со стола оставшиеся кубки с вином и приказал позвать Демада.
Когда пленник предстал перед ним, Филипп сказал ему: «Я докажу тебе, Демад, что я царь. Ты свободен, так же, как и прочие афиняне. Вы можете вернуться к себе и рассказать Демосфену, как с вами обходились. Но фиванцев я навеки обращу в рабство».
Я присутствовал при этом, только что окончив наблюдать звезды. Я видел, с каким трудом говорил отяжелевший, шатающийся Филипп, опираясь на Павсания и Аттала. Мне показалось, что он опирается на плечо смерти.
Затем он удалился, рухнул на постель и проспал до полудня следующего дня.

VII. Беседа

– Вещун, будет ли моя судьба равной судьбе Ахилла?
– Она превзойдет судьбу Ахилла, если ты сделаешь тот же самый выбор между короткой жизнью, исполненной славы, и жизнью долгой, но бесславной.
– Я сделал выбор.
– Таков и выбор богов. То, что называют свободой, заключается в возможности, предоставляемой нам богами, среди разных деяний выбрать те, что мы должны совершить.
Так было изречено.

VIII. Афины

Вернувшись в Афины, Демад застал своих перепуганных сограждан за спешными работами по укреплению города. Сообщенное Демадом известие принесло им огромное облегчение. Македонские гарнизоны стояли во всех фиванских городах, однако афинянам Филипп предложил только договор о союзе, который должен был доставить им приятнейший посол – обольстительный наследный царевич Александр в сопровождении двух военачальников: премудрого Антипия и ловкого Алхимаха.
Филипп удовольствовался тем, что оставил за собой восточные афинские колонии, которым предоставил, впрочем, полную политическую независимость; он не применил к ним финансовых санкций, не обложил данью; притом Афины сохраняли свое преимущественное положение среди греческих государств. Город, который, как ожидали, должны были завоевать, сжечь, стереть с лица земли, не мог рассчитывать на подобную снисходительность. Филипп проявил сверхловкость, редко встречающуюся у победителей: сначала внушив страх, он поразил затем врага неожиданным великодушием. Редкий народ способен этому воспротивиться; в подобных случаях он с таким же рвением стремится перейти под высокую руку победоносного противника, с каким вступал с ним в бой.
И молодого Александра приняли скорее как избавителя, чем как победителя, несмотря на все старания сторонников Демосфена, – ряды которых, правда, сильно поредели – упорно желающих видеть в этом мягком мирном договоре повод к тревоге. Они опасались некоторых прибавленных к договору статей, касавшихся всей совокупности греческих государств. Поскольку созданная Демосфеном коалиция перешла в руки Филиппа, в этом великом объединении греческих государств Македония заняла ведущее место. Совет Амфиктионии в Дельфах продолжал исполнять роль высшего суда, но был создан еще один, более расширенный совет под председательством Филиппа, которому надлежало располагаться в Коринфе, то есть между Аттикой и Пелопоннесом, – и который являлся настоящим управляющим органом коалиции. Заявленная как оборонительный союз, эта коалиция позволяла Филиппу готовиться к великому походу против Персидской империи.
Исократ мог бы радоваться, видя, как претворяется в жизнь то, что он все время проповедовал; тем не менее, старый ритор, огорченный битвой при Херонее, разочаровавшись в Филиппе, – который в точности последовал предначертанному Исократом плану, – уморил себя голодом в возрасте девяноста восьми лет.
Время переговоров было единственной передышкой в жизни Александра, единственной его мирной поездкой, отпуском под сенью славы… Этот царственный отпрыск, чья отвага стала уже легендарной, прекрасный, как Алкивиад, способный наизусть цитировать Гомера, Эсхила и Еврипида, очень скоро завоевал сердца афинян. Любознательный, готовый впитывать знания, взращенный в афинском духе, на афинских произведениях, он, гуляя по этому огромному городу, в котором жило двести пятьдесят тысяч человек, вспоминал годы своего ученичества. Как паломник, ходил он из дома Сократа в академию Платона, о которой ему столько рассказывал Аристотель, любовался стеной Фемистокла, храмом Ники, лестницей Пропилей и созданным столетие назад Парфеноном.
Выдающемуся человеку нужно немного времени провести в этом городе, чтобы постичь его сущность. Если впоследствии Александр сумел распространить по всему миру семена греческих знаний, то лишь благодаря тому времени, когда он почувствовал себя афинянином в Афинах.
Вместе с прекрасным Гефестионом он исходил весь город, бродил по агоре меж крестьян, приехавших из Аттики продавать дроздов, зайцев, овощи, фрукты, среди рыбаков из Пирея и Фалер, криком зазывавших купить тунцов из Понта Евксинского, угрей, барабулек, дорад, среди колбасников, прохаживающихся с дымящимся на вертелах мясом, среди менял, торговцев вазами, свитками, табличками для письма, среди торговок цветами и благовониями, среди птицеловов, оружейников, пекарей… Завидев Александра, толпа почтительно расступалась, а самые смелые из свободных людей, живущих в этом городе, где каждый считал себя царем, кричали ему с душевной простотой: «Привет, молодой царь!».
С высоты Акрополя смотрел он на Пантеликосский луг и гору Ликабетт, вдыхал золотистый предосенний воздух и предавался мечтам о своих будущих победах.
В то время Филипп завершил триумфальное путешествие по другим греческим городам, только что признавшим его верховную власть. Поделив таким образом между собой обязанности, царь и его наследник проявили осмотрительность. Вместо того, чтобы самому прибыть к афинянам, знакомым с его прошлыми делами, Филипп, чувствовавший се, бя стесненно в их присутствии, прислал к ним своего приветливого наследника, как бы своего двойника, более привлекательного, чем он сам. И когда афиняне в приливе радости от того, что их поражение так легко обошлось, решили сделать Филиппа гражданином Афин и возвести ему статую на агоре, то в его лице они уже проставляли Александра.
Филипп же, совершивший объезд маленьких государств, готовых пасть ниц перед лицом завоевателя, не хотел иметь рядом прекрасного отрока, в сравнении с которым он сам представлялся еще более грузным, хромым и старым, чем на самом деле.
Лишь один город не открыл перед ним ворот – Спарта – царственная воительница, отныне занявшая позицию надменного нейтралитета. От старых своих обычаев спартанцы сохранили только скверный характер и краткость высказываний. На просьбу Филиппа впустить его в город, они ответили просто: «Если ты вообразил, что победа сделала тебя более великим, то измерь свою тень».
И Филипп, покоривший всю Грецию, прошел мимо приходящей в упадок Спарты.

IX. Гибельные перемены

Вот что еще я запомнил из учения Гермеса, сохраненного в священных книгах:
«Все сущее на Земле всегда было, есть и пребудет подвержено гибельным переменам – так велит Провидение Истинного. Без прихода всего в негодность не может быть и рождения, гибель необходима, чтобы появлялись на свет новые живые существа. В самом деле, рожденное должно непременно подвергнуться порче, чтобы не остановилось возобновление рода. Признай это как первую очевидную причину рождения всех существ.
Так вот, существа, порожденные всеобщей порчей, не могут быть ничем иным, как ложью. Ибо не может быть истинным то, что не остается тождественным самому себе. Человек – это видимость человеческого, ребенок – это видимость ребенка, отрок – это видимость отрока, взрослый муж – это видимость мужа, старец – это видимость старца. Поскольку вещи меняются, они лгут. Однако следует понимать, что даже эти обманы здешнего мира повинуются воле небес и что сама иллюзия есть творение истины».
Для того, кто размышлял над этими словами, они означают, что порча всего сущего, которую мы называем злом, так же необходима для жизни, как то, что мы называем добром; ибо без этого не было бы смерти и жизнь, которая есть постоянное движение, была бы невозможна.
Поэтому никогда не нужно удивляться, видя, как человек любит то, что вредит его жизни: пьяница – вино, вспыльчивый – свой гнев, сладострастник – свою похоть. Боги позволили развиться нашим порокам, чтобы помочь нам умирать. Человек боится смерти, когда он созерцает ее мысленный образ; но человек любит свою смерть не видя ее, в каждом из поступков, подводящих его к собственному необходимому уничтожению.

X. Племянница Аттала

Каждая война приносила Филиппу Македонскому новую любовь. Казалось, его походы не могли закончиться до тех пор, пока новая женщина не взойдет на его ложе. Наложницы были военной добычей, украшавшей его дворец.
Победа над объединенными греческими городами означала исполнение его судьбы; на небо вернулись те же светила, которые видели зарю его могущества и победу над войсками его матери Евридики.
Но и любовь повинуется циклам. Так буря страстей, изведанная Филиппом лет двадцать тому назад на острове Самофракия, вновь зарождалась в нем, обещая любовные утехи его закатных дней.
У военачальника Аттала, с которым Филиппа сблизили бесконечные попойки, была племянница по имени Клеопатра, восемнадцати лет от роду. Когда она распускала свои черные волосы, они падали ей до колен; ее длиненные глаза горели темным огнем, который можно было принять за пламя плотской страсти, но это было всего лишь снедавшее ее честолюбие. Как только Аттал заметил, что девушка нравится Филиппу, он понял, какую пользу можно из этого извлечь. А поскольку она была не меньшей интриганкой, чем дядя, да еще в маске невинности, какой юность прикрывает коварство, то она искусно воспользовалась советами, на которые тот не скупился.
В ответ на знаки внимания, оказанные ей царем, она изобразила самую возвышенную любовь, представ перед ним то взволнованной, то восхищенной, то застенчивой, то грустной; она смотрела на этого хромого одноглазого Силена так, как будто открывала в нем прелесть Адониса и чары Орфея; она слушала без устали его рассказы о себе самом и хвалила его еще усерднее, чем он сам себя хвалил; она польстила ему своей ревностью ко всем его бывшим возлюбленным, но доказала, что она не такая, как они, не отдавшись ему.
Филипп, приученный к большей доступности, пылко заглотнул наживку. Вскоре он уже не сомневался, что встретил женщину исключительной души, без которой его счастье будет невозможно. Его желание превратилось в неотступное стремление, а потом в наваждение.
Утром он спешил в дом Аттала, где Клеопатра заставляла его ждать, пока закончится ее утренний туалет. Когда он проезжал по городу, каждая драгоценность, замеченная в ювелирных лавках, казалась ему созданной для Клеопатры. После охоты он посылал кабанов Клеопатре, которая терпеть не могла дичины, не притворялась, что лакома до нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45