Рядом с дедушкой Збышеком сидел молодой парень в фуражке с таким же узким, как и у Виктора, козырьком. У обоих трофейные немецкие автоматы. И понял Большаков: вот и настал конец их недолгому счастью. Дедушка Збышек достал фляжку, взболтнул ее:
– Может, по маленькой на дорожку? Посошок, так говорят по-русски, а?
– Я не буду, – отказался Виктор сухо, – мне надо собраться.
– За полгодины соберешься? – поинтересовался старик.
Парень усмехнулся, но дедушка Збышек так сурово на него посмотрел, что тот моментально опустил голову вниз. Виктор вошел в сарай, крикнул возившейся там Ирене:
– Нам пора…
Ласковая и заплаканная, прижалась она к Большакову, тоска и тревога жили в больших глазах. А он повторял первые пришедшие на ум слова:
– Ты только там не заплачь, Ирена. Там нельзя, понимаешь. – И она послушно кивала головой.
…Четыре часа подряд несли сытые партизанские кони по лесным дорогам пролетку. Два раза люди с автоматами, словно призраки, вставали из-за кустов, строго спрашивали пароль и пропускали их дальше. Потом людей с автоматами стало попадаться все больше и больше, замелькали черные шапки землянок, в темноте Ирена и Виктор разглядели табунок лошадей у коновязи, распряженные брички, людей, возившихся у короткостволой сорокапятки. Наконец Збышек осадил лошадей у одной из самых больших землянок, и Виктор понял: это партизанский штаб.
– Мы с Иреной останемся пока здесь, сынок, – негромко сказал ему дедушка Збышек, – тебя проводит Янек.
Молодой парень сделал летчику знак следовать за ним. Спускаясь вниз по ступенькам, обшитым свежеоструганными досками, Большаков подумал: хорошо обосновались польские товарищи. Капитально.
В просторной подземной комнате он увидел и мягкие кресла, и плюшевый зеленый диван, и даже письменный стол с резными ножками. Ярко горели подвешенные к потолку лампы. Ему навстречу поднялись двое: польский офицер, пожилой, лысоватый, и наш, советский подполковник, в гимнастерке без орденов, с полевыми погонами пехотинца. Виктор крепко пожал протянутые руки.
– Здравствуйте, гвардии капитан Виктор Федорович Большаков, – сказал подполковник отчетливо.
– Здравствуйте, товарищ подполковник, – вытянулся Виктор.
– Да, к сожалению, товарищ подполковник, и все, – улыбнулся тот, – до самого конца войны для многих я действительно только подполковник, человек без фамилии.
– Зачем же о себе так строго, товарищ Стефан, – с улыбкой поправил его польский офицер. И Виктор едва не расплакался, почувствовав, что наконец-таки он у своих, – так сдали нервы.
– Нам о вас все известно, – тем временем говорил подполковник. – За разгром немецкого штаба вы уже представлены к ордену Красного Знамени. Это первое. А второе: не далее как позавчера я связался с вашим командованием. Вас ждут на родном аэродроме. Через два часа к нам придет Ли-2 с продуктами и боеприпасами, разгрузится и на обратном пути захватит вас. Вам все ясно, товарищ Большаков?
– Все, товарищ подполковник.
– А теперь я прошу пригласить сюда женщину, – кивнул офицер стоявшему у двери человеку. И Виктор услышал, как по дощатому настилу застучали ее каблучки. В ярком свете ламп появившаяся из мрака Ирена чувствовала себя явно смущенной и с надеждой поглядывала на Виктора. Он ее бодрил едва заметной улыбкой.
Ирена стояла посреди комнаты, засунув в карманы блестящего дождевика нервно сжатые кулачки. Польский офицер шагнул ей навстречу и протянул руку:
– Пани Ирена Дембовская?
– Так есть, пале пулковнику.
– Вы владеете русским, пани?
– Говорю совершенно свободно.
Тогда польский офицер перешел на русскую речь. Он торжественно произнес:
– Пани Ирена Дембовская, вы совершили мужественный поступок. В трудных условиях вы проявили отвагу и благородство, оказав помощь раненому советскому летчику гвардии капитану Большакову. Вы настоящая патриотка народной Польши. Польское командование никогда вашего подвига не забудет.
– И советское командование тоже, – прибавил подполковник. – Вы, конечно, теперь останетесь с нами?
– Да, с вами, – с внезапной решимостью согласилась Ирена, не задумываясь ни на секунду. – Только с вами.
А потом пошли расспросы за торжественным чаем и звонко хлопнувшей бутылкой шампанского, видно, самой большой драгоценностью у партизанского каптенармуса. А ночь за землянкой все сгущалась да сгущалась. На тех же дрожках Виктора и Ирену отвезли на маленькую, затерянную в лесах посадочную площадку, и все последующее произошло как по расписанию. В темном звездном небе послышался гул приглушенных моторов и замелькали бортовые огни транспортника. На земле вспыхнули мазутные плошки, составленные наподобие посадочного «Т». Гул снижающегося самолета нарастал. Ирена теснее прижалась к Виктору. Самолет уже рулил к ним по земле. При выхлопах моторов Виктор увидел ее страдающее, растерянное лицо и прошептал:
– Ты опять плачешь, Ирена? Ты же обещала!
– Я не буду, Виктор, – отозвалась она довольно твердым голосом, – это они сами… слезы.
Мимо то и дело пробегали люди с ящиками на плечах, то и дело раздавались поторапливающие голоса «быстрее», «прентко». Высокая фигура летчика в меховом комбинезоне выросла рядом.
– Товарищ командир, – доложил он подполковнику, – разгрузка закончена. – И негромко спросил в темноту: – А кто здесь гвардии капитан Большаков?
– Это я, – шагнул вперед Виктор.
– Вам записка от гвардии полковника Саврасова.
Кто-то услужливо присветил фонариком. На плотном листе бумаги, вырванном из блокнота, Виктор прочел написанное размашистым почерком: «Витька, черт! Тебя весь аэродром ждет не дождется. Мы выкинули к дьяволу из полкового альбома твою фотографию в траурной рамке. Живи сто лет! Обнимаю!»
– Нам пора, – сказал летчик, поглядев на светящийся циферблат часов.
Моторы транспортника работали на малом газе. Топкие лопасти винтов хлопали по ночной тишине, не в силах ее взорвать. Раззявленной пастью чернел распахнутый люк. Большаков по очереди обнял подполковника, польского офицера и Збышека. Когда он подошел к Ирене, она отвернулась. Виктор стиснул ее плечи.
– Ты только не плачь, Ирена, – шепнул он дрогнувшим голосом.
– Я не буду, – всхлипнула она. – Разве этим поможешь? Я тебе положила записку. Там два моих адреса: варшавский и познанский. Может, после войны ты будешь в Польше?…
– Нам пора, – повторил летчик и зашагал к транспортнику.
– Прощай, – сухо сказала Ирена, – и ничего больше не говори. И не оборачивайся, когда пойдешь к самолету. Слышишь…
Виктор быстро зашагал от нее прочь. Он поглядел на провожающих только тогда, когда за ним наглухо захлопнулся люк, словно отделяя навсегда это короткое прошлое от близкого фронтового будущего, к которому теперь его уносили два ревущих мотора.
В маленьком иллюминаторе темная ссутулившаяся фигура Ирены показалась ему до того сиротливой, что заныло в груди. Летчик транспортника дал полный газ, и тяжелая машина, преодолев узкую площадку, быстро, с надрывом полезла в сумрачное небо. Минут через сорок на высоте четырех тысяч метров самолет прошел над широкой быстротечной Вислой. Его с опозданием лениво и нестройно обстреляли зенитки. Встали над Вислой два желтых прожекторных луча, наугад пошарили по звездному небу и, никого не найдя, конфузливо погасли. «Вперед, вперед!» – ревели моторы. Командир экипажа вышел из рубки и, подойдя к Большакову, с уважением сказал:
– Поздравляю, капитан. Прошли линию фронта. Значит, скоро будем дома.
Виктор не ответил. Он вдруг снова подумал об Ирене.
…И вот седоватый располневший полковник держит ее руку в своей. Шумят над ними кладбищенские деревья, и женщина грустно смотрит на серую плиту и высеченные на ней слова.
– Как же это, Виктор? Я десять лет уже считала тебя погибшим. В сорок пятом этот город освободили от фашистов, седьмого мая. Каждый год в этот день я прихожу сюда. Ты не забыл, какой это день?
Дрогнуло, просветлело его лицо.
– Нет, Ирена, не забыл. В этот день, если верить надгробной надписи, здесь в сорок пятом похоронили русского летчика Большакова. Того самого, которого на полгода раньше спасла ты.
– И которого вижу сейчас, – улыбнулась Ирена, – через столько лет. На родной моей польской земле. Ты оглянись получше, Виктор, и подумай. Наша земля сейчас совсем другая. Она не та, какой ты ее знал в дни горя. Здесь на кладбище тихо, а рядом полумиллионный город. Заводы новые на его окраинах поднялись, кварталы новых домов появились, люди новые выросли. Понимаешь, Виктор, новые! Каких никогда не было в старой Польше. В любой город, в любую веску загляни и поймешь, что совсем другой стала наша древняя земля.
– Я это понял, – мягко ответил Большаков, – понял, когда Вислу переезжал и мимо Варшавы ехал. Я военную Варшаву вспомнил, которая гитлеровцами была вытоптана. Улицы в развалинах, мосты разрушены, на путях паровозы со взорванными топками, и ни одного дымка из заводских труб. Ни одного. Рабочему человеку даже смотреть было жутко на такие трубы. Кладбище, а не город. А теперь даже ночью вся светится, как приодетая красавица. Набережная сверкает, улицы все в гирляндах огней, над заводскими корпусами пламя от плавок бушует. А небо чистое, ясное. На станции Варшава – Гданьск остановились. Напротив электричка: вагоны новенькие, свежеокрашенные. А главное – люди… Сколько молодых свежих лиц… Из одного окна песня на простор вырвалась:
Направо мост, налево мост…
Помнишь эту песню, Ирена? Голоса молодые, звонкие. А я глядел на хлопцев и на девчат и думал: «Счастливые, вы небось в люльках качались, когда я на Познань летел с Алехиным! Вот бы встали из могил мои боевые товарищи хотя бы на минуту да на эти огни посмотрели. Честное слово, сказали бы: нет, не даром мы отдали свои жизни – за людское счастье, за народ братский, за его молодое поколение…» Веришь, Ирена, пока ехал по Польше к новому месту службы, всю ночь глаз не сомкнул. Так волновался, что даже сердце покалывало. Так что я живой, Ирена. В полном смысле слова живой, и пусть эта черная плита тебя больше не пугает. Пусто под ней. Я сейчас все тебе объясню.
Большаков задумался и, помолчав немного, продолжал:
– Ведь что такое, на мой взгляд, война? Скопление закономерностей. Политических, исторических, экономических, психологических и всяких прочих. Эти закономерности уже заранее определяют финал. Например, мы отступали с болью, обидно отступали в сорок первом, но твердо знали, что будем штурмовать Берлин и победим. Это закономерность. Не могли мы, советские люди, проиграть войну. Но судьбы отдельных людей на войне дело другое. Они иной раз никакой логике неподвластны. В них столько случайного, что порой уму непостижимо, как она складываются. Вот и эта могила – один из военных парадоксов. Я тебе сейчас расскажу, как это случилось.
– Нет, – вдруг запротестовала Ирена, – давай лучше вспомним, как мы расставались. Партизанский лес под Ополе, дедушка Збышек, темная ночь и пламя из моторов транспортного самолета. Помнишь?
– Помню, – повторил за нею полковник.
– Мы простились, и ты пошел к самолету. А я крикнула вдогонку: Виктор, я положила тебе в карман два своих адреса – варшавский и познанский. И ты не откликнулся… Почему ты не откликнулся? Я, как сейчас, помню. Самолет устремился в небо. И я потеряла тебя. А что было потом?
– Что было потом? – дрогнувшим голосом повторил за нею полковник. – В самом деле, что было потом?
Транспортный Ли-2 садился на аэродром Малышевичи под утро. Еще мерцали на небосводе созвездия Большой и Малой Медведицы и трепетал неяркий далекий, недосягаемый Марс, когда засветилось на летном поле электрическое «Т». В ту ночь не было боевой работы, но когда транспортник подрулил к штабной землянке и хвостом стал к ней, из темноты к люку устремились десятки однополчан. Они на руках вынесли Большакова и, подбрасывая, доставили до входа на КП, у которого стоял полковник Саврасов.
– А ну, расступись, гвардейцы! – прозвучал его властный басок. В образовавшемся пустом пространстве они один на один остались с командиром. Саврасов подошел, с усмешкой осмотрел его польский костюм. – Ну и пан. Хорош пан Большаков, ничего не скажешь.
Потом одернул на себе китель и расправил грудь, потому что Виктор начал рапортовать о своем возвращении.
– Товарищи офицеры, – зычно сказал Саврасов. – Ваш однополчанин, гвардии капитан Большаков, отлично выполнивший боевое задание, был сбит и раненым оказался на территории, захваченной противником. В тяжелой обстановке вел он себя как настоящий герой и, как видите, возвратился к нам, чтобы наносить новые удары по врагу. Ура Большакову!
Полковник обнял Виктора и, целуя, трижды уколол его в губы короткими усами, пахнущими табаком и одеколоном.
И пошли расспросы, рукопожатия, дружеские объятия. Весь день прихрамывающего капитана сопровождала толпа однополчан. Куда бы он ни пошел, веселый табунок летчиков и техников следовал за ним. Полковой врач Волович к вечеру окончательно рассвирепел и пригрозил установить ему постельный режим, если он будет так много расхаживать, и пришлось Виктору покориться.
На следующий день он должен был на пять суток отправиться в ближайший госпиталь легкораненых для полного выздоровления. Утром его навестил Саврасов, справился о здоровье и улетел на По-2 в штаб фронта. Виктор спокойно позавтракал и стал собираться к отъезду. Выписав продовольственный аттестат, он возвращался в общежитие, когда был остановлен посыльным по штабу, румяным молоденьким механиком по вооружению Иванцовым.
– Товарищ гвардии капитан, вас какой-то майор дожидается.
– Где? – равнодушно спросил Большаков. В ту пору в полк довольно часто наезжали офицеры из высшего штаба, и не было ничего удивительного в том, что один из них по какому-то поводу поинтересовался им.
– В штабе. В кабинете у командира полка сидит, – доложил посыльный. – Просил, чтобы вы быстро.
– А он мне второго костылика не прислал? – ухмыльнулся капитан. – Я не рыжий, чтобы на одном через весь аэродром к фольварку скакать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18