Мы разрешили Демидову уничтожить часть самолетов, чтобы они не попали в руки врага. Думали, не перелетите вы, побьетесь, и… приятно ошиблись. Утром я докладываю командующему фронтом, что демидовцы перелетели все до единого, а маршал не верит. Велел представить к ордену лейтенанта Бублейникова. Того, что раненным довел машину. И еще вот что, – Комаров достал из кармана небольшую коробочку, – это из личной аптеки начальника медслужбы фронта. Отдайте Бублейникову. Какое-то новое лекарство. – Он бережно передал коробочку в руки Демидову. – А теперь к делу. Вот что, товарищи летчики, – Комаров взял тонкую указку, подошел к карте, – после перебазирования даю вам двое суток на отдых. Отоспитесь, приведете в порядочек и себя, и свою боевую технику. Получше отдохните, потому что впереди бои, и более суровые, чем те, что остались у вас за плечами. Говорят, солдат должен знать лишь ту обстановку, какая сложилась на участке его роты или батальона. Может, здесь и есть своя логика, но я от такого правила хочу сейчас отступить. Вы – командиры нашей Красной Армии. Вы – особые солдаты, и знать должны куда больше. – Комаров положил на стол указку, сжал руку в кулак. – Вот так вот хотят нас зажать фашисты. Не буду скрывать – над нашей столицей нависла смертельная опасность. Отступать нам дальше некуда. За плечами Москва. Вот карта: танки Гудериана уже под Калугой. Пал Орел, о чем завтра вы узнаете из сводки Совинформбюро. Под угрозой Гжатск. Очевидно, и с этого аэродрома придется вас перебазировать.
– Куда же? – горько спросил Боркун.
– На один из подмосковных аэродромов. Будете сидеть в черте города.
– Что-о?! – вскочил, весь дрожа, Султан-хан. – И эту территорию оставим без боя?
– Спокойнее, капитан, – хмуро остановил его Комаров. – Каждый метр земли от Гжатска до Москвы будут защищать наша пехота, наши танкисты и артиллеристы до последней капли крови.
– А мы? Нас почему в тыл? – нестройно загудели летчики.
– Тихо! – уже строже перебил их Комаров. – Командующего все-таки дослушать надо. Вашему истребительному полку штаб фронта доверяет самую ответственную задачу. Вы будете защищать небо Москвы. Думаете, воздушные бои только здесь, на фронте, а небо Москвы тихое и спокойное? Нет, друзья. Кипит это небо. Каждую минуту рвутся к столице «юнкерсы» и «хейнкели». Сложную задачу перед вами я ставлю. Вся юго-западная часть Подмосковья под вашу ответственность. Ясно?
– Ясно, товарищ генерал, – с места пробасил Боркун, – головой отвечаем, если враг прорвется.
– Будем драться, – яростно прибавил Султан-хан. – Самолетов не станет – пешими пойдем драться. Автоматами, саблями, кинжалами, но Москву отстоим.
– Спасибо, демидовцы, – усталым голосом спокойно сказал Комаров и опустился на грубо сколоченную табуретку.
Вечерело, когда Алеша вышел из землянки и зашагал по усыпанной листьями дорожке. Ему хотелось побыть в одиночеству.
Небо, подернутое багряным закатом, постепенно тускнело. Над кромкой ближнего леса расцветало вечернее зарево. Влажный березовый листок упал на лицо Алеши, и он поднес его к глазам. Тонкие, нежные прожилки казались нарисованными. Чуть розоватые, влажные от росы, они четко делили листок на несколько неравных, неправильных частей. И в этой неправильности была своеобразная прелесть.
Алеше стало грустно от мысли, что ожесточенная война, подступившая к самой Москве, совпала с осенью, с этим хоть и временным, но все-таки умиранием чего-то живого в природе. Он вдруг ощутил во всем теле странную разбитость, почувствовал себя не летчиком-истребителем, а тем застенчивым пареньком, каким рос он в далеком Новосибирске. Подумалось о тесной, но такой уютной комнате, о маме, всегда тихой и ласковой, несчастливой маме… Он присел на зеленую скамейку, уцелевшую в пустынной аллее военного городка, достал из кармана бриджей аккуратно сложенный конверт. Мама, никогда не умевшая бороться с бедами, терпеливо принимавшая все, что ей приносила судьба, и в этом письме оставалась сама собой. Она писала, что живет в достатке, работает на ткацкой фабрике, а по вечерам дежурит в госпитале, убеждала сына не беспокоиться о них с Наташей, беречься в полетах. Но так и пробивалась сквозь утешительные строки правда, которую безошибочно угадывал Алеша, – правда о трудной жизни, о тяжелой работе, стоянии в очередях за скудным пайком и в поисках лишнего ведра угля, чтобы хоть раз в два дня протопить комнатенку.
Потом Алеша задумался о будущем.
Будущее! Каким-то оно придет, какие ворота в жизнь откроет перед Алешей? Останется ли он летчиком или поступит в институт, окончит его и начнет строить? Строить будущее!.. Главное, остаться живым, и вовсе это не от трусости. Страшно и стыдно, если ты погибнешь, не нанеся врагу поражения, не успев зажечь в воздушном бою ни одного его самолета…
И Алеше представилось, что в бою под Москвой ему удается со своей группой разбить целый десяток «юнкерсов». Ему доверяют эскадрилью, вскоре она становится грозой всех немецких асов, одерживает победу за победой. И вот его вызывают в Главный штаб ВВС, сам главком говорит ему, улыбаясь:
– Вы способный командир, лейтенант Стрельцов. Принимайте полк.
И вот молодым полковником идет он по Красной площади, лихо сдвинув на лоб синюю пилотку, и ордена тонко вызванивают на его груди. Да, он будет хорошим командиром! И если когда-нибудь враги вновь попытаются смять кордон, они не застигнут его летчиков врасплох, как в этом суровом и горьком сорок первом году.
«А почему, почему так было? – спросил он себя. – Неужели мы их слабее?»
Алеша вздохнул и самому себе ответил: «Если бы все наши генералы и командиры были такими, как Комаров и Демидов, и самолеты были бы поновее да побыстрее «ишаков», не стоял бы фронт за Гжатском, не пугали бы никого немецкие «клещи» и «охваты».
Алеша встал со скамейки и пошел дальше. Асфальт кончился, и он шагал по шоссе, усыпанному серым гравием. В кюветах зеленела дождевая вода. Тронутые закатом верхушки берез и елей, стоявших по обочинам шоссе, пламенели в синеющем воздухе. Алеша вдруг заметил, что идет в сторону санчасти.
«Может, Бублейникова навестить? – подумал он. – Хоть мы и мало знакомы, но не чужой ведь он мне. Парень геройский. Схожу».
Санчасть была расположена вдалеке от летного поля, чтобы во время воздушных налетов она не стала случайной мишенью.
На повороте шоссе Стрельцов увидел забрызганный грязью «газик». За баранкой сидел щуплый красноармеец с маленькими щегольскими усиками. Алеша спросил у него дорогу и услышал ленивый голос:
– Идите по тропочке, товарищ лейтенант, тропка выведет. Только на майора моего не наткнитесь. Он тут операцию проводит. Спугнете!
Алеша пожал плечами и свернул на тропинку. Под ногами у него глухо зачавкала грязь. Он взял левее и углубился в перелесок. Здесь было сухо, листья едва слышно шуршали. Ступать по ним было мягко и приятно. Проходя мимо частых кустов орешника, он увидел небольшой ручеек, пробивавшийся из чащобы; остановился, прикидывая, где бы его получше перепрыгнуть, и вдруг услышал за кустами встревоженный женский голос:
– Оставьте меня, товарищ майор! Пустите, слышите! Как вам не стыдно!
– Варюша, ну какой ты дичок. Послушай меня, Варюша, – громко шептал второй голос, показавшийся Стрельцову смутно знакомым. – Тебе хорошо будет, милая девочка. Я заберу тебя из этой санчасти. Хватит возиться с ранеными. Будешь жить в штабе.
– Спасибо, – с издевкой ответила невидимая Алеше женщина. – Вы уже устраивали туда Руфину Светлову!
– О, да ты, оказывается, ревнуешь, – приглушенно засмеялся мужчина. – Молодец, Варюша, показываешь коготки. Но не бойся, я ведь тебя люблю. Будь умной, моя недотрога.
В кустах послышалась возня, и женский голос выкрикнул захлебываясь:
– Вы… вы… наглец!
Кусты затрещали от чьего-то падения. «Черт знает что! – возмутился Алеша. – Кому война, а кому забава одна», – и решительно раздвинул ветви. То, что он увидел, заставило его неудержимо расхохотаться. Следователь военной прокуратуры майор Стукалов, сердито сопя, поднимался из лужи. Потеки грязи стекали по его реглану, подбородок и щеки были заляпаны болотной тиной.
– Что?! – заревел Стукалов, непослушными пальцами застегивая пуговицы на новеньком, поскрипывающем реглане и не попадая в петли. – Смеяться?
– Ой, не могу, – весело бормотал Алеша, – ой, комедия, куда там твой Чарли Чаплин!
– Молчать! – багровея, крикнул Стукалов, – Встаньте как положено!
Алеша оборвал смех, понимая, что обозленный майор не простит ему неповиновения, но так и не смог согнать со своего лица улыбку.
– Вы еще меня запомните, лейтенант, – прошептал побелевшими губами Стукалов и, с хрустом давя на своем пути тонкие ветви орешника, зашагал к темневшей на шоссе машине.
– Ничего, ничего, – вслед ему крикнул Алеша, – я даже «мессерами» пуганный. Держите, товарищ майор, правее, не то опять в колдобину угодите.
Он обернулся и только теперь заметил белокурую девушку в солдатской форме. Высокая, с худенькими плечиками, в расстегнутой шинели, она стояла в двух шагах от Алексея и с удивлением смотрела на него. Острый ее подбородок вздрагивал, чуть раздувались ноздри тонкого носа. Обеими руками она поправляла коротко подстриженные волосы.
– Вот, даже пуговицу оторвал, – сказала она беззлобно.
– Испугались? – продолжая смотреть на нее, сочувственно спросил Алеша.
Девушка передернула плечами и промолчала.
– Куда идете, товарищ лейтенант? – спросила она.
– В санчасть.
– Значит, по пути! Я там сестрой.
Пока узкой сыроватой тропкой шли они к двум коричневым деревянным домикам, упрятанным в гуще леса, Алеша успел узнать, что девушку зовут Варей Рыжовой, что она из Москвы и на фронт попала со второго курса мединститута.
Она провела Алешу в маленькую угловую палату. Койка Бублейникова была приставлена к самому окну. Длинные ноги с голыми пятками высовывались за спинку кровати. Алеше Бублейников обрадовался, как родному, хотя знакомы они были совсем мало.
– Здорово, Стрельцов, – заговорил он, сипло дыша. – Что там у нас. нового? Как ребята, как наш комэска, как «батя» Демидов?
– У нас все в порядке, – торопливо рассказывал Алеша. – Все хлопцы шлют тебе по привету. Тебя к ордену представили. Так что выздоравливай, обмывать будем.
Бублейников улыбнулся.
– Орден – это хорошо, – заговорил он деловито. – Ты знаешь, я, когда на фронт уходил, слово такое жене своей дал. Если без ордена погибну, считай меня самым распоследним человеком.
– Да разве ты женат? – удивился Стрельцов и даже отодвинулся, чтобы получше его разглядеть. Бублейников закивал головой.
– Женат, Алексей, честное слово, женат! Хочешь, про нее расскажу? Она у меня маленькая, беленькая, черноглазая. Это редко бывает, чтобы беленькая и черноглазая. Я ее «паташонком» называл, когда ухаживал. Скоро родить должна. На крестины кликну, если живы останемся. Приедешь ко мне под Саратов, будем брагу с вареными раками лакать. А потом гармошку с колокольчиками возьмем да по селу как дунем! Здорово играет саратовская гармошка!
– А ты свою жену любишь? – тихо спросил Алеша.
– Нинку? «Паташонка»-то? Да как же ее не любить? Она одна такая! – Бублейников вздохнул. – Знаешь, когда я курсантом был, обо мне один корреспондент заметку в областной газете бахнул. И строчки там были такие: «И он, бывший слесарь металлургического завода, поднимаясь в родное небо, постоянно думает о своем гордом призвании» и так далее. Я это к чему вспомнил? Я тогда этого непутевого корреспондента последними словами клял и потешался: как это, мол, можно пилотировать да при этом о чем-то постороннем думать. – Бублейников помолчал, – Оно, конечно, дело прошлое. Пилотировал я тогда, как желторотый галчонок, глаза боялся от земли и от приборной доски оторвать. Вот и уверовал, что летчик в полете ни о чем постороннем не должен думать. – Он неожиданно рассмеялся. – А вчера ночью, когда с аэродрома нашего сюда перелетали, о многом успел подумать. Меня-то ранило на взлете. Знаешь?
– Знаю, – подтвердил Алеша, ладонью гладя свою коленку.
– Так вот, – продолжал Бублейников, прижмурив глаза, – только я газ успел дать, как сзади – «дзинь!». Я сначала решил, что с мотором что-то, вгорячах не почувствовал боли. Ручку на себя потянул: порядок. «Як» набирает высоту. Ну, думаю, вынесет. Лег на курс вслед за Красильниковым и вдруг вижу, что огни АНО на его плоскостях в глазах у меня двоятся. А на шее, на спине, на боку что-то липкое, теплое. Только тогда и понял, что ранен. И веришь, Алексей, пока до новой точки дотопал, о чем только не успел подумать. И «паташонка» вспомнил, и первую нашу встречу, и как в любви объяснялся. И как до проходной она меня довела в тот последний день, когда на фронт улетал. Глаза ее, заплаканные, большие, кажется, так и вижу на приборной доске. – Он понизил голос, облизал языком сухие губы. – Может, и живым бы не остался, если бы в том полете о ней не думал…
В коридоре послышался громкий женский голос:
– Больной Сидоренко, здесь курить запрещено. Дверь распахнулась, и девичья голова в белой накрахмаленной косынке заглянула в палату.
– Посетитель, прощайтесь с лейтенантом, – выпячивая в произношении «а», как это делают все москвичи, пропела девушка. – Через пять минут обход.
Стрельцов порывисто обернулся.
– Сейчас, сейчас, Варя.
Бублейников внимательно на него посмотрел.
– Откуда ты ее знаешь?
– Так… около санчасти повстречал, когда к тебе шел, – уклончиво ответил Алеша. Он вдруг почувствовал себя обязанным сохранить в тайне подробности своего знакомства с этой девушкой.
– А-а, – протянул Бублейников. – Приятная сестренка, уважительная. Ну, прощай, Стрельцов, не забывай жертву фашистского наступления. Извини, что не в состоянии пожать твою лапу.
– Ладно, не до церемоний, – сказал грубовато Алеша и потрепал короткие волосы Бублейникова.
Землянка, где разместилась эскадрилья Султан-хана, была крепкая, солидная, в четыре наката. Летчики быстро обжились в ней. Курчавый Барыбин притащил откуда-то порыжевшую от времени репродукцию перовских «Охотников» и торжественно прибил ее на стену.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49