незнакомок как ветром сдуло. То ли они что-то поняли, то ли почувствовали бабьим чутьем.
— С ума сошел, что ли? — повернулся к майору Коптин, готовый его убить.
— Я нарочно, Сережа, — примирительно сказал Горбунов. — Чтобы сразу отрезать. Опасно. Ты просто не знаешь, насколько это опасно…
— Да чихал я на твою Службу безопасности.
— Я не про Службу. Это объективно, по жизни опасно. Поверь мне. Клянусь.
Коптин стоял молча, понурив голову. В глубине души он чувствовал, что майор прав.
Однако после успешного окончания задания, получив из Управления шесть часов «расслабления», Коптин не удержался:
— Слушай, майор… Хочу я в Берендеево съездить. Тут меньше двадцати верст. Спокойно успею. Без спешки.
— Зачем?
— Хочу хоть на терем ее посмотреть.
— Не понимаю.
— Я один съезжу.
— Еще чего! С ума сошел, что ли?
— Я только постою, десять минут посмотрю. И назад. Едва ли когда еще в конец шестнадцатого века попаду.
— Поехали! — неожиданно решился Горбунов, которого тоже, видно, что-то кольнуло. — Одно условие: от меня не далее сорока шагов и быть всегда в зоне видимости и досягаемости. И никаких контактов. В этом смысле… Идет?
— Договорились!
Не найти в Берендееве княжеский терем мог только слепой: он высился на фоне вековых заснеженных елок как дорогая деревянная игрушка, совершенно нереальная благодаря изумительной проработанности мельчайших деталей, продуманности, мастерству исполнения. Подъехав к терему метров на двадцать, чтобы высокий тын не загораживал вид, они остановили лошадей и спешились. Вокруг царила какая-то неземная тишина: всю предыдущую ночь падал снег, и глубочайшие, пушистые сугробы гасили звуки.
Огромные ели, окружавшие терем, стояли неподвижно, как нарисованные, — полное безветрие.
Начинало смеркаться: пурпурное солнце уже коснулось лесных макушек.
«Ну, все, — подумал Коптин. — Теперь можно ехать», — и в ту же минуту услышал скорее стон, нежели скрип: возле ворот отворилась калитка…
В проеме калитки стояла она, княжна в голубых песцах, и глядела прямо на него, словно все знала, все понимала. Конечно! Ведь чем объяснить, что она, княжеская дочь, осмелилась сделать шаг за пределы двора? Откуда ей было знать, что пожалуют гости? Только сердце женское могло ей это нашептать, только сны, грезы девичьи предсказать…
Они молча смотрели друг на друга. Между ними было тридцать шагов очищенной, укатанной полозьями дороги.
Внезапно Коптину на ум пришла «Инструкция», которую их в прошлом году заставили выучить наизусть, истрепав все нервы на зачете. «Инструкция» учила побеждать в себе все виды вожделения, возможные в реальной обстановке при темпоральной разведке.
«Нужно представить себе, что она твоя сестра либо мать», — вспомнил Коптин.
Вот чушь! Какое тут может быть сходство с матерью, до полусмерти замотанной бытом, с застиранными по локти руками, красными от дешевого отечественного стирального порошка, с глазами, пристально вглядывающимися куда-то в глубь грядущих невзгод — в наступающее на горло «изобилие», в неизменные перехваты десятки до получки, в выкрутасы отца где-то на стороне, в очередной денежный обмен старых купюр на новые, обладающие пятью дополнительными степенями защиты от бедных.
Еще труднее было представить Ладу Мелентьевну сестрой, так как, во-первых, сестры у него не было, а во-вторых, трудно было предположить, что княжна смогла бы вырасти в их «хрущрбе» с пропахшим мочой подъездом, с перилами, совершенно неясно как закрученными пьяными узлами, с надписью «Спартак — чимпеон!» и тремя свастиками на стене возле мусоропровода.
Все эти мысли пронеслись как-то разом, и Коптин слегка улыбнулся им.
Лада Мелентьевна ответила ему радостной улыбкой.
Прием не сработал, но «Инструкция» давала еще один шанс победить искушение: следовало представить себе, как объект нежных чувств справляет большую нужду.
Коптин мотнул головой, но, помимо его воли, в мозгу тут же всплыл образ унитаза…
Унитаз. Точка. Картинка дальше не пошла, фантазия внезапно иссякла; творческий процесс остановился, так и не начавшись. Унитаз застыл в сознании уродливым фаянсовым изделием, не призывая к себе живые образы.
Хорошо! А вот кусты! Над кустами, многие из которых увенчаны зрелыми ананасами, порхают разноцветные, сверкающие в лучах тропического солнца бабочки, так и мелькающие между мохнатыми стволами финиковых пальм… бабочки… Финиковые пальмы… Коптин заметил, что изо рта его идет пар — было ниже двадцати градусов, потому что снег скрипел под ногами, уже несущими к его калитке…
Последняя попытка. Реальность: лес, еловый лес, глубокие сугробы. О-о, нет! В такой сугроб конь провалится по уши, в такой сугроб и нарк за дозу не полезет срать!
Коптин рассмеялся и услышал в ответ радостный девичий смех.
«Инструкция», вновь всплывшая в мозгу, вдруг вспыхнула, рассыпая искры, как бенгальский огонь, мгновенно превратилась в порошок, бесследно исчезнувший на фоне темно-синего вечернего неба.
Но тут же пропали и небо, и лес, и сам он: они бросились друг к другу, влекомые неясно чем.
Майор Горбунов, стоявший возле лошадей, с легкой грустью наблюдал эту на редкость щемящую сцену.
Поцелуй был долгим и жарким.
— Я буду помнить тебя всю жизнь! — сказала Лада Мелентьевна Коптину, совершенно не обращая внимания на майора Горбунова, стоящего в тридцати шагах от них и слышащего каждый вздох.
В глубине княжьего двора вдруг басом гавкнула собака, проснувшись, видно, и почуяв чужого. Ее поддержали другие собаки.
— Буду помнить всю жизнь! — повторила княжна и, быстро отступив от Коптина, не глядя уже на него, закрыла калитку.
Коптин, повернувшись, как автомат, двинулся назад, к лошадям, глядя себе под ноги…
* * *
Майор Горбунов собрался вскочить на коня и вдруг покачнулся так, что упал бы, не ухватись он за луку седла: он не мог оторвать левую ногу от земли и вставить ее в стремя… Почему? Ему чего-то недоставало.
Он начал лихорадочно соображать…
Коптин, уже сидевший на своем коне, вопросительно глянул в его сторону:
— Ну, что ты там застрял?
— Сергей… — хрипло сказал Горбунов. — У меня ноги нет…
— Как — нет ноги?
— Нет правой ноги.
— Шутишь?
— Слезь, посмотри.
Коптин, соскочив с коня, подошел к Горбунову.
— Правда… А что произошло?
— Когда вы поцеловались и она сказала тебе: «Буду помнить тебя всю жизнь», у меня зачесалась нога… Но не сильно. Я не стал чесать… — Горбунов рассказывал как-то обиженно-обстоятельно, еще не осознавая ужас случившегося. — Ну вот. А потом стал ногу левую в стремя вставлять и понял вдруг, что если левую ногу — в стремя, то на чем же стоять тогда буду?
— Не болит?
— Нет, не болит.
— Похоже, что старая культя у тебя. Вполне зажившая давно.
— Выходит, что твое прощание и моя правая нога состояли в какой-то причинно-следственной связи…
— Выходит, так, — согласился Коптин.
— Что ж делать-то? — горестно выдохнул майор. До него уже доходил масштаб происшедшего.
— Возвращаться быстрей. А там уж разберемся.
— А что «уж разберемся»-то? Нога ж не отрастет?
— Ну, думаю, разрешат нам вернуться, повторить задание. Ну, обойдемся без прощания. Ну, нога и появится!
— Ну что ты все «нукаешь»? Не запряг еще.
— Кого «запряг»? — Коптин не уловил иронии, восприняв реплику буквально. — Какой смысл мне тебя, одноногого, запрягать?
— М-м-м! — заскрипел зубами Горбунов от сознания безысходности ситуации.
— Давай я тебя подсажу!
Попробовали ехать плечо к плечу: правое стремя майора вместе с левым своим стременем Коптин приладил вместе к своей левой ноге. Не получилось: лошади не привыкли двигаться ноздря в ноздрю, тем более синхронно скакать. После того как оба выпали из седел в третий раз, было решено оставить это циркачество.
Выход был один: Коптин положил майора поперек седла и погнал, каждые четыре километра меняя лошадей.
Быстро темнело.
Естественно, Горбунов мерз, лежа неподвижно в совершенно непривычной позе. Горечь утраты все больше и больше охватывала его.
— Вот черт, прощаться им приспичило! — бубнил он, свесившись головой к накатанному насту дороги. — Конечно, как же! Попрощались… А я теперь ходить как буду? Ну как, скажи? На костылях? «Рупь-двадцать, рупь-двадцать»?! В метро, в коляске попрошайничать? Спиваться?.. Чмок-чмок-чмок?! Тьфу, сволочь! Им-то удовольствие, а мне — ногу… И ведь по самое по «не балуйся» оторвало! И это только за поцелуй! А если бы ты, лейтенант, отшкурил ее по полной программе? Я что, без рук, без ног тогда? Без головы, яиц, зарплаты и надежды?.. Хорошо вы мной распорядились! Ох хорошо! Просто здорово, замечательно! А сколько вы еще людей своим засосом инвалидами сделали? Вернемся вот, посмотрим, поглядим… И главное: я-то тут при чем? Вот кто целуется, пусть у того ноги и отваливаются — это справедливо! Раз в губы — и сразу без ноги. В щечку? Ага, без ушей! В шейку — сразу без глаз! Сразу! А если, скажем… Ну, тут — вообще!!! Ведь верно же?!! «Я буду помнить тебя всю жизнь!» Я тоже, пожалуй, теперь всю жизнь тебя помнить буду!
К челноку прибыли минута в минуту.
В настоящем времени никаких иных последствий прощания с княжной обнаружено не было.
Конечно, в Управлении вторичную командировку в 1584 год им не утвердили: кто знает, что там произойдет, когда одноногий Горбунов встретится с самим собой, но еще двуногим? Подобные так называемые дуплеты не то что не допускались, а были строжайше запрещены, на всех челноках была на сей счет трижды зарезервированная блокировка: теоретики не были единодушны в вопросе о возможных последствиях «дуплета».
Да и вообще к неудачникам начальство относилось крайне неприязненно, если не сказать, враждебно. В России же, известно, победителей не судят, а промахнувшихся вбивают по уши.
Коптин, допустивший нарушение, был лишен визы нa пять лет, а Горбунова списали.
Несмотря на все усилия непосредственного начальника и ближайших коллег, стараниями Центрального отдела кадров Горбунову не дали формулировку «инвалидность, полученная при выполнении служебного задания», а вкатили формулировку «инвалид детства», обвинив попутно в том, что он, умело скрывая отсутствие ноги на всех медкомиссиях, ухитрился втереться в кадровый состав, обманом дослужившись до майора. При этом пенсию ему назначили как капитану, вписав непонятное и неверное «вообще не служил» в графу «общеармейский стаж», чем повергли всех офицеров Управления в глубокое недоумение в совокупности с невеселыми мыслями о собственных перспективах.
* * *
Коптин стряхнул с себя пелену воспоминаний и посмотрел на Аверьянова ясным, твердым взглядом:
— Да, обязательно нужно знать, быть уверенным в том, что режим удвоения миров работает. Но тут есть тоже важная деталь. Если вы начинаете активно действовать в прошлом в режиме разветвления миров, то практически каждое ваше действие — каждое, я подчеркиваю! — рождает новую ветвь — новый мир. У вас, например, семь патронов в обойме… Семь выстрелов — семь новых миров. После седьмого выстрела вы окажетесь в седьмом параллельном мире. Или восьмом, если первым считать мир исходный, ну, тот, в котором вы находились, еще не начав стрелять.
— Вопрос: если я, отстреляв всю обойму, вернусь снова в исходный мир?..
— Обойма будет уже пуста. Вы же стреляли, рождая параллельные миры, ветвили мир? Первая пуля из вашей обоймы осталась в чьей-то голове в первой ветви, вторая улетела в молоко и застряла в заборе, родив второй параллельный мир, — ну и так далее…
— Так, хорошо. А если мне надо всю обойму выпустить в первом же параллельном мире, не порождая шесть остальных?
— Вы отключаете режим ветвления и с этого момента застреваете в первом параллельном мире.
— Ничем не рискуя?
— Ничем. Вы же сами пришли из основного мира. Мы его называем исходным. Или нулевым, чтобы не сбиваться со счета.
— Иными словами, моя главная задача — выпрыгнуть из нулевого мира, из мира, в котором я родился, так? И дальше я уже ничем не рискую?
— Совершенно верно! — Коптин задумчиво пожевал губами. — Если не считать того, что в любом из параллельных миров вас могут убить другие.
— Как так?
— Да очень просто! Вы там — гость. Вы из другого мира. Сами вы себя не убьете. Но вас могут застрелить местные, так сказать. Ну и как? Что скажете?
— Понятно в общих чертах. Но ведь запутаешься… Что делаешь? Зачем? В каком ты мире?
— Это как раз просто. Каждый возникающий параллельный мир автоматически учитывается, регистрируется, ему сразу присваивается индекс, штрих-код. У вас будет с собой небольшой прибор, нечто вроде дистанционки. Вот такой, смотрите.
Коптин извлек из кармана прибор, похожий на крутой пульт дистанционного управления, с массой кнопок и небольшим экраном, как сотовый телефон.
— Карманный компьютер какой-то…
— Вроде. Правда, цена у него просто умопомрачительная. Причем себестоимость! При штатной работе на дисплее высвечен номер мира, в котором вы находитесь. Вы можете перескакивать из одного параллельного мира в другой точно так же, как вы меняете каналы на телевизоре. Кнопка в центре возвращает вас мгновенно в исходный мир, в наш, в нулевой. Одно нажатие — и вы в нашем мире, и хронолет перед вами! А вот летать по разным временам и параллельным мирам — тут навигация. Целая наука. Вопросы есть?
— Есть. Вопрос языка, общения. Попав в прошлое, хорошо было бы…
— Понимать, что вокруг говорят, и свободно говорить самому? — подхватил Коптин. — Это тоже учтено. Под самым экраном первый ряд сенсоров управляют анализатором, логикой, структурным лингвистическим анализом, самообучающимся блоком сленга и арго, синтезатором биотоков. Словом, оказавшись в любой стране и в любом времени, вы за минуты овладеете языком — начнете понимать и говорить на нем свободно, как на русском. Здесь, кстати, более десяти тысяч языков, диалектов, наречий уже впечатано.
— И в том числе языков прошлого, мертвых языков?
— Ну да. Лингвисты и математики совершили сотни командировок, денег спалили без счета. А то откуда бы такая себестоимость прибора?
1 2 3 4 5 6 7 8