— успокоил его вполголоса Коптин. — А прислуживает. Мы, с его точки зрения, знатная публика. Вот и стремится угодить, чтобы неудовольствия не вышло бы нам какого.
— Ну да! Ты тон-то его слышал, каким он сказал? Нашелся, блин, Макаренко… Учитель жизни… Далай-лама…
— Тебе, кстати, тоже хватит, — заметил Коптин.
— Ага! — кивнул Завадский в ответ и, взяв за ручки два кувшина с зельем, встал, протянув один из них стрельцу Митрофану: — Давай? За Васю Сурикова, а?
— За Васю можно, — согласился Митрофан, принимая кувшин. — За Васю выпьем!
— А ты ведь даже не знаешь, за кого пьешь? — подначил Завадский.
— Да ты ж сказал: за Васю! Зачем мне знать? Я верю! Ты ж угощаешь! Вот я тебе и верю!
— Ага!.. Ну давай!
— Давай!
Коптина даже передернуло слегка от того усердия, с которым Митрофан Лукин пытался вогнать в себя два литра самогонистого пойла под названием «зелено вино». Казалось, еще чуть-чуть, и мутноватая бурда брызнет у стрельца из ушей, из носа и даже из глаз — в виде фонтана мутных слез.
Но нет, все обошлось. Любовь к халяве на Руси превыше всего: на халяву и уксус сладок, на халяву и кирпич съешь.
Вместе с Коптиным за процессом введения в организм запредельной дозы одуряющих разум токсинов следила еще одна пара глаз — какого-то тщедушного стрельца в три вершка ростом вместе с шапкой. Тщедушный фланировал между столов уже, наверное, час, как сирота потерянный какой-то. Он явно был не при делах: без денег и компании — никто его за стол не приглашал.
Тщедушный остановился посмотреть, как Митрофан с Завадским заливают себя до бровей. Он смотрел во все глаза; лицо его выражало смесь безграничного презрения с безбрежной завистью. Оба эти чувства, проявляющиеся в жизни обычно отдельно, на этом лице образовывали идеальную композицию, гармонируя на каком-то высшем, недоступном рассудку уровне.
Митрофан, покончив с кувшином, мотнул головой, стряхивая с усов остатки зелена вина. Взгляд его вдруг зацепился за тщедушного стрельца. Возникла пауза.
— Ты Вася Суриков? — спросил вдруг Митрофан, покачнувшись.
— Нет, — ответил тщедушный стрелец.
— Вот и не хрюкай! — подвел итог Митрофан и с силой ударил стрельца пустым кувшином прямо по темечку.
Звук удара был страшный — как будто большим и тяжелым камнем с силой влепили по деревянной колоде.
Кувшин уцелел.
Стрелец устоял, но из его ушей и носа буквально хлынула кровь — бурно, обильно потекла, заливая грудь и плечи. Глаза тщедушного остановились, став безжизненно-стеклянными.
Кабак притих.
Митрофан, внезапно отрезвев, выронил кувшин и, переступив через убитого стрельца, быстро пошел к входной двери, властно раздвигая народ — оцепенелый, еще не до конца осознавший ужас случившегося. Он шел так уверенно, по-деловому, будто спешил за живой водой, оставленной им на улице возле входа.
Хлопнула дверь, закрываясь за Митрофаном. Послышалась дробь копыт удаляющегося коня…
Коптин повернулся к Завадскому и обомлел. Вместо капитана с красным дипломом и двумя орденами за хронодиверсии и темпоральный сыск на лавке валялся его камзол, свисая до пола, до лежащих под столом штанов Завадского и подштанников, дружно уходивших в хорошо начищенные с утра сапоги…
Не удивляясь и не суетясь, Коптин приподнял камзол, нашел в потайном кармане личную карточку-чип, являющуюся одновременно и ключом телепорт-челнока, и офицерским жетоном, удостоверением личности.
Он сразу понял нехитрый механизм происшедшего, ставшего позже хрестоматийным примером.
Убийство тщедушного стрельца заставило Митрофана бежать, скрыться, залечь подале от Москвы в берлогу.
Он оказался единственным, кто уцелел, избежал грядущего утра стрелецкой казни. Не убей он, не стань преступником, убийцей, двумя днями спустя его обезглавили бы, повесили или посадили б на кол посреди Красной площади или Васильевского спуска, ни в чем не повинного.
Но он стал убийцей. И это его спасло.
Он, видно, прожил долгую, яркую жизнь, успев сотворить в ней, среди прочего, что-то такое, что сделало абсолютно невозможным появление на свет дважды орденоносного капитана Завадского.
* * *
Точно на те же самые грабли Коптин едва не наступил сам, будучи еще зеленым лейтенантом, стажером, слушателем Высших курсов подпространственной дипломатии и хроноразведки. Их закинули вдвоем с майром Горбуновым в самый исток смутных времен, в 584 год, в февраль месяц.
В тот достопамятный февраль сгорела Александровская слобода, резиденция царя Ивана, считавшаяся некоторое время даже столицей Руси, — с подачи самого Ивана Грозного, разумеется. Грозный часто залегал на дно в слободе, скрываясь от возможных последствий своей очередной мокрухи, массовых изуверских казней безвинных душ и прочей свойственной ему с бодуна беспредельщины.
Понятно, что в огненном смерче, охватившем Александровскую слободу, погибла уйма документов и ценностей.
В задачу их группы-дуэта входило всего лишь составление примерного перечня обреченных погибнуть объектов, с тем чтобы потом бригада «чистильщиков» могла, действуя адресно, вытащить перед самым пожаром все наиболее ценное. Вытащить и переправить в двадцатый век: на Лубянку, на Литейный, в ЦБ или Гохран — куда ближе окажется.
Реально выполнение задания свелось к тому, что они с майором Горбуновым — прилично одетые молодые боярские отпрыски, а может, даже и молодые князья — толклись на пепелище, прикидываясь соглядатаями царя (впрочем, прямо об этом не говоря, а только косвенно намекая при разговоре), прислушивались, как вопит служба охраны дворца, оплакивая уничтоженное Божьей карой добро.
То, что им подписали выездные визы в шестнадцатый век только двоим, игнорируя устав, строго предписывавший выпускать оперов тройками, было грубейшим служебным нарушением режимника и старшего инженера по технике хронобезопасности. Тем более что профессионально были они не бог весть кто: майор, с налетом в прошлом не больше полутора тысяч часов, и совершенно зеленый курсант.
Такую лажу можно было объяснить только тем, что с офицерскими кадрами среднего звена в те годы была великая напряженка. Дело дошло тогда до того, что на срочную службу начали призывать офицеров запаса даже из числа состоящих на учете в психиатрических диспансерах, в тех, правда, только случаях, если воинская присяга была принята больным задолго до начала заболевания или уже во время болезни, но на ее ранней стадии — на протяжении первых четырех-пяти лет после постановки диагноза.
Коптина и Горбунова риск, связанный с работой в парной связке, не волновал. Они считали, что риска не было вовсе. Роль им отводилась предельно пассивная, это во-первых, а во-вторых, до смерти Ивана Грозного оставались какие-то недели, и репрессии в стране заметно снизились. В-третьих же — главное! — все были потрясены пожаром, ведь слобода вспыхнула от удара молнии. Гроза в феврале! Тут было над чем призадуматься. Опричники всерьез, впервые может быть, задумались о Боге, и какие-то Горбунов и Коптин были им по барабану на фоне февральской грозы.
В первый же день их блуждания по еще дымящемуся пепелищу Коптин обратил внимание на странную группу, пожаловавшую сюда тоже, видно, с экскурсионной целью. Центром и сердцем группы была молодая боярыня, лет двадцати, ослепительно красивая, в шубке и шапочке из голубых песцов. За нею следовали мамки-прислужницы плюс человек десять дюжих охранников. Компания приехала на четырех возках, один из которых, выполненный в виде двух золотистых лебедей, выделялся невиданным комфортом и роскошью. В клювах лебеди держали некое подобие облучка, на котором восседали возница с помощником, меж крыльев лебедя располагалась полость — обшитый медвежьими шкурами «пассажирский салон», снабженный покрывалом из волчьих шкур.
— На таком и до Южного полюса доедешь, — шепнул майор на ухо Коптину, чуть заметно кивнув в сторону возка. — И девка… Страсть как хороша!
— Да-а-а… Ветка сирени в мае… Радуга счастья…
— Точно! Такие б речи — в ушко б ей на ночь! — согласился майор. — Ну, прям в очко!
— Помолчи!
— Тут сразу ноги бы себе за уши заложила б!
— Заткнись, Горбушка!
— Да я молчу…
— Вот и молчи.
Молчали долго — каждый о своем. Первым разжал губы майор Горбунов:
— Все равно ничего не выйдет. Нельзя!..
— Что? — спросил Коптин.
— Нельзя! — Майор сделал непристойный жест, демонстрируя, что именно нельзя и как нельзя.
— О чем ты, майор?! — Голос Коптина задрожал от презрения, смешанного с ненавистью.
— О том же, что и ты. Вот будь я ветром — я бы ей вдул!
— Ага, — бесцветным голосом произнес Коптин. Он решил не связываться с дураком майором.
— Такую трахнуть… Эх-х-х! Не головой об угол, нет, не так!
— Пошлость говоришь, мусор изо рта сыплется. А вот и грязь пошла капать…
— Понимаю, — с шумом вздохнул Горбунов. — Я нарочно так — чтоб не расслабиться… — Перехватив взгляд Коптева, майор окончательно стушевался: — Вообще в ту сторону смотреть не буду! Рад?
— Очень, — выдавил из себя лейтенант.
— А ты молодой еще, лейтенант. Могу и тебя научить.
— Чему?
— Работать! В рабочее время — работать. Вон, служивые идут. Очень серьезная группа. Сразу видать, из бывших. Хотя опричник бывшим не бывает… Пойди поспрашай, где подарки от купцов ганзейских царь Иван хранил. Они, по-моему, их и ищут. И понапористей, понаглей. Имеешь право будто, понял?
— Понял… — ответил Коптин и двинулся к группе опричников вялой походкой — нога за ногу.
Однако этим история с юной красавицей боярыней не закончилась. Данный, казалось бы совершенно незначительный для будущего отчета в Управлении, эпизод получил неожиданное продолжение на другой день.
Дело в том, что молодая красавица боярыня вновь приехала на пожарище.
— Смотри! — шепнул Горбунов Коптину. — Опять она тут!
— Да вижу я.
— Чего это она? Один раз понятно — пожарище посмотреть. Женское любопытство. Тут без вопросов. Но снова?
— Может, сгорело у нее тут что-то…
— Во дворце-то в царском? Сомневаюсь. Да и от лошадей, гляди, до сих пор пар валит. Гнала, значит, торопилась. Да?
— Не знаю, — пожал плечами Коптин.
— А вот я знаю, пожалуй. — Майор поднял с земли железяку и, осмотрев ее, бросил: — Ерунда. Разгадка проста. Она в тебя втюрилась. Сам посмотри, так глазами в тебя и стреляет.
— А может, в тебя? — предположил Коптин.
— Э-э, нет. Я бы почувствовал. Что молчишь?
— А что мне теперь, петь, что ли?
— Да, радоваться нечему. Это верно. Лучше и не пробовать. Служба безопасности потом семь шкур спустит. Не рад будешь, что на свет родился.
— Да бросьте вы, пожалуйста!
— Ого, на «вы» начал? Ну, значит, достало… Эк пробрало-то тебя!
Майор был прав; Коптин понял это час спустя, когда рядом с ним, только что закончившим обстоятельный разговор с тремя бывшими псарями, прискакавшими сюда по старой памяти помародерствовать, возникла одна из мамок, сопровождавших боярыню.
— Бог в помощь!
— Спасибо, — поклонился Коптин. — И тебе дай Бог, бабушка.
— Ишь, горе-то какое! — Старушка указала взглядом на пожарище. — Вот наказал-то нас Бог!
— Да, горе горькое… — согласился Коптин и добавил как-то невпопад: — А боярыня-то у вас красавица какая!
— Так ведь и ты, добрый молодец, ей приглянулся, — простодушно отреагировала мамка. — Вчера аж до полуночи уснуть не могла, тебя вспоминаючи.
— Правда?!
— Что ж я врать-то тебе буду, добрый молодец, мне до Врат Небесных два понедельника кашлять осталось!
— Типун вам на язык за слова-то такие!
— Ну, где ж ты тут, Лукерья? — раздался вдруг мелодичный голос, и из-за кучи изразцов, бывших три дня назад печкой, показалась юная красавица в песках. — Ах! — довольно правдоподобно испугалась она, словно бы невзначай увидев Коптина. — Здравствуй, боярин! Ты куда запропастилась-то, Лукерья? Мы уж испугались, вдруг ты в подвал какой провалилась?
— Нет, не проваливалась. Я, как ты и просила, с боярином пригожим языком зацепилась!
— Что ж ты говоришь-то непотребное?! — Щеки боярыни вспыхнули в морозных лучах февральского солнца, как алые паруса в Коктебельском заливе…
— Ой! — спохватилась мамка, схватившись за щеку, будто у нее внезапно заболел зуб. — Твоя правда, язык-то как помело, сором лает… Ты прости меня, боярин…
— Бог простит, и я прощу! — улыбнулся Коптин.
— Как звать-то тебя, добрый молодец-королевич?
Истинное имя называть запрещалось, а все обычные имена, пришедшие скопом на ум, были слишком невыразительны для создавшейся ситуации. Подыскивая себе имя, Коптин слегка замешкался, а потом бухнул первое пришедшее в голову:
— Силикат Силикатыч…
— Вот имя-то чудное какое!.. А сам откуда? Где живешь-то?
Подумав, что профессионально врать он еще не умеет, не генерал, Коптин бухнул незнакомкам чистую правду, прозвучавшую нелепее любой лжи:
— В Москве живу, на Газгольдерной улице…
— Возле храма святого Али-бабы и сорока великомучеников, да, Сережа? — спросил Горбунов, нарисовавшись за спиной Коптева. — Здравствуйте, девочки!
— Сережа? — удивилась боярыня.
— Да, меня мать так звала, — подтвердил Коптин. — Силикат — имя варяжское, по отцу.
— Точно, — подтвердил майор. — У него отец силикатный кирпич был… — Внезапно на ум Горбунову пришло, что мамка вовсе не так уж стара, как казалась вначале, — возможно, ей и тридцати-то даже нет. — Так что же, девочки? — продолжил он. — Что дальше-то? Вы нас в гости к себе позовете или, наоборот, к нам в гости решили намылиться?
Незнакомки даже отступили на полшага назад, пораженные столь незамысловатой манерой общения.
— Вы где живете-то? — продолжал напирать майор.
— Из Берендеева мы, — ответила мамка. — Лада Милентьевна — дочь князя Берендеевского, наместника царского, а просватана она за воеводу валдайского…
— Просватана… — присвистнул Горбунов. — Тогда мы тут мимо кассы…
— Что говоришь-то, боярин? Не поняли мы.
— Если просватана, нечего пургу в ноздри гнать… Динамистки хреновы. Ты ведь тоже, поди, за воеводу валдайского просватана? Он кто у вас, сутенер?
Ответа не последовало:
1 2 3 4 5 6 7 8