Я могла бы стать ее другом.
– Она тебя боится, – указал Тутмос. – Она чувствует себя неуверенно; вечно оглядывается через плечо. Ведь для нее царица – серьезная соперница.
Хатшепсут отрывисто рассмеялась:
– Да как она смеет думать о каком бы то ни было соперничестве между нами! Пусть себе оглядывается через плечо сколько ей заблагорассудится, у нее нет других врагов, кроме нее самой!
– Прости меня, – повторил Тутмос. – Мне приказать ее выпороть?
Хатшепсут взглянула на его озабоченно нахмуренное лицо с жалостью и презрением.
– В этом нет необходимости, по крайней мере сейчас. Но если она будет продолжать упорствовать в своей глупости, то это может оказаться единственным средством. Нет, Тутмос, просто запри ее в покоях и запрети выходить в сад. Я не хочу ее видеть ни за обедом, ни на прогулке, ни во время праздников. А теперь я возвращаюсь к себе.
Хатшепсут рассеянно отвесила ему короткий поклон и пошла к двери. Вдруг она обернулась и с кривой усмешкой, точно упрекая сама себя, спросила:
– Как тебе новая дочь?
Он смущенно переступил с ноги на ногу.
– Честно говоря, Хатшепсут, не знаю. Она, безусловно, здоровее, чем Неферура, но черты лица у нее какие-то смазанные. Она не похожа ни на тебя, ни на меня, ни на кого из наших родителей.
Хатшепсут скорчила гримаску.
– Вот именно, – бросила она. – Ну что же, Амон не захотел дать мне царя в сыновья!
И она вышла, тихонько притворив за собой дверь.
Девочку назвали Мериет-Хатшепсут, и Хатшепсут приняла этот выбор не моргнув и глазом. Имя было хорошее, надежное, оно не будило никаких воспоминаний или предчувствий, и ребенка в должном порядке принесли в храм и представили богу. Сенмут не испытывал никаких опасений за эту девочку. Она была очень здорова, росла не по дням, а по часам, и все же не вызывала в нем столь же теплого чувства, как хрупкая Неферура. Он был доволен, что его не назначили ее опекуном. Радовало Сенмута и то, что Хатшепсут быстро оправилась после вторых родов и уже через несколько недель вернулась к делам. Дворец снова загудел, как большой улей, собирая, точно нектар, золотую дань и высылая разведчиков, рабочих и посыльных, которые ездили по Египту из конца в конец, исполняя приказы царицы.
Хатшепсут справилась со своим разочарованием. Но, как и Сенмут, она не могла найти в своем сердце любви к младшей дочери. Она все время задавалась вопросом: потому ли, что так отчаянно хотела сына, или потому, что отказалась подержать девочку на руках в первый момент после ее рождения? Как бы то ни было, крохотное красное личико с тонкими чертами совершенно ее не трогало, и она чувствовала себя виноватой. Когда подошел первый день рождения Мериет, Хатшепсут, к своему ужасу, заметила, что та похожа на Асет – не лицом, а характером. Девочка оказалась плаксой, она то и дело заливалась слезами, иногда настоящими, но чаще притворными, чтобы получить то, чего ей хотелось. День за днем она испытывала терпение своих нянек. В детской стало шумно, и в конце концов Сенмут настоял, чтобы Неферуре отвели отдельный маленький покой. Хатшепсут согласилась, и царевну водворили в специально для нее отделанную комнату для слуг рядом со спальней матери. Так случилось, что царица и будущий соправитель сблизились еще больше, оставив плаксивого, вечно орущего младенца на попечении наемных кормилиц.
У Хатшепсут и в мыслях не было пренебрегать Мериет. Она приходила поиграть с ней и покачать ее так часто, как только могла, но она была занятой женщиной, у которой никогда не хватало времени. Ей проще было брать с собой Неферуру и разговаривать с ней, переходя из храма в рабочий кабинет, а оттуда в обеденный зал. А малышка в детской в бессильном гневе топала ногами, видя, как сестра и мать вместе уходят, оставляя ее с кормилицами и няньками. Мериет-Хатшепсет очень рано узнала, что такое ревность.
Глава 19
В начале месяца Тот, когда река уже начала подниматься и феллахи работали в полях день и ночь, чтобы собрать урожай, прежде чем злые зимние воды зальют землю, Тутмос простудился. Несколько дней подряд фараон отказывался от еды, жалуясь, что у него болит голова. – Когда у него начался насморк и поднялась температура, он тут же улегся в кровать. Врач прописал смешанный с кассией горячий лимонный сок с медом, и несчастный Тутмос пил лекарство и окружал себя амулетами и заговорами. Три дня спустя лихорадка продолжалась, хотя все симптомы простуды прошли. Встревоженный врач пошел за Хатшепсут. С ней был Инени: они вместе просматривали отчеты о расходах храма за последний месяц.
– Как себя чувствует сегодня Тутмос? – быстро спросила у лекаря Хатшепсут, не отрывая глаз от лежавшего перед ней свитка и думая о цифрах Инени.
Лекарь стоял, неловко теребя золотого скарабея на своей впалой груди.
– Могучему Гору совсем нехорошо, – начал он. Едва услышав его голос, Хатшепсут тут же повернулась к нему, забыв о свитках. – Простуда прошла, но лихорадка не унимается. Его величество слабеет.
– Тогда позови магов, немедленно! Чары и заклятия – лучшее средство от лихорадки. Как ты лечил его до сих пор?
– Я лечил кашель и заложенный нос, ваше величество; это прошло. Но больше я ничего не могу сделать. Фараон просит, чтобы вы пришли к нему, но я не советую этого делать.
– Почему нет?
– Его дыхание источает зловоние. Простите мои слова, ваше величество, но, по-моему, вам не следует к нему приближаться.
– Вот еще! С каких это пор я стала бояться дурных запахов? Инени, на сегодня мы закончили. Унеси свитки обратно к писцу.
В спальне Тутмоса было душно и воняло. Он лежал на спине и постанывал. Наклонившись к нему для поцелуя, она почувствовала, что кожа у него горячая и сухая. Она отпрянула в тревоге.
– Хатшепсет, – прошептал Тутмос. Его голова перекатилась по подушке в ее сторону. – Вели этим дуракам принести мне воды. Они не дают мне пить.
Озадаченная, она поглядела на лекаря, гневные слова уже были готовы сорваться с ее губ. Старик был непреклонен.
– Его величеству можно лишь цедить воду маленькими глоточками, а не пить по полхекета, как он настаивает. Я уже говорил ему, что потребление такого количества жидкости зараз вызовет сильные боли.
– К Сету тебя с твоей воркотней! – Тутмос резко пошевелился под простынями, и она почувствовала его дыхание, зловонием ударившее ей в нос.
– Но ведь помыть-то его, по крайней мере, можно! – прорычала Хатшепсут. – Принесите теплой воды и полотенец, я сама его обмою. И поднимите занавеси на окнах! Разве он может уснуть в такой жаре?
Жавшиеся в углу рабы бросились исполнять приказания, а она опустилась в кресло у ложа Тутмоса.
– Ближе поднесите опахало! – рявкнула она.
Едва воздух над ним пришел в движение, Тутмос закрыл глаза.
– Я горю, – снова прошептал он. Тут его затрясло, дрожащие пальцы стиснули покрывало, зубы застучали. Хатшепсут посмотрела на него по-настоящему испуганно, поправила ему подушку.
– Не тревожься, Тутмос, – сказала она. – Я приказала привести магов, скоро они прогонят лихорадку из твоего тела.
Он метался и стонал, не отвечая.
Раб с тазом горячей воды приблизился к постели. Она велела поставить воду рядом с собой и стала снимать кольца. Потом плеснула в воду немного вина, обмакнула в нее край полотенца и провела по его лицу. Он слабо улыбнулся, его рука зашарила в поисках ее руки. Потихоньку она сняла с него простыни и обмыла его с головы до ног. Все его тело болезненно блестело, и это был не пот. Его слегка раздуло, и, работая, она поджала губы. Что бы это ни было, но заклинания тут вряд ли помогут.
Кончив, Хатшепсут ополоснула руки в прохладной воде и стала в задумчивости надевать кольца. Пока она сидела, объявили о приходе магов. Склонившись над мужем, Хатшепсут прошептала ему в ухо:
– Тутмос, волхвы пришли. Мне нужно идти. Меня ждут в другом месте, но я вернусь, как только смогу, и помою тебя снова. Хочешь?
Он вдохнул запах ее духов, который едва уловимым приятным облаком витал над ним. Ему хотелось повернуть голову и открыть глаза, но это было выше его сил, и он только кивнул один раз.
Хатшепсут поднялась.
– Приступайте немедленно, – приказала она безмолвным фигурам в плащах, – и не останавливайтесь до тех пор, пока фараон снова не выйдет из своей спальни на охоту!
Она сверкнула улыбкой и, затворяя за собой дверь, услышала низкое тягучее пение.
Царица послала Асет известие, разрешив ей навестить Тутмоса, но запретив брать с собой сына. Телохранителю, который должен был доставить это сообщение, она велела подождать и убедиться, что ее приказ исполнен в точности. После этого женщина пошла в мастерскую к Тахути и оставалась там некоторое время.
Когда она вернулась в спальню Тутмоса, лекарь встретил ее у дверей. Вокруг него толпились придворные фараона. Вид у врача был напуганный.
– Ваше величество, вам нельзя входить, – сказал он. – Фараон спит, но это нездоровый сон, у него по всему телу высыпали пустулы.
– А где вторая жена Асет? – спросила Хатшепсут.
– Она была здесь, но я отослал ее к себе, – сказал лекарь. Как он ни протестовал, Хатшепсут все-таки проложила себе дорогу в комнату.
– Хватит! – крикнула она магам, и бормотание тут же умолкло. Она подошла к Тутмосу.
Фараон лежал на боку и спал, рот его был открыт. Дышал он тяжело, его хрипы заполняли всю комнату. Покрывало сползло до пояса, и она увидела, что вся верхняя часть его тела покрылась мелкими белыми узелками, а кожа между ними стала желтой, нездоровой и блестящей.
– Это чума? – шепнула она последовавшему за ней лекарю.
Он покачал головой и вскинул руки, точно удивляясь и смиряясь одновременно.
– Ее разновидность, – был его ответ.
Оба умолкли, глядя на спящего царя, и каждый думал о своем.
– Не отходи от него, – приказала Хатшепсут, – и дай мне знать, как только наступит перемена.
Он поклонился, Хатшепсут вышла и направилась в храм в сопровождении притихших женщин и телохранителей. К богу она вошла одна, но дверь в святилище была заперта на замок. Она легла перед дверью ничком, касаясь ее пальцами вытянутых вперед рук, и закрыла глаза. «О Отец мой, – молилась она, не чувствуя ничего, кроме желания оказаться в объятиях его золотых рук. – Неужели Тутмос умрет? Если он умрет…» Ей показалось, будто насмешливое эхо шепотом повторило ее мысли и они зазмеились среди громоздящихся вокруг колонн, вырвались в зияющую пустоту внутреннего двора, поплыли вверх со струйками ароматного дыма.
Если он умрет, если он умрет, если он умрет, если он умрет… Она изо всех сил зажмурилась и потерлась лбом о золотой пол. Но слез не было.
Вечером она вернулась в его комнату и села рядом с ним. Пустулы прорвались, из них вытекала бесцветная слизь, которая приклеивала простыни к телу, причиняя еще больше мучений. Он беспрерывно метался и звал Хатшепсут, его грузное тело стало мягким и дряблым, как у мертвого животного. Она много раз наклонялась над ним, но всякий раз видела, что он без сознания и бредит ею. Казалось, он заживо гниет. Запах разложения вызывал позывы к рвоте у каждого, кто приближался к его постели. Одна Хатшепсут сидела неподвижно. Без всякого выражения на прекрасном лице она сидела, не сводя с него глаз.
Однажды Асет прокралась в комнату, опасливо глядя на Хатшепсут, но видя, что царица не возражает, подошла к ложу, зажав ладонями нос. Тихо вскрикнув, она уставилась на мечущееся, бормочущее тело. Настала ночь, зажгли лампы, но даже при их мягком золотистом свете была видна гниющая плоть. Асет стремительно отвернулась и встретила пристальный взгляд Хатшепсут.
– А сейчас ты любишь его, Асет? – спросила та тихо. – Вдоволь нагляделась на царственного мужа? Уже бежишь в свой уютный маленький покой?
Она повернула голову и крикнула управляющему Тутмоса:
– Принесите кресло для второй жены! Поставьте по другую сторону ложа. А теперь, Асет, садись. Садись!
Женщина упала в кресло, но отворачивала лицо в сторону, покуда Хатшепсут не прошипела:
– Смотри на него! Он поднял тебя из грязи, осыпал сокровищами и дал тебе столько любви, сколько иная женщина не увидит, проживи она хоть тысячу жизней. А ты воротишь от него нос, как будто он нищий перед вратами храма! Если он придет в себя, то должен встретить твой обожающий взгляд, прикованный к нему, неверная!
Асет, у которой даже губы побелели, подчинилась.
Но Тутмос не пришел в себя. Около полуночи он заскулил жалобно, точно раненый пес, по его Лицу потекли слезы. Хатшепсут взяла его беспокойно мечущиеся руки в свои, крепко сжала, и он вздохнул. После этого он продолжал дышать мелко и часто, его веки дрожали. Когда рога протрубили полночь, он умер, все еще плача, и его слезы падали на постель и на ее руки.
Она встала и обратилась к потрясенным свидетелям его смерти:
– Пошлите за жрецами, а когда они унесут его, присмотрите за тем, чтобы белье как следует простирали, а ложе отмыли.
Асет, вся обмякнув, все еще сидела в кресле, по лицу женщины было видно, что она еще не постигла суть произошедшего. Хатшепсут подошла к ней и мягко помогла подняться.
– Иди к своему сыну, – сказала она сердечно. – Он любил вас обоих, так что пока его запрет на твое передвижение по дворцу снят. Ходи где хочешь.
Асет вышла из комнаты деревянной походкой, как сомнамбула.
Наконец ушла и Хатшепсут. У нее было такое чувство, словно Тутмос умер понарошку, а завтра они проснутся, и все пойдет по-прежнему: он будет охотиться, она – править, а вечером они встретятся за обедом и будут добродушно подтрунивать друг над другом весь вечер. Тот факт, что за пределами зловонного золотого покоя не изменилось ровным счетом ничего, показался ей почти оскорбительным.
Весь Египет был потрясен. Неудачное время года для смерти фараона, особенно молодого и здорового. Сбор урожая стремительно подошел к концу, и людям ничего не оставалось делать, кроме как сплетничать да следить, как поднимается река. И, как и следовало ожидать, тут же поползли самые противоречивые слухи.
Хатшепсут знала о них. Однажды, когда траур уже почти кончился, она послала за лекарем Тутмоса, пригласив судей, Асет и маленького Тутмоса присутствовать при разговоре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70