Молодой человек по-прежнему считался жрецом и должен был им остаться, но в храме почти не появлялся. Ритуалы поклонения богам никогда его особенно не интересовали, и, бродя среди обелисков и колонн Карнака, он думал лишь о том, что добавил бы к этой каменной громаде, будь у него такая возможность. Между третьим и четвертым пилонами Тутмос приказал настелить крышу из кедрового дерева, и Сенмут часто сидел в ее прохладной гулкой тени, прислонившись спиной к колонне-лотосу. Он слушал, как приходят и уходят те, кто ежедневно ищет заступничества богов, – танцоры и отягощенные подношениями жрецы, обдумывал новые идеи для избранной им профессии и облекал их в язык цифр. Ему нравилось, что те, кто еще вчера проходил мимо, даже не взглянув на него, сегодня кланялись ему при встрече, а когда он приходил в каменоломни, где вместе с другими архитекторами изучал планы строительства, укрывшись в тени навеса, пока каменотесы трудились под палящим солнцем, то чувствовал себя уютно и уверенно. Но самодовольным он не стал. На это у него не было времени, да и упрямство мешало. Он хорошо знал, что между учеником архитектора и доверенным лицом фараона огромная разница, пусть даже его нынешнее одеяние сверкает на солнце, а вино ему доставляют из Чара.
Не забыл он и девочку, которая так круто изменила его жизнь. Только ему казалось, что она перешагнула через него, едва освободившись от долга, и семимильными шагами мчится к зрелости в компании своих высокородных друзей.
Глава 8
Нельзя сказать, что Хатшепсут совсем его забыла. Иногда она вспоминала о Сенмуте и спрашивала Инени, как поживает его новый ученик; и поскольку дела у того шли хорошо, она не видела надобности вмешиваться. Кроме того, он сам неплохо управлялся с лодкой своей жизни, и она быстро вернулась к другим заботам.
Через два года после их первой встречи, в урожайном месяце Пайни, когда земля так запеклась и почернела на солнце, что, казалось, еще немного, и вспыхнет, и только царские сады буйно и сладострастно зеленели среди этой пустыни, радуя глаз, Хатшепсут, к немалому своему удивлению, обнаружила, что стала девушкой, и над ней был исполнен соответствующий ритуал. Ее жрец, Ани, тот самый, который оплакивал Неферу, отрезал ей детский локон, а Нозме собрала игрушки и всякие мелочи из детской и спрятала их подальше – дожидаться жрецов, которые будут готовить ее к погребению. Ани сжег ее волосы в серебряной чаше, а Хатшепсут, безразлично глядя на это, вспоминала, какой она была два года назад, когда сошла в могилу Неферу, и удивлялась, как за такое короткое время притупилась память о сестре, которая теперь казалась частью безвозвратно прошедшего детства.
Едкий дым от сожженных волос висел в детской весь последний день, и при одной мысли о прохладных глубинах дворцового озера пот ручьями стекал по спине девушки. Ее ждали Юсер-Амон и Хапусенеб, поэтому Хатшепсут с трудом скрывала нетерпение, слушая монотонное бормотание Ани. Когда наконец все кончилось, она многословно, как предписывал этикет, попрощалась с Нозме, которая переезжала в дом, построенный специально для нее прямо за дворцовой оградой, и при первой возможности скрылась между деревьев, ибо зов прохладной воды в жаркий день оказался сильнее велений долга. Правда, потом она пожалела, что была так груба, и разыскала старую женщину снова.
Вечером Хатшепсут с эскортом перевели в другой покой. Он оказался ненамного больше ее детской и почти так же скромно обставлен, ведь она еще не стала ни наследницей, ни царской супругой. Занятия в школе продолжались, но уже без бдительного присмотра Нозме. В свои двенадцать лет Хатшепсут была почти свободна. Ее новые прислужницы вели себя с большим почтением, чем прежние, и ими легко было помыкать, зато чаще стал появляться отец, который искал ее общества, посылал за ней, входил без объявления в ее комнату, когда она собиралась на занятия, и вообще оказался куда более навязчивым покровителем, чем когда-либо была Нозме. Солдат, которые стояли на страже у ее дверей, отец лично выбрал из числа гвардейцев, и ей нечасто удавалось скрыться от них, когда она шла навестить Небанума или покормить лошадей.
Однажды в полдень, когда воздух в спальне стал горячим и густым, как сироп, она, надеясь выспаться, стянула подушки на пол, к самым ветроуловителям, и тут явилась мать.
Хатшепсут почти не видела Ахмес со дня церемонии. Они встречались за обедом и обсуждали ее успехи в учебе, ловкость, с которой она бросала палку для метания, шутили над тем, какое блестящее будущее ждет ее, когда она станет заправским колесничим. Лишь о ее положении царевича короны Ахмес ни словом не обмолвилась, так что ее неодобрение встало между ними как стена. Хатшепсут была озадачена и уязвлена. Еще совсем юная, она нуждалась в материнском совете, поддержке и утешении, ей и в голову не приходило, что кажущаяся холодность Ахмес происходила исключительно от чрезмерного беспокойства за судьбу Цветка Египта.
Тем неожиданнее был ее приход, и Хатшепсут слетела со своего гнезда из подушек и бросилась навстречу матери, одетой, как всегда, в любимый синий цвет. Ахмес обняла дочь, отпустила слуг, и они остались одни. Во дворце было тихо. Ахмес неуверенно улыбнулась и осталась стоять, а Хатшепсут бросилась в кресло и закинула ногу на ногу.
– Думала, немного остыну, – сказала она. – От этих опахал никакого толку. Только свистят и спать мешают. А ты почему не спишь, мама?
– Тоже не могу заснуть. Я беспокоюсь за тебя, Хатшепсут, и хочу поговорить об одежде.
– Об одежде?
Хатшепсут, как и прежде, мало волновало, что она носит.
– Да. Теперь, когда ты уже почти женщина, тебе пора привыкать носить калазирис, а не бегать в мальчишеских схенти, точно оборвыш какой-нибудь. Как только детский локон срезан, девочка надевает женское платье. И тебя, Хатшепсут, это особенно касается.
– Но почему? Я ведь почти женщина, но еще не совсем. И потом, в калазирисе я не смогу больше лазать по деревьям и бегать наперегонки с Менхом. Разве это так важно, о благородная мать?
– Да, важно.
Ахмес сказала это твердо, чувствуя себя, однако, совсем не уверенно. Она почти не знала эту длинноногую загорелую молодую особу, которая сидела перед ней, болтая ногой, и рассматривала ее с нежной снисходительностью.
– Не годится царевне показываться в мужской одежде.
– Но я не царевна, – ответила Хатшепсут невозмутимо. – Я царевич, и не простой. Я царевич короны. Так сказал отец. Когда-нибудь я стану фараоном, но женщина не может быть фараоном; значит, я царевич.
Тут она хихикнула, и за расцветающей женственностью Ахмес снова увидела маленькую девочку. Хатшепсут встала.
– Какая разница, буду я носить схенти или перелезу в калазирис. Я еще не хочу быть женщиной, матушка, – закончила она без обиняков, заискивающе кладя руку на полную талию Ахмес. – Как же я буду держать равновесие в колеснице на полном скаку, или натягивать лук, или бросать копье, если мне каждый раз придется для этого задирать подол?
– А, так теперь, значит, копье с луком?
– Ну да. Пен-Нехеб мной доволен, и отец разрешил.
– А что Тутмос? Он все еще учится у пен-Нехеба?
– Наверное. Хатшепсут вскинула голову:
– Он со мной больше не разговаривает. Непритворно взволнованная этим сообщением, Ахмес схватила дочь за руку, насильно усадила на кушетку и встала над ней.
– Слушай меня, Хатшепсут. Я живу на этой земле куда дольше, чем ты, и знаю, что между желанием и его исполнением лежит пропасть, эта пропасть темна и полна, точно змеями, отчаянием и разочарованием.
Хатшепсут изумленно смотрела на нее снизу вверх. Голос матери, властный, повелительный, ничем не напоминал о нежной женщине, известной своим легким характером и добродушием. Она выпрямилась, а Ахмес продолжала:
– Твой отец объявил тебя царевичем короны, и это так и есть. Будущее кажется тебе бескрайним зеленым лугом, огромным и прекрасным, как страна богов. Но пройдет не так уж много лет, и твой отец сам отправится к богу, а ты останешься одна, на милость жрецов – и Тутмоса.
Девочка моргнула и пошевелилась. Ее легкомыслие как рукой сняло, она нахмурилась:
– Тутмоса? Но он всего лишь мальчишка, слабый и глупый.
– Может быть, и так, но он царский сын и рано или поздно будет увенчан двойным венцом, как бы ни старался воспрепятствовать этому твой отец. И тебе придется выйти за него замуж, Хатшепсут. Я нисколько в этом не сомневаюсь.
– Но жрецы служат Амону, а я его воплощение здесь, на земле. Что Тутмос может поделать с этим? – Хатшепсут вздернула подбородок, и в ее глазах вспыхнули огоньки.
– В храме найдется немало таких, кому слабый и недалекий фараон только на руку, ибо он не будет мешать им обогащаться; кроме того, никто не поверит, что молодая неопытная девочка сможет править страной, нет, империей, построенной к тому же на крови и сохраняемой ценой постоянной бдительности военных.
– Но к тому времени, когда мой отец взойдет на борт божественной барки, я уже перестану быть неопытной девочкой. Я стану женщиной.
– А я думала, что ты не хочешь ею становиться, – хитро ввернула Ахмес.
Девочка только рот раскрыла. Прикинувшись подавленной, она ответила на улыбку матери.
– Думаю, что я хочу стать фараоном, – сказала она, – но женщиной становиться мне пока рано.
– Все равно, – продолжала Ахмес, вновь посерьезнев, – пора забыть о юношеских одежках и начать одеваться прилично, в соответствии с твоим новым положением.
– Не буду! – Хатшепсут снова вскочила на ноги. – Буду носить что захочу!
Ахмес тоже встала и, царственным жестом подобрав юбки, направилась к двери. Воздух в комнате даже не колыхнулся от ее шагов.
– Я вижу, что Хаемвиз уже слишком стар, чтобы учить царских детей. По крайней мере, уважению к матери он тебя не научил. Поэтому я иду к твоему бессмертному отцу. Ты испорченное и капризное дитя, Хатшепсут, пора напомнить тебе об ответственности, с которой связано твое нынешнее положение. Посмотрим.
И она выплыла из покоя, с прямой, как палка, спиной под прозрачным голубым льном.
Хатшепсут скорчила гримаску и решительно опустилась на подушки. «Ни за что!» – думала она. И хотя до вечера было еще далеко, а она устала, уснуть девушка все же не смогла.
Тутмос не настаивал, чтобы она надела платье. Когда Ахмес завела об этом речь, он бесцеремонно оборвал ее:
– Пусть ребенок носит что хочет. Еще рано навязывать ей атрибуты взрослой жизни, и я не хочу, чтобы что-нибудь портило ей удовольствие от занятий. Я все сказал.
И Ахмес, получив отпор со всех сторон, с больной головой вернулась в свои покои, но досаждать просьбами Исиде не стала. Наверное, богиня занята более важными делами, иначе она давно бы уже ответила на ее мольбы, решила женщина.
Хатшепсут, полунагая и растрепанная, продолжала бегать по дворцу и саду, становясь все более необузданной и экзотичной в своей красоте, точно ее любимый цветок голубого лотоса. В классе она вместе с Менхом, Юсер-Амоном, Хапусенебом, Тутмосом и другими набиралась ума, а на плацу усваивала совсем другие уроки: как поразить цель на всем скаку, как бить точно в сердце, как обмануть противника ложным выпадом и предугадать его следующий шаг. В испепеляющую жару Хатшепсут любила стоять под навесом и смотреть, как идут учения: пыль клубится, солдаты в кожаных доспехах в ответ на отрывистые и хриплые команды командира разворачиваются строем, так что глаз не оторвать, солнце отражается в наконечниках копий, сверкает в выложенных золотом щитах. Прямая, натянутая, как тетива, в короткой набедренной повязке и с босыми ногами, она так хорошо вписывалась в этот пейзаж, что издалека и впрямь казалась не царевной, а царевичем, который пришел инспектировать своих людей и с неколебимой серьезностью наблюдает, как они приветствуют его поднятием копий.
Хатшепсут наслаждалась жизнью. Каждым мускулом своего безупречного тела девушка рвалась к выполнению поставленной задачи, даже если цель расплывалась перед глазами, а мужчины вокруг перешептывались или, напротив, одобрительно покрикивали. И она всегда знала, что где-то рядом, расставив ноги и уперев руки в могучие бедра, стоит ее отец, готовый похвалить и ободрить. Дни шли, посвященные богам праздники наступали и проходили, вслед за Ночью Слезы река неизменно выходила из берегов, а Египет месяц за месяцем пел ей свою восхищенную песнь.
Однажды утром в месяце Тот, в холодной предрассветной тьме, когда Хатшепсут еще крепко спала, свернувшись калачиком под одеялом в тепле жаровен, ее разбудил отец. Она почувствовала, как его рука легла ей на плечо и легонько ее встряхнула, и тут же проснулась. Она плохо его видела, крохотной искорки ночника едва хватало, чтобы разглядеть его громоздкую, укутанную в плащ фигуру, и, вся дрожа, она села на постели. Фараон прижал палец к ее губам и жестом велел подниматься. Она повиновалась, хотя ее голова была еще полна уютных снов. Ее рабыня куда-то испарилась, и она стала нашаривать, что бы надеть. Отец сунул ей в руки шерстяной плащ и пару сандалий; она тут же обулась, завязав непослушными пальцами тесемки, и укуталась плащом от холодного утреннего воздуха. Отец вышел из комнаты, она последовала за ним и тут только удивилась происходящему. Когда они на цыпочках прошли по коридору и через отдельную дверь вышли в ее собственный огороженный садик, отец остановился. Звезды еще сияли в черном небе, и пальмовые деревья у реки на некотором отдалении казались на его фоне мазками более темной краски. Ветер своими ледяными пальцами забрался под ее плащ и холодил кожу, а она терпеливо ждала объяснений. Фараон нагнулся к ней и зашептал:
– Мы отправляемся на небольшую прогулку – ты, я, твоя мать и Инени, но никто не должен знать куда. Поедем за реку.
– К мертвым? – Ей показалось, будто она чувствует, как они толпятся вокруг в исполненных извечной задумчивости предрассветных сумерках, наблюдая за ними.
– Дальше. Не очень далеко, но нам придется самим править своей лодкой, и носителей шатра тоже не будет с нами, так что надо выходить, пока еще прохладно, чтобы вернуться к началу дня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70