— А Клиффорд дома? Или Дерек? Ама!…
Он прекрасно знал обеих ама и ждал, что вот сейчас они ему ответят на своем пиджин-инглиш . Они, однако, не обратили на него никакого внимания и снова взялись за свой столик. Их изуродованные ноги, похожие на сжатые кулачки, скользили по ступенькам.
— Миссис Реймонд, это Джемми…
Джим попытался пройти мимо ама, но тут одна из них развернулась и ударила его по лицу.
Едва разбирая дорогу сквозь плавающие перед глазами круги, Джим пошел обратно к велосипеду. Он еще ни разу в жизни не получал такого сильного удара, ни во время школьных тренировок по боксу, ни в драках с бандой с авеню Фош. Казалось, всю переднюю часть его лица отбили от костей. В глазах щипало, но плакать он себе запретил. Руки у ама были как кувалды: еще бы, повыжимай всю жизнь белье. Он стоял, смотрел, как они возятся с туалетным столиком, и знал, что или он сам, или Реймонды чем-то их обидели, и вот теперь он заплатил по счету.
Он стоял и ждал, пока они не добрались до самой нижней ступеньки. Когда одна из ама пошла к нему, явно вознамерившись еще раз его ударить, он вскочил на велосипед и нажал на педали.
Неподалеку от того места, где подъездная дорожка Реймондов выходила на улицу, два мальчика-немца, его одногодки, играли в мяч, пока их мать отпирала семейный «опель». В обычное время они тут же принялись бы выкрикивать немецкие лозунги и швырять Джиму вслед камни — покуда мать не остановит. Но сегодня все трое стояли молча. Джим проехал мимо, стараясь не показывать им разбитого лица. Мать обняла сыновей за плечи и долго смотрела вслед Джиму, как будто знала, что с ним будет дальше.
Все еще в шоке от той ярости, которую он увидел на лице ама, Джим взял курс на многоэтажный дом во Французской Концессии, где была квартира Макстедов. Голова у него гудела, как чугунный котел, а в нижней челюсти шатался зуб. Ему хотелось увидеть родителей, и еще хотелось, чтобы как можно быстрее кончилась война, лучше бы уже сегодня, к вечеру.
Весь в пыли и почему-то очень усталый, Джим доехал до забора из колючей проволоки у пропускного пункта на авеню Фош. Людей на улицах стало значительно меньше, но перед шлагбаумом все же выстроилась очередь из нескольких сот китайцев и европейцев. Швейцарский «бьюик» и вишистский бензовоз часовые-японцы пропустили, не глядя. Обычно пешеходы-европейцы сразу шли в начало очереди, но теперь они безропотно вставали в хвост, вместе с рикшами-кули и крестьянами, толкающими перед собой тележки. Джима, вцепившегося в велосипед, едва не сбил с ног босоногий кули со вздувшимися икрами и коромыслом с подвешенными к нему вязанками дров; кули протиснулся вперед. Вокруг Джима сомкнулась толпа, сомкнулись запахи застоявшегося пота, рабочей одежды, дешевого жира и рисового вина, новые, незнакомые ему шанхайские запахи. Мимо, сигналя на ходу, пронесся открытый «крайслер» с двумя молодыми немцами на переднем сиденье — и заднее крыло оцарапало Джиму руку.
Пройдя через контроль, Джим подправил переднее колесо и поехал к знакомой многоэтажке на авеню Жоффр. Регулярный парк во французском стиле был ухожен, как всегда, и это напоминание о былом Шанхае согрело Джима. Покуда лифт нес его на седьмой этаж, он постарался при помощи собственных слез отмыть от пыли руки и лицо, смутно надеясь, что миссис Макстед вернулась из Сингапура.
Дверь в квартиру была открыта. Джим вошел, и первое, что он увидел, было кожаное пальто мистера Макстеда, на полу. Тот же смерч, который пронесся по маминой спальне на Амхерст-авеню, успел побывать и тут, в каждой комнате. На кроватях лежали опрокинутые ящики с одеждой из комодов, у раскрытых шкафов громоздились горы обуви, и повсюду чемоданы, чемоданы, чемоданы: как будто дюжина семей по фамилии Макстед получила приказ собраться в пять минут и никак не могла решить, что же все-таки брать с собой.
— Патрик…
Джим запнулся перед дверью в комнату Патрика и постучал, перед тем как войти. Матрас с кровати был сброшен на пол, а на открытых окнах ветер перебирал шторы. Но с потолка по-прежнему свисал весь воздушный флот Патрика, модельки, склеенные так, что комар носа не подточит, не Джимовым чета.
Джим взгромоздил матрас обратно на кровать и лег. Он лежал и смотрел, как по воле гуляющего по пустой квартире холодного ветра раскачиваются игрушечные самолеты. Сколько часов они с Патриком провели в этой спальне над авеню Жоффр, измышляя воображаемые воздушные баталии… Джим глядел, как кружатся у него над головой «спитфайры» и «харрикейны». Их безостановочное движение успокоило его, отступила боль в разбитой челюсти, и ему захотелось остаться здесь навсегда, уснуть в постели уехавшего друга и спать, пока не кончится война.
Однако Джим уже наверное знал, что ему нужно во что бы то ни стало найти родителей. А если ни отца, ни мамы отыскать не получится, то сойдет любой другой британец.
Напротив Макстедовой многоэтажки, на противоположной стороне авеню Жоффр, был расположен жилой комплекс компании «Шелл», причем по большей части в домах жили именно британцы. Джим и Патрик охотно играли с тамошними детьми и были почетными членами банды «Шелл». Выкатив велосипед с подъездной дорожки Макстедов, Джим понял, что британцы там больше не живут. У добротного, «коробочкой», забора из колючей проволоки, огораживающего весь комплекс, стояли японские часовые. Группа китайских кули под надзором японского капрала грузила мебель из оставленных квартир в армейский грузовик.
В нескольких шагах от забора, под платанами, стоял пожилой человек с газетой и наблюдал за японцами. Несмотря на то, что костюм его был заношен до последней степени, из-под пиджака виднелись накрахмаленные манжеты и манишка.
— Мистер Гуревич! Я здесь, мистер Гуревич!
Этот старый русский эмигрант работал в «Шелл» уборщиком и жил вдвоем со старушкой матерью в крохотной сторожке у ворот. В холле стоял японский офицер, чистил ногти и курил сигарету. Джиму всегда нравился мистер Гуревич, хотя сам он явно не производил особенного впечатления на престарелого белоэмигранта. Тот был художник-любитель и под настроение рисовал Джиму в альбоме для автографов затейливо проработанные парусники. Кухонька у него была серая и тесная, размером с буфет, и сплошь забита крахмальными воротничками и миниатюрными к ним манишками, и Джим жалел мистера Гуревича, который не может себе позволить купить настоящую сорочку. Может быть, он согласится переехать к нему на Амхерст-авеню?
С этой мыслью Джим распростился сразу, как только мистер Гуревич махнул ему в ответ газетой с другой стороны улицы. Маме этот русский, может быть, даже придется по вкусу, но Вере уж точно нет: эти восточноевропейцы и русские эмигранты снобы почище англичан.
— Здравствуйте, мистер Гуревич. Я ищу родителей.
— А здесь-то им откуда взяться? — Старик русский указал на вздувшееся лицо Джима и покачал головой. — Мир объят войной, а ты все носишься на своем велосипеде…
Японский унтер начал кричать на одного из кули, и мистер Гуревич тут же утянул Джима за ствол дерева. Он раскрыл газету и показал мальчику размашистый, чуть не на полстраницы, рисунок два огромных боевых корабля идут на дно под градом японских бомб. На помещенных тут же фотографиях Джим узнал «Отпор» и «Принца Уэльского», непотопляемые твердыни, каждая из которых, с точки зрения дикторов в английских военных киножурналах, могла одной левой отправить к праотцам весь японский флот .
— Так их ничему и не научили, — вдумчиво сказал мистер Гуревич. — Британская линия Мажино. Вот и тебе досталось, как и следовало ожидать.
— Я упал с велосипеда, мистер Гуревич, — из чувства патриотизма соврал Джим, и ему тут же стало неприятно, что приходится обманывать, выгораживая флот Его Величества. — Просто решил проехаться, поискать родителей. Знаете, не так-то это просто.
— Да уж! — Мистер Гуревич проводил взглядом проехавшую мимо колонну грузовиков. У задних бортов несли вахту охранники-японцы с примкнутыми штыками. За ними, положив друг другу головы на плечи, сидели на дешевеньких чемоданах и постелях-скатках цвета хаки группы британских женщин и детей. Джим решил, что это семьи пленных британских солдат.
— Давай-ка, парень! Жми педали! — мистер Гуревич толкнул Джима в плечо. — Давай скорей, за ними!
— Но, мистер Гуревич, — на Джима произвел самое гнетущее впечатление этот убогий скарб, да и сами эти нелепые жены рядовых британской армии, — я не могу ехать с ними — это же пленные.
— Давай катись! Ты же не сможешь жить на улице!
Когда Джим уперся, вцепившись в руль велосипеда, мистер Гуревич похлопал его по голове и подтолкнул через дорогу. И стал по-прежнему, прикрывшись газетой, наблюдать за тем, как японцы грабят дома, — так, словно вел для «Шелл» инвентаризацию потерянного мира.
— Я как-нибудь еще к вам заеду, мистер Гуревич.
Джиму и впрямь было жаль старика-уборщика, но на обратном пути до Амхерст-авеню его гораздо больше беспокоили те два линкора. Врать в британских кинохрониках всегда были горазды. Джим видел, как японский флот потопил «Буревестник», а теперь ему стало ясно, что японцы в состоянии потопить кого и где угодно. Половина американского тихоокеанского флота уже отдыхает на дне Перл-Харбор. Возможно, мистер Гуревич и в самом деле был прав, и ему следовало поехать за грузовиками. Может быть, родители уже сидят в той самой тюрьме, куда повезли солдатских жен.
И он пусть нехотя, но согласился с мыслью, что ему придется сдаться японцам. Солдаты, охранявшие контрольно-пропускной пункт на авеню Фош, отмахнулись от него, когда он попытался с ними заговорить, и Джим принялся во все глаза выглядывать какого-нибудь капрала, который, как и положено японскому капралу, будет в курсе и в ответе за все.
Но по какой-то причине в тот день в Шанхае на японских капралов будто напал мор. Несмотря на усталость, Джим сделал по дороге домой длинный крюк, по Большому Западному проспекту и по Коламбиа-роуд, но там вообще не оказалось никаких японцев. Однако, когда он подъехал к дому на Амхерст-авеню, у парадной двери его ждал припаркованный «крайслер»-лимузин. Из машины вышли два японских офицера, оправили мундиры и принялись разглядывать дом.
Джим совсем уже собрался подъехать к ним и объяснить, что в доме живет он и что он готов сдаться. Но тут из-за каменной опоры ворот вышел вооруженный японский солдат. Левой рукой он схватил велосипед за переднее колесо, за покрышку, пропустив пальцы между спицами, и, выкрикнув что-то резкое, отшвырнул Джима назад, в придорожную кучу мусора.
8
Затянувшийся пикник
Сдаться не вышло, и Джим вместе со сломанным велосипедом вернулся в квартиру Макстедов во Французской Концессии. С этого самого дня он и стал жить один в пустующих домах и квартирах в западных пригородах Международного сеттлмента. Они, как правило, принадлежали британцам и американцам, а также голландцам, бельгийцам и сторонникам «Свободной Франции», которых японцы интернировали в первые несколько дней после нападения на Перл-Харбор.
Дом, в котором находилась квартира Макстедов, принадлежал богатому китайцу, сбежавшему в Гонконг за несколько недель до начала войны. Большая часть квартир и до войны пустовала месяцами. Две комнаты в первом этаже занимал консьерж-китаец с женой, но японский взвод, пришедший за мистером Макстедом, настолько их напугал, что они теперь предпочитали не совать нос в чужие дела. Трава на нестриженых газонах понемногу отрастала, регулярный парк принимал все более и более иррегулярный вид, а они выходили на улицу только для того, чтобы сварить себе что-нибудь на обед — на железной печке, которую они установили на дне декоративного прудика, в окружении парковых скульптур. И запах соевого соуса и острой китайской лапши щекотал бетонные ноздри раздевающихся нимф.
Всю первую неделю Джим приходил и уходил, когда ему вздумается. В первый день он просто-напросто завел велосипед в лифт, поднялся на седьмой этаж и пробрался в квартиру Макстедов через незапертую дверь с антимоскитной сеткой на балконе для слуг. Основная дверь была снабжена глазком и сложным набором электрических замков — на мистера Макстеда, видного деятеля организованного местными бизнесменами прочанкайшистского «Общества дружбы с Китаем», было как-то совершено покушение. Раз заперев дверь, Джим оказался не в состоянии снова ее открыть, но к нему все равно никто не заходил, если не считать иракской старухи, которая жила в пентхаусе. Когда она позвонила в дверь, Джим выглянул в глазок и стал наблюдать, как она гримасничает, стараясь не выходить за пределы его поля зрения: казалось, каждая часть этого старческого лица пытается передать ему какое-то свое послание. Потом она десять минут стояла в неподвижном лифте и над чем-то раздумывала, безукоризненно одетая, увешанная бриллиантами, одна в пустой многоэтажке.
Джим был рад, что его оставили в покое. После того как японский солдат сшиб его с велосипеда, он едва-едва добрел до квартиры Макстедов и весь остаток дня проспал в постели Патрика. На следующее утро он проснулся от перезвона трамваев на авеню Фош, от трубного звука японских клаксонов — заходили в город колонны армейских грузовиков — и от тысячного хора обычных автомобильных гудков, которые в Шанхае служили вместо утреннего гимна.
Кровоподтек у него на щеке стал понемногу спадать, и он с удивлением заметил, что лицо у него стало более узким, чем раньше, а линия рта — более жесткой и взрослой. Стоя перед зеркалом в ванной Патрика, одетый все в тот же пропылившийся блейзер и в запачканную рубашку, он думал: интересно, а узнают ли его вообще родители, если увидят. Джим вытер одежду мокрым полотенцем — как мистер Гуревич; встречные китайцы как-то странно на него смотрели. И тем не менее Джим понял: быть бедным тоже по-своему неплохо. Никто не станет гнаться за тобой, чтобы отрезать руку.
Кладовка у Макстедов была забита ящиками виски и джина, целая волшебная пещера, полная золотых и рубиновых бутылок:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48