Жгучий взгляд Вильгельма останавливался с изумлением то на группах двигавшихся людей, то на широкой реке. Думала ли глазевшая в это время на него толпа, что он будет для нее строгим властелином, но вместе с тем даст ей такие льготы, которых она прежде никогда не имела?
– Клянусь святым крестом! – воскликнул он наконец. – Ты, дорогой брат, получил блестящее наследство!
– Гм! – произнес король небрежно. – Ты не знаешь, как трудно управлять этими саксонцами... А датчане? Сколько раз они врывались сюда?! Вот эти башни – памятники их нашествия... Почем знать, может быть, уж в будущем году на этой реке снова будет развеваться знамя с изображением черного ворона? Король Датский, Магнус, претендует на мою корону в качестве наследника Кнута... а... а Годвина и Гарольда, единственных людей, которых боятся датчане, нет здесь.
– Ты в них не будешь нуждаться, Эдуард! – проговорил герцог скороговоркой. – В случае опасности посылай за мной: в моей новой шербургской гавани стоит много кораблей, готовых к твоим услугам... Скажу тебе в утешение, что если бы я был королем Англии, если бы я владел этой рекой, то народ мог бы спать мирным сном от всенощной до заутрени. Клянусь Создателем, что никто никогда не увидел бы здесь датского знамени!
Вильгельм не без намерения выразился так самоуверенно: цель его была в том, чтобы добиться от Эдуарда обещания передать ему престол.
Но король промолчал, и кавалькада начала приближаться к концу моста.
– Это что еще за развалина? – спросил герцог, скрывая свою досаду на молчаливость Эдуарда. – Не остатки ли это какой-нибудь римской крепости?
– Да, говорят, что она была выстроена римлянами, – ответил король. – Один из ломбардских архитекторов прозвал эту башню развалинами Юлия.
– Эти римляне были во всех отношениях нашими учителями, – заметил Вильгельм. – Я уверен, что это самое место будет когда-нибудь выбрано одним из последующих королей Англии для постройки дворца... А это что за замок?
– Это Тауэр, в котором обитали наши предки... Я и сам жил в нем, но теперь предпочитаю ему тишину торнейского острова.
Говоря это, они достигли Лондона, который тогда еще был мрачным, некрасивым городом. Дома его были большей частью Деревянные; редко виднелись окна со стеклами: они просто защищались полотняными занавесками. Там и сям, на больших площадях, попадались окруженные садами храмы. Множество громадных распятий и образов на перекрестках вызывали удивление иноземцев и благоговение англичан. Храмы отличались от простых домов тем, что над соломенными или тростниковыми крышами их находились грубые конусообразные и пирамидальные фигуры. Опытный глаз мог бы различить еще следы прежней римской роскоши, остатки первобытного города, застроенного рынками.
Вдоль Темзы возвышалась стена Константина, хотя уже сильно попорченная. Вокруг бедной церкви святого Павла, в которой был похоронен Себба, король саксонцев, отказавшийся от престола в пользу несчастного отца Эдуарда, стояли громадные развалины храма Дианы. Возле башни, прозванной в позднейшие времена сарацинским именем «Барбикан», находились остатки римской каланчи, с которой когорты легко могли заметить пожар в городе или увидеть издали приближение неприятеля. Посреди Бишопс-стрит сидел на своем троне изуродованный Юпитер, у ног которого находился орел; многие из новообращенных датчан останавливались перед ним, думая, что это Один со своим вороном. У Людгета указывали на арки, оставшиеся от колоссального римского водопровода, а близ «стального дворца», в котором обитали немецкие купцы, стоял почти совершенно сохранившийся римский храм, существовавший уже во времена Жоффрея Монмутского. За стенами города еще тянулись по равнинам римские виноградники. На том самом месте, где прежде римляне совершали свою меновую торговлю, занимались тем же промыслом люди, принадлежавшие к разным народам. На каждом шагу в Лондоне и вне его выкапывались урны, вазы, оружие и человеческие кости, но никто не обращал на все это никакого внимания.
Но герцог Нормандский смотрел не на остатки прежней цивилизации, а думал о людях, которые послужат проводниками будущего просвещения страны.
Всадники проехали в молчании Сити и миновали небольшой мост, перекинутый чрез речку Флит. Налево виднелись поля, направо – зеленеющие леса и многочисленные рвы.
Наконец, они достигли деревни Шеринг, которую Эдуард недавно пожаловал Вестминстерскому аббатству. Остановившись на минуту пред зданием, где натаскивались соколы, они повернули к грубому кирпичному двору, принадлежавшему шотландским королям, а оттуда поскакали к каналу, окружавшему Вестминстер. Здесь они сошли с лошадей и сели в шлюпку, которая должна была перевезти их на противоположную сторону.
ГЛАВА 5

Ворота нового дворца Эдуарда отворились, чтобы впустить саксонского короля и нормандского герцога. Вильгельм окинул взором каменную, еще неоконченную громаду дворца с его длинными рядами сводчатых окон, твердыми пилястрами, колоннадой и массивными башнями, взглянул на группы придворных, вышедших к нему навстречу... и сердце радостно забилось в его мощной груди.
– Разве нельзя уже назвать этот двор нормандским? – шепнул он своему брату. – Взгляни на этих благородных графов: разве они все не одеты в наши костюмы? А эти ворота разве не созданы рукою нормандца?... Да, брат, в этих палатах занимается заря нового восходящего светила!
– Если бы в Англии не было народа, то она теперь уже принадлежала бы тебе, – возразил епископ. – Ты не видел во время нашего въезда нахмуренных бровей, не слышал сердитого ропота?... Есть много негодяев, и ненависть их сильна!
– Силен и конь, на котором я езжу, – сказал герцог, – но смелый ездок усмиряет его уздой и шпорами.
Менестрели заиграли и запели любимую песнь нормандцев, к которой присоединились сами воины и приветствовали таким образом вступление могучего герцога в жилище слабого потомка Водана.
Во дворе герцог соскочил с коня, чтобы поддержать стремя королю. Эдуард положил руку на широкое плечо своего гостя и, довольно неловко спустившись на землю, обнял и поцеловал его перед всем собранием, после чего ввел его за руку в прекрасную комнату, специально устроенную для Вильгельма, где и оставил его одного с приближенными.
После ухода короля герцог разделся и погрузился в глубокое раздумье. Когда же Фиц-Осборн, знатнейший из нормандских баронов, пользовавшийся особенным доверием герцога, подошел к нему, чтобы провести его в баню, Вильгельм отступил и закутался в свой плащ.
– Нет, нет! – прошептал он тихо. – Если ко мне и пристала английская пыль, то пусть она тут и остается!... Ты пойми, Фиц-Осборн, ведь она равносильна началу моего овладения страной!
Движением руки он приказал своей свите удалиться, оставив при себе Фиц-Осборна и Рольфа, графа Гирфордского, племянника Эдуарда, к которому Вильгельм был особенно расположен.
Герцог прошелся молча два раза по комнате и остановился у круглого окна, выходившего на Темзу.
Прелестный вид открылся перед его взором: заходящее солнце озаряло флотилию маленьких лодок, облегчавших сообщение между Вестминстером и Лондоном. Но глаза герцога искали серые развалины баснословного Тауэра, башни Юлия и лондонские стены; он скользнул и по мачтам того зарождавшегося флота, который послужил в царствование Альфреда Дальнозоркого для открытия неизвестных морей и принес цивилизацию в самые отдаленные, неизвестные страны.
Герцог глубоко вздохнул и протянул непроизвольно руку, как будто желая схватить раскинувшийся перед ним модный город.
– Рольф, – сказал он внезапно, – тебе неизвестно богатство лондонского купечества, ты ведь foi guillaume, mon gentil chevalier, настоящий нормандец и чуешь близость золота так, как собака приближение вепря!
Рольф улыбнулся при этом двусмысленном комплименте, который оскорбил бы всякого честного простолюдина.
– Ты не ошибся, герцог! – ответил он ему. – Обоняние обостряется в этом английском воздухе... где встречаются люди всевозможных наций – саксонцы, финны, датчане, фламандцы, пикты и валлоны – не так, как у нас, где уважают только высокородных и отважных людей. Золото и поместья имеют здесь то же значение, что и благородное происхождение; это доказывается уже тем, что чернь прозвала членов Витана многоимущими. Сегодняшний сеорл может завтра же сделаться именитым, если он разбогатеет каким-нибудь чудом в продолжение ночи. Он может тогда жениться даже на родственнице короля и командовать войском. А обедневший граф подвергается тотчас же всеобщему презрению; он лишается своего прежнего значения и становится в уровень с людьми низшего класса; сыновья его могут дойти до унизительного положения поденщиков... Да, золото уважается здесь более всего; все стремится к наживе, а, клянусь святым Павлом, пример заразителен!
– Хорошо, – сказал герцог, выслушав эту речь и потирая руки, – трудно было бы покорить или даже поколебать народ, тесно слившийся с единственным потомком доблестного, неподкупного племени.
– Таковы все бретонцы, но таковы и все мои валлийцы, герцог! – заметил ему Рольф.
– Но в стране, где богатство ставится выше благородного происхождения, – продолжал Вильгельм, не обращая внимания на замечание Рольфа, – можно и подкупить народных предводителей, а чернь везде сильна исключительно бескорыстными, мужественными вождями... Мы, однако же, отдалились от главного предмета: этот Лондон, вероятно, очень богатый город, любезнейший мой Рольф?
– Да, настолько богатый, что может свободно выставить армию, которой хватило бы от Руана до Фландрии, а от нее до Парижа.
– В жилах Матильды, которую ты желаешь видеть своей супругой, течет кровь Карла Великого, – заметил Фиц-Осборн, – дай Бог, чтобы дети ее завоевали царство доблестного монарха!
Герцог слегка нагнулся и набожно приложился к висевшему на его груди кресту со святыми мощами.
– Как только я уеду, – обратился он снова к Рольфу, – спеши к своим валлийцам; они очень упрямы, и у тебя будет с ними немало хлопот!
– Да, спать в тесном соседстве с этим рассвирепевшим роем не совсем-то удобно!
– Ну, так пусть же валлийцы подерутся с саксонцами; старайся продлить между ними борьбу, – посоветовал Вильгельм. – Помни нынешнее предзнаменование: норвежский сокол герцога Вильгельма царил над валлийским соколом и саксонским бекасом после того, как они уничтожили друг друга... Но пора одеваться: нас скоро придут звать на пир!

II. ЛАНФРАНК
ГЛАВА 1

В то время саксонцы – начиная с короля и кончая последним поденщиком – садились ежедневно четыре раза за стол. «Счастливые времена!» – воскликнет не один из потомков поденщиков, читая эти строки. Да, конечно, счастливые, но только не для всех, потому что хлеб рабства и горек, и тяжел. В то время, когда живые, деятельные бретонцы и постоянные распри королей предписывали саксонцам строгое воздержание, последних нельзя было упрекнуть в страсти к пьянству, но они увлеклись впоследствии примером датчан, любивших наслаждаться жизнью. Под влиянием их саксонцы предавались всевозможным излишествам, хотя и позаимствовали от датчан много хорошего; эти пороки не проникли, однако, до двора Исповедника, воспитанного под влиянием строгих нравов и обычаев нормандцев.
Нормандцы играли почти одинаковую роль со спартанцами: окруженные злобными, завистливыми врагами, они поневоле следовали внушениям духовенства, чтобы только удержаться на месте, добытом ими с таким тяжелым трудом. Точно так, как спартанцы, и нормандцы дорожили своей независимостью и собственным достоинством, отличавшим их резко от многих народов. Гордое самоуважение не допускало, чтобы они унижались и кланялись перед кем бы то ни было. Спартанцы были благочестивее остальных греков благодаря постоянной удаче во всех предприятиях, несмотря на препятствия, с которыми им приходилось бороться; этой же причине можно приписать и замечательное благочестие нормандцев, верящих всем сердцем, что они находятся под особым покровительством Пресвятой Богородицы и Михаила Архистратига.
Прослушав Всенощную, отслуженную в часовне Вестминстерского аббатства, которое было построено на месте храма Дианы, король со своими гостями прошел в большую залу дворца, где был сервирован ужин.
В стороне от королевского стола стояли три громадных стола, предназначенных для рыцарей Вильгельма и благородных представителей саксонской молодежи, изменившей ради прелести новизны грубому патриотизму своих отцов.
На эстраде сидели вместе с королем только самые избранные гости: по правую руку Эдуарда помещался Вильгельм, по левую – епископ Одо. Над ними возвышался балдахин из золотой парчи, а занимаемые ими кресла были из какого-то богато позолоченного металла и украшены королевским гербом великолепной работы. За этим же столом сидели Рольф и барон Фиц-Осборн, приглашенный на пир в качестве родственника и наперстянка герцога. Вся посуда была из серебра и золота, а бокалы украшены драгоценными камнями, и перед каждым гостем лежали столовый нож с ручкой, сверкавшей яхонтами и ценными топазами, салфетки были отделаны серебряной бахромой. Кушанья не ставились на стол, а подавались слугами, и после каждого блюда благородные пажи обносили присутствовавших массивными чашами с благовонной водой.
За столом не было ни одной женщины, потому что той, которой следовало бы сидеть возле короля – прелестной дочери Годвина и супруги Эдуарда, – не было во дворце: она впала в немилость короля вместе со своими родными и была сослана. «Ей не следует пользоваться королевской роскошью, когда отец и братья питаются горьким хлебом опальных и изгнанников», – решили советники кроткого короля, и он согласился с этим бесправным приговором.
Несмотря на прекрасный аппетит всех гостей, они не могли прикоснуться к пище без предварительных религиозных обрядов. Страсть к псалмопению достигла тогда в Англии грандиозных размеров. Рассказывают даже, что на некоторых торжественных пирах соблюдался обычай не садиться за стол, не прослушав все без исключения псалмы царя Давида;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54