душевые кабины 90 на 90 с высоким поддоном
Думаю, что Попову удастся это выведать у одного из стражников, приставленного к телу его превосходительства. Будет просто замечательно, если мертвец окажется каким-нибудь важным государственным деятелем — китайским принцем или хотя бы министром!..
Вот уже час, как поезд перерезает обширный оазис. Потом пойдет сплошная пустыня. Почву там образуют аллювиальные наносы note 40, и тянутся они вплоть до окрестностей Мерва. Пора уже привыкнуть к однообразию и монотонности путешествия. И так будет до границы Туркестана — оазис и пустыня, пустыня и оазис. Правда, по мере приближения к Памирскому плоскогорью вид местности будет меняться. Красивые пейзажи в изобилии попадаются в этом горном узле, который русские разрубили совершенно так же, как Александр Македонский разрубил узел, связывавший в колеснице Гордия ярмо с дышлом. После этого македонский завоеватель установил, как известно, господство над Азией. Вот хорошее предзнаменование для России, разрубившей Памирский узел! note 41 Итак, подождем Памира с его живописной природой. А по ту сторону Памирского плато расстилаются бесконечные равнины китайского Туркестана и пески, пески, пески громадной пустыни Гоби. И снова потянется монотонная, однообразная дорога.
Половина одиннадцатого. В вагоне-ресторане скоро будет завтрак. А пока, вместо утренней прогулки, пройдусь по всему поезду.
Где же Фульк Эфринель? Я не вижу американца на его посту подле мисс Горации Блуэтт. Я вежливо с ней раскланиваюсь и осведомляюсь о ее спутнике.
— Мистер Фульк пошел взглянуть на свой багаж, — отвечает она.
Вот как, он уже «мистер Фульк»! Подождем немного, и будет просто «Фульк».
Величественный Фарускиар с самого начала забился с Гангиром в задний конец второго вагона. Здесь я застаю их и сейчас. Они сидят вдвоем и тихо разговаривают.
На обратном пути встречаю Фулька Эфринеля, спешащего к своей спутнице. По американской привычке он встряхивает мне руку. Я говорю ему, что мисс Горация Блуэтт уже сообщила мне, куда он ходил.
— О! — восклицает он, — какая деловитая женщина, какая выдающаяся негоциантка! Это одна из тех англичанок…
— Которые вполне достойны быть американками! — заканчиваю я.
— Wait a bit! — отвечает он, многозначительно улыбаясь.
Китайцев на месте не оказалось. Значит, они ушли завтракать. Проходя мимо, вижу на вагонном столике книжку, оставленную доктором Тио Кином.
Я не думаю, чтобы со стороны репортера было нескромностью взять книжечку, раскрыть ее и прочесть следующее заглавие:
О ВОЗДЕРЖАННОЙ И ПРАВИЛЬНОЙ ЖИЗНИ, ИЛИ ИСКУССТВО ДОЛГО ЖИТЬ, ПРЕБЫВАЯ В ДОБРОМ ЗДРАВИИ СОЧИНЕНИЕ ЛЮДОВИКА КОРНАРО, БЛАГОРОДНОГО ВЕНЕЦИАНЦА.
С прибавлением советов, как исправить дурной характер, как пользоваться совершенным счастьем до самого преклонного возраста и умереть только в глубокой старости, вследствие полного истощения жизненных соков.
САЛЕРНО, MDCCXXXII
Так вот каково любимое чтение доктора Тио Кина! Теперь мне понятно, почему непочтительный ученик иногда в насмешку называет его Корнаро!
Кроме заглавия, я успеваю прочесть еще девиз:
Absti entia adjicit vitam note 42
Но я отнюдь не собираюсь следовать девизу благородного венецианца — по крайней мере, за завтраком.
В вагоне-ресторане застаю всех на обычных местах. Я сажусь рядом с майором Нольтицем, который внимательно наблюдает за сидящим на противоположном конце стола господином Фарускиаром и его компаньоном. Нас обоих очень занимает этот неприступный монгол. Интересно, кто он такой?
— Вы только подумайте, — говорю я, и мне самому становится смешно от такой вздорной мысли, — а что, если бы это был…
— Кто же? — спрашивает майор.
— Атаман разбойничьей шайки… тот самый знаменитый Ки Цзан…
— Шутите, шутите, господин Бомбарнак, только, прошу вас, не так громко!
— Однако, согласитесь, майор, это была бы одна из интереснейших личностей, вполне достойная самого подробного интервью.
Продолжая болтать, мы с аппетитом поглощаем завтрак. Приготовлен он очень вкусно. В Ашхабаде и Душаке успели запастись свежими продуктами. Из напитков нам предложили чай, крымское вино и казанское пиво note 43; из мясных блюд — бараньи котлеты и превосходные консервы; на десерт — сочную дыню, груши и отборный виноград.
После завтрака я выхожу на заднюю площадку вагона-ресторана выкурить сигарету. Вслед за мной туда является господин Катерна. Почтенный комик, видимо, сам искал случая со мной заговорить.
Его умные полузакрытые глаза, гладко выбритое лицо, щеки, привыкшие к фальшивым бакенбардам, губы, привыкшие к фальшивым усам, голова, привыкшая к черным, рыжим, седым, лысым или косматым парикам, в зависимости от роли,
— все выдает в нем комедианта, созданного для жизни на подмостках. Но при этом у него такое открытое лицо, такой веселый взгляд, такие честные глаза, такая прямодушная манера держаться, что сразу узнаешь в нем славного, искреннего человека.
— Сударь, — обращается он ко мне, — неужели двое французов могут проехать вместе от Баку до Пекина, не познакомившись друг с другом?
— Сударь, — отвечаю я, — когда я встречаю соотечественника…
— И вдобавок еще парижанина.
— Следовательно, дважды француза, — прибавляю я, — то я не мог бы себе простить, если бы не пожал ему руки. Итак, господин Катерна…
— Вы знаете мою фамилию?
— Равно, как и вы мою. Я в этом уверен.
— И не ошиблись. Вы — господин Бомбарнак, корреспондент «XX века».
— И ваш покорный слуга.
— Тысяча благодарностей, господин Бомбарнак, даже десять тысяч, как говорят в Китае, куда мы едем с госпожой Катерна…
— Чтобы играть комические роли в шанхайском театре, основанном для французов.
— Так вы все знаете?
— На то я и репортер!
— Это верно!
— Я даже могу сказать, господин Катерна, основываясь на некоторых морских словечках, которые вы употребляете, что раньше вы служили на флоте.
— Это верно, господин репортер. Я бывший командир шлюпки адмирала Буасуди на борту «Грозного».
— В таком случае я не понимаю, почему же вы, моряк, отправились в Китай не морем, а в поезде…
— Это действительно может показаться странным, господин Бомбарнак. Но дело в том, что мадам Катерна, эта бесспорно первая провинциальная опереточная актриса, лучшая исполнительница ролей субреток и травести, которой никакая другая не срезала бы носа — извините, это по старой флотской привычке, — не переносит морской волны. Когда я узнал о существовании Великой Трансазиатской магистрали, я ей сказал: «Успокойся, Каролина! Пусть тебя не тревожит обманчивая и коварная стихия! Мы проедем через Россию, Туркестан и Китай сухим путем». И как она обрадовалась, моя милочка, такая храбрая, такая преданная, такая… я не нахожу подходящего слова! — такая талантливая инженю note 44, которая в случае надобности сыграла бы даже дуэнью note 45, чтобы не оставить на мели директора театра! Артистка, настоящая артистка!
Господин Катерна говорил с увлечением. Как выражаются механики, «он был под высоким давлением», и оставалось только выпустить из него пар. Как это ни странно при его профессии, он обожает свою жену, и мне хочется думать, что она отвечает ему тем же. В общем, если верить его словам, они — идеальная пара: никогда не унывают, не теряются, всегда довольны своей участью, страстно влюблены в театр, особенно провинциальный, где госпожа Катерна играла в драмах, водевилях, комедиях, опереттах, комических операх, переводных пьесах, пантомимах. Они счастливы, когда представление начинается в пять часов вечера и заканчивается в час ночи. Они играют в театрах больших и малых городов, в залах мэрий, в деревенских амбарах, зачастую без подготовки, без декораций, без оркестра, иногда даже без зрителей. Словом, это комедианты, не разборчивые на роли, готовые выступить в любом амплуа.
Господин Катерна, этот неунывающий парижанин, был, вероятно, общим любимцем и балагуром на корабле. У него ловкие, как у фокусника, руки и гибкие ноги, как-у канатного плясуна. Он умеет языком и губами имитировать все деревянные и медные инструменты и располагает к тому же самым разнообразным ассортиментом старинных народных песенок, застольных куплетов, патриотических мелодий, кафешантанных монологов и скетчей. Он рассказывал мне обо всем этом с выразительными жестами, с неистощимым красноречием, шагая взад и вперед по площадке и покачиваясь на широко расставленных ногах со слегка обращенными внутрь ступнями — ну, истый моряк, всегда в веселом и бодром настроении. В обществе такого жизнерадостного товарища соскучиться невозможно!
— А где вы выступали перед отъездом из Франции? — спрашиваю я.
— В Ферте-Су-Жуар note 46, где мадам Катерна с огромным успехом исполняла роль Эльзы в «Лоэнгрине», которого мы играли без музыки. Но зато какая интересная и талантливая пьеса!
— Вы, наверное, исколесили весь свет, господин Катерна?
— Вы правы, мы побывали в России, в Австрии, в обеих Америках. Ах! Господин Клодиус…
Он уже зовет меня Клодиусом!
— Ах, господин Клодиус, когда-то я был кумиром Буэнос-Айреса и пользовался огромным успехом в Рио-де-Жанейро. Не думайте, что я решил прихвастнуть. Нет, я себя не переоцениваю! Я плох в Париже, но великолепен в провинции. В Париже играют для себя, а в провинции — для зрителей. И к тому же какой разнообразный репертуар!
— Примите мои поздравления, дорогой соотечественник!
— Принимаю, господин Бомбарнак, так как я очень люблю мое ремесло. Что вы хотите? Не все могут претендовать на звание сенатора или… репортера!
— Ну, это довольно ядовито сказано, господин Катерна, — ответил я, улыбаясь.
— Нет, что вы… это я только так, для красного словца.
Пока неистощимый комик выкладывал свои истории, мимо нас мелькали станции: Кулька, Низашурш, Кулла-Минор и другие, имеющие довольно грустный вид; затем Байрам-Али на семьсот девяносто пятой версте, Урлан-Кала — на восемьсот пятнадцатой.
— При этом, — продолжал господин Катерна, — переезжая из города в город, мы подкопили и немного деньжат. На дне нашего сундука хранятся несколько облигаций Северного банка, которыми я особенно дорожу, — это надежное помещение денег, — и они добыты честным трудом, господин Клодиус! Хоть мы живем и при демократическом режиме, в эпоху, так сказать, всеобщего равенства, но нам еще очень далеко до того времени, когда благородный отец note 47 будет сидеть рядом с женою префекта на обеде у председателя судебной палаты, а субретка note 48 в паре с префектом откроет бал у генерал-аншефа note 49. Пока что мы предпочитаем обедать и танцевать в своем кругу.
— И я полагаю, господин Катерна, что это не менее весело, чем…
— И, уверяю вас, господин Клодиус, не менее достойно, — добавляет будущий шанхайский первый комик, встряхивая воображаемым жабо с непринужденностью вельможи эпохи Людовика XV.
Тут к нам присоединяется госпожа Катерна. Это поистине достойная подруга своего мужа, созданная для того, чтобы подавать ему реплики как на сцене, так и в жизни, одна из тех редкостных служительниц театра, которые не жеманятся и не злословят, из тех, по большей части случайных детей странствующих комедиантов, которые родятся на свет неведомо где и даже неведомо как, но бывают предобрыми и милыми созданиями.
— Представляю вам Каролину Катерна, — провозглашает комик таким торжественным тоном, как если бы знакомил меня с самой Патти note 50 или Сарой Бернар note 51.
— Я уже обменялся рукопожатием с вашим мужем, а теперь буду счастлив пожать и вашу руку, госпожа Катерна, — говорю я.
— Вот она, сударь, — отвечает мне актриса, — подаю ее вам запросто, без всяких церемоний и даже без суфлера.
— Как видите, сударь, она не ломака, а лучшая из жен.
— Как и он — лучший из мужей!
— Я горжусь этим, господин Клодиус, — отвечает комик, — и знаете почему? Я понял, что весь смысл супружеского счастья заключается в следующем евангельском правиле, с которым должны были бы считаться все мужья: что любит жена, то и ест ее муж!
Поверьте мне, я был тронут, глядя на этих честных комедиантов, столь не похожих на сидящих в соседнем вагоне маклера и маклершу. Те любезничают по-своему: для них нет ничего более приятного, как подводить баланс, подсчитывать приход и расход.
Но вот и барон Вейсшнитцердерфер, уже раздобывший где-то новую дорожную шапку. Он выходит из вагона-ресторана, где, как я полагаю, занимался не изучением железнодорожного расписания.
— На авансцене владелец потерпевшей крушение шляпы! — объявил господин Катерна, как только барон вошел в вагон, не удостоив нас поклоном.
— Сразу узнаешь немца, — прибавляет госпожа Катерна.
— А еще Генрих Гейне называл этих людей сентиментальными дубами! — говорю я.
— Сразу видно, что он не знал нашего барона, — отвечает господин Катерна, — дуб — с этим я вполне согласен, но сентиментальный…
— Кстати, — спрашиваю я, — вы знаете, зачем он едет по Великому Трансазиатскому пути?
— Чтобы поесть в Пекине кислой капусты, — выпаливает комик.
— Ну, нет… Совсем не для того. Это соперник мисс Нелли Блай note 52. Он собирается совершить кругосветное путешествие за тридцать девять дней.
— За тридцать девять! — восклицает господин Катерна. — Вы хотите сказать — за сто тридцать девять! Уж на спортсмена-то он никак не похож!
И комик напевает голосом, похожим на охрипший кларнет, известный мотив из «Корневильских колоколов»:
Ходил три раза кругом света…
и добавляет по адресу барона:
Но половины не прошел…
10
В четверть первого наш поезд проехал станцию Кари-Бата, которая напомнила мне своей итальянской крышей станционные постройки на пригородной железной дороге Неаполь — Сорренто. Мы вступили на территорию Мервского оазиса, имеющего в длину сто двадцать пять километров, в ширину двенадцать и площадь в шестьдесят тысяч гектаров; как видите, меня нельзя упрекнуть в том, что я даю недостаточно точные сведения.
Справа и слева видны обработанные поля, зеленые кущи деревьев, непрерывный ряд поселков, водоемы под сводами ветвей, фруктовые сады между домами, стада овец и быков, рассеявшиеся по пастбищам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Вот уже час, как поезд перерезает обширный оазис. Потом пойдет сплошная пустыня. Почву там образуют аллювиальные наносы note 40, и тянутся они вплоть до окрестностей Мерва. Пора уже привыкнуть к однообразию и монотонности путешествия. И так будет до границы Туркестана — оазис и пустыня, пустыня и оазис. Правда, по мере приближения к Памирскому плоскогорью вид местности будет меняться. Красивые пейзажи в изобилии попадаются в этом горном узле, который русские разрубили совершенно так же, как Александр Македонский разрубил узел, связывавший в колеснице Гордия ярмо с дышлом. После этого македонский завоеватель установил, как известно, господство над Азией. Вот хорошее предзнаменование для России, разрубившей Памирский узел! note 41 Итак, подождем Памира с его живописной природой. А по ту сторону Памирского плато расстилаются бесконечные равнины китайского Туркестана и пески, пески, пески громадной пустыни Гоби. И снова потянется монотонная, однообразная дорога.
Половина одиннадцатого. В вагоне-ресторане скоро будет завтрак. А пока, вместо утренней прогулки, пройдусь по всему поезду.
Где же Фульк Эфринель? Я не вижу американца на его посту подле мисс Горации Блуэтт. Я вежливо с ней раскланиваюсь и осведомляюсь о ее спутнике.
— Мистер Фульк пошел взглянуть на свой багаж, — отвечает она.
Вот как, он уже «мистер Фульк»! Подождем немного, и будет просто «Фульк».
Величественный Фарускиар с самого начала забился с Гангиром в задний конец второго вагона. Здесь я застаю их и сейчас. Они сидят вдвоем и тихо разговаривают.
На обратном пути встречаю Фулька Эфринеля, спешащего к своей спутнице. По американской привычке он встряхивает мне руку. Я говорю ему, что мисс Горация Блуэтт уже сообщила мне, куда он ходил.
— О! — восклицает он, — какая деловитая женщина, какая выдающаяся негоциантка! Это одна из тех англичанок…
— Которые вполне достойны быть американками! — заканчиваю я.
— Wait a bit! — отвечает он, многозначительно улыбаясь.
Китайцев на месте не оказалось. Значит, они ушли завтракать. Проходя мимо, вижу на вагонном столике книжку, оставленную доктором Тио Кином.
Я не думаю, чтобы со стороны репортера было нескромностью взять книжечку, раскрыть ее и прочесть следующее заглавие:
О ВОЗДЕРЖАННОЙ И ПРАВИЛЬНОЙ ЖИЗНИ, ИЛИ ИСКУССТВО ДОЛГО ЖИТЬ, ПРЕБЫВАЯ В ДОБРОМ ЗДРАВИИ СОЧИНЕНИЕ ЛЮДОВИКА КОРНАРО, БЛАГОРОДНОГО ВЕНЕЦИАНЦА.
С прибавлением советов, как исправить дурной характер, как пользоваться совершенным счастьем до самого преклонного возраста и умереть только в глубокой старости, вследствие полного истощения жизненных соков.
САЛЕРНО, MDCCXXXII
Так вот каково любимое чтение доктора Тио Кина! Теперь мне понятно, почему непочтительный ученик иногда в насмешку называет его Корнаро!
Кроме заглавия, я успеваю прочесть еще девиз:
Absti entia adjicit vitam note 42
Но я отнюдь не собираюсь следовать девизу благородного венецианца — по крайней мере, за завтраком.
В вагоне-ресторане застаю всех на обычных местах. Я сажусь рядом с майором Нольтицем, который внимательно наблюдает за сидящим на противоположном конце стола господином Фарускиаром и его компаньоном. Нас обоих очень занимает этот неприступный монгол. Интересно, кто он такой?
— Вы только подумайте, — говорю я, и мне самому становится смешно от такой вздорной мысли, — а что, если бы это был…
— Кто же? — спрашивает майор.
— Атаман разбойничьей шайки… тот самый знаменитый Ки Цзан…
— Шутите, шутите, господин Бомбарнак, только, прошу вас, не так громко!
— Однако, согласитесь, майор, это была бы одна из интереснейших личностей, вполне достойная самого подробного интервью.
Продолжая болтать, мы с аппетитом поглощаем завтрак. Приготовлен он очень вкусно. В Ашхабаде и Душаке успели запастись свежими продуктами. Из напитков нам предложили чай, крымское вино и казанское пиво note 43; из мясных блюд — бараньи котлеты и превосходные консервы; на десерт — сочную дыню, груши и отборный виноград.
После завтрака я выхожу на заднюю площадку вагона-ресторана выкурить сигарету. Вслед за мной туда является господин Катерна. Почтенный комик, видимо, сам искал случая со мной заговорить.
Его умные полузакрытые глаза, гладко выбритое лицо, щеки, привыкшие к фальшивым бакенбардам, губы, привыкшие к фальшивым усам, голова, привыкшая к черным, рыжим, седым, лысым или косматым парикам, в зависимости от роли,
— все выдает в нем комедианта, созданного для жизни на подмостках. Но при этом у него такое открытое лицо, такой веселый взгляд, такие честные глаза, такая прямодушная манера держаться, что сразу узнаешь в нем славного, искреннего человека.
— Сударь, — обращается он ко мне, — неужели двое французов могут проехать вместе от Баку до Пекина, не познакомившись друг с другом?
— Сударь, — отвечаю я, — когда я встречаю соотечественника…
— И вдобавок еще парижанина.
— Следовательно, дважды француза, — прибавляю я, — то я не мог бы себе простить, если бы не пожал ему руки. Итак, господин Катерна…
— Вы знаете мою фамилию?
— Равно, как и вы мою. Я в этом уверен.
— И не ошиблись. Вы — господин Бомбарнак, корреспондент «XX века».
— И ваш покорный слуга.
— Тысяча благодарностей, господин Бомбарнак, даже десять тысяч, как говорят в Китае, куда мы едем с госпожой Катерна…
— Чтобы играть комические роли в шанхайском театре, основанном для французов.
— Так вы все знаете?
— На то я и репортер!
— Это верно!
— Я даже могу сказать, господин Катерна, основываясь на некоторых морских словечках, которые вы употребляете, что раньше вы служили на флоте.
— Это верно, господин репортер. Я бывший командир шлюпки адмирала Буасуди на борту «Грозного».
— В таком случае я не понимаю, почему же вы, моряк, отправились в Китай не морем, а в поезде…
— Это действительно может показаться странным, господин Бомбарнак. Но дело в том, что мадам Катерна, эта бесспорно первая провинциальная опереточная актриса, лучшая исполнительница ролей субреток и травести, которой никакая другая не срезала бы носа — извините, это по старой флотской привычке, — не переносит морской волны. Когда я узнал о существовании Великой Трансазиатской магистрали, я ей сказал: «Успокойся, Каролина! Пусть тебя не тревожит обманчивая и коварная стихия! Мы проедем через Россию, Туркестан и Китай сухим путем». И как она обрадовалась, моя милочка, такая храбрая, такая преданная, такая… я не нахожу подходящего слова! — такая талантливая инженю note 44, которая в случае надобности сыграла бы даже дуэнью note 45, чтобы не оставить на мели директора театра! Артистка, настоящая артистка!
Господин Катерна говорил с увлечением. Как выражаются механики, «он был под высоким давлением», и оставалось только выпустить из него пар. Как это ни странно при его профессии, он обожает свою жену, и мне хочется думать, что она отвечает ему тем же. В общем, если верить его словам, они — идеальная пара: никогда не унывают, не теряются, всегда довольны своей участью, страстно влюблены в театр, особенно провинциальный, где госпожа Катерна играла в драмах, водевилях, комедиях, опереттах, комических операх, переводных пьесах, пантомимах. Они счастливы, когда представление начинается в пять часов вечера и заканчивается в час ночи. Они играют в театрах больших и малых городов, в залах мэрий, в деревенских амбарах, зачастую без подготовки, без декораций, без оркестра, иногда даже без зрителей. Словом, это комедианты, не разборчивые на роли, готовые выступить в любом амплуа.
Господин Катерна, этот неунывающий парижанин, был, вероятно, общим любимцем и балагуром на корабле. У него ловкие, как у фокусника, руки и гибкие ноги, как-у канатного плясуна. Он умеет языком и губами имитировать все деревянные и медные инструменты и располагает к тому же самым разнообразным ассортиментом старинных народных песенок, застольных куплетов, патриотических мелодий, кафешантанных монологов и скетчей. Он рассказывал мне обо всем этом с выразительными жестами, с неистощимым красноречием, шагая взад и вперед по площадке и покачиваясь на широко расставленных ногах со слегка обращенными внутрь ступнями — ну, истый моряк, всегда в веселом и бодром настроении. В обществе такого жизнерадостного товарища соскучиться невозможно!
— А где вы выступали перед отъездом из Франции? — спрашиваю я.
— В Ферте-Су-Жуар note 46, где мадам Катерна с огромным успехом исполняла роль Эльзы в «Лоэнгрине», которого мы играли без музыки. Но зато какая интересная и талантливая пьеса!
— Вы, наверное, исколесили весь свет, господин Катерна?
— Вы правы, мы побывали в России, в Австрии, в обеих Америках. Ах! Господин Клодиус…
Он уже зовет меня Клодиусом!
— Ах, господин Клодиус, когда-то я был кумиром Буэнос-Айреса и пользовался огромным успехом в Рио-де-Жанейро. Не думайте, что я решил прихвастнуть. Нет, я себя не переоцениваю! Я плох в Париже, но великолепен в провинции. В Париже играют для себя, а в провинции — для зрителей. И к тому же какой разнообразный репертуар!
— Примите мои поздравления, дорогой соотечественник!
— Принимаю, господин Бомбарнак, так как я очень люблю мое ремесло. Что вы хотите? Не все могут претендовать на звание сенатора или… репортера!
— Ну, это довольно ядовито сказано, господин Катерна, — ответил я, улыбаясь.
— Нет, что вы… это я только так, для красного словца.
Пока неистощимый комик выкладывал свои истории, мимо нас мелькали станции: Кулька, Низашурш, Кулла-Минор и другие, имеющие довольно грустный вид; затем Байрам-Али на семьсот девяносто пятой версте, Урлан-Кала — на восемьсот пятнадцатой.
— При этом, — продолжал господин Катерна, — переезжая из города в город, мы подкопили и немного деньжат. На дне нашего сундука хранятся несколько облигаций Северного банка, которыми я особенно дорожу, — это надежное помещение денег, — и они добыты честным трудом, господин Клодиус! Хоть мы живем и при демократическом режиме, в эпоху, так сказать, всеобщего равенства, но нам еще очень далеко до того времени, когда благородный отец note 47 будет сидеть рядом с женою префекта на обеде у председателя судебной палаты, а субретка note 48 в паре с префектом откроет бал у генерал-аншефа note 49. Пока что мы предпочитаем обедать и танцевать в своем кругу.
— И я полагаю, господин Катерна, что это не менее весело, чем…
— И, уверяю вас, господин Клодиус, не менее достойно, — добавляет будущий шанхайский первый комик, встряхивая воображаемым жабо с непринужденностью вельможи эпохи Людовика XV.
Тут к нам присоединяется госпожа Катерна. Это поистине достойная подруга своего мужа, созданная для того, чтобы подавать ему реплики как на сцене, так и в жизни, одна из тех редкостных служительниц театра, которые не жеманятся и не злословят, из тех, по большей части случайных детей странствующих комедиантов, которые родятся на свет неведомо где и даже неведомо как, но бывают предобрыми и милыми созданиями.
— Представляю вам Каролину Катерна, — провозглашает комик таким торжественным тоном, как если бы знакомил меня с самой Патти note 50 или Сарой Бернар note 51.
— Я уже обменялся рукопожатием с вашим мужем, а теперь буду счастлив пожать и вашу руку, госпожа Катерна, — говорю я.
— Вот она, сударь, — отвечает мне актриса, — подаю ее вам запросто, без всяких церемоний и даже без суфлера.
— Как видите, сударь, она не ломака, а лучшая из жен.
— Как и он — лучший из мужей!
— Я горжусь этим, господин Клодиус, — отвечает комик, — и знаете почему? Я понял, что весь смысл супружеского счастья заключается в следующем евангельском правиле, с которым должны были бы считаться все мужья: что любит жена, то и ест ее муж!
Поверьте мне, я был тронут, глядя на этих честных комедиантов, столь не похожих на сидящих в соседнем вагоне маклера и маклершу. Те любезничают по-своему: для них нет ничего более приятного, как подводить баланс, подсчитывать приход и расход.
Но вот и барон Вейсшнитцердерфер, уже раздобывший где-то новую дорожную шапку. Он выходит из вагона-ресторана, где, как я полагаю, занимался не изучением железнодорожного расписания.
— На авансцене владелец потерпевшей крушение шляпы! — объявил господин Катерна, как только барон вошел в вагон, не удостоив нас поклоном.
— Сразу узнаешь немца, — прибавляет госпожа Катерна.
— А еще Генрих Гейне называл этих людей сентиментальными дубами! — говорю я.
— Сразу видно, что он не знал нашего барона, — отвечает господин Катерна, — дуб — с этим я вполне согласен, но сентиментальный…
— Кстати, — спрашиваю я, — вы знаете, зачем он едет по Великому Трансазиатскому пути?
— Чтобы поесть в Пекине кислой капусты, — выпаливает комик.
— Ну, нет… Совсем не для того. Это соперник мисс Нелли Блай note 52. Он собирается совершить кругосветное путешествие за тридцать девять дней.
— За тридцать девять! — восклицает господин Катерна. — Вы хотите сказать — за сто тридцать девять! Уж на спортсмена-то он никак не похож!
И комик напевает голосом, похожим на охрипший кларнет, известный мотив из «Корневильских колоколов»:
Ходил три раза кругом света…
и добавляет по адресу барона:
Но половины не прошел…
10
В четверть первого наш поезд проехал станцию Кари-Бата, которая напомнила мне своей итальянской крышей станционные постройки на пригородной железной дороге Неаполь — Сорренто. Мы вступили на территорию Мервского оазиса, имеющего в длину сто двадцать пять километров, в ширину двенадцать и площадь в шестьдесят тысяч гектаров; как видите, меня нельзя упрекнуть в том, что я даю недостаточно точные сведения.
Справа и слева видны обработанные поля, зеленые кущи деревьев, непрерывный ряд поселков, водоемы под сводами ветвей, фруктовые сады между домами, стада овец и быков, рассеявшиеся по пастбищам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29