Сжимая в руке спицу, он вышел в сад и в полной темноте, на ощупь, направился к беседке, где в безумии своем выла Елена.
— Что же у нее в голове? — задал самому себе вопрос Шаллер. — Какая такая жизнь происходит под черепной коробкой безумцев, если они так целенаправленны в своей галиматье? Счастливы они или страдают отчаянно?.." Неожиданно Генрих Иванович испугался, что вместо своей жены обнаружит за пишущей машинкой тощую курицу, кудахтающую, с красными глазами. Он перевел дыхание и сделал еще несколько шагов вперед. И замер, напрягая зрение, стараясь получше раз— глядеть свою жену.
— Вроде бы все в порядке", — успокоился он, наблюдая спину Белецкой, которая искривилась уродливой веткой и размеренно покачивалась взад-вперед.
— Елена! — шепотом позвал Генрих Иванович. — Елена! Ты слышишь меня?
— У-У-У' — завыла Белецкая так жалобно и одновременно страшно, что Шаллер содрогнулся и судорожно сглотнул.
— Да не вой ты так! — сдавленно сказал он. — Сил моих больше нет!
— У-У-у! — продолжала Елена все громче и ужаснее.
— Заткнись!!! — закричал Генрих Иванович в отчаянии. — Не могу больше!!! — И изо всех сил, с крутого размаха, нанес удар спицей в спину жены. — Вот тебе, вот!!!
— У-у-у!!! — Вой Елены достиг апогея.
Шаллер все втыкал спицу в спину жены, раз за разом, пока не понял, что спица от ударов согнулась спиралью и более не достигает цели.
А Елена все продолжала выть, надрывая душу полковника потусторонностью.
— Да когда же ты сдохнешь!!! Что же это такое, в конце концов!
Он обхватил спину Елены руками, пытаясь нащупать раны, оставленные спицей, кровь, сочащуюся сквозь материю, — но платье, надетое на Белецкую, было совершенно сухим, да и ран на теле не было вовсе.
Силы оставили Шаллера. Он с трудом повернул жену к себе лицом и стал смотреть в ее глаза.
— Ты уничтожила меня! — зашептал он. — Ты лишила смысла мою жизнь! Я ненавижу тебя! Я проклинаю тот день, когда ты прельстила меня своим рыжим телом! Я проклинаю твоего отца, чьих лошадей сожрали во время войны! Я всю жизнь хотел любить другую женщину! Такую, как Протуберана! Она погибла, а я все еще ее хочу, ее люблю!
На миг в глазах Елены родилась мысль. Она резво взмахнула рукой, стараясь попасть Шаллеру в лицо. Ее отросшие ногти, поломанные и кривые, чиркнули Генриха Ивановича по щеке, оставляя на ней кровавые царапины.
— Пшел вон! — с ненавистью сказала Елена и завыла на всю округу так, что загавкали собаки. Мысль ушла из ее глаз так же быстро, как и пришла.
Этой ночью Шаллер первый раз в жизни напился. Он выпил все, что имелось в доме, — графин водки и бутылку миндального ликера. Его могучее тело рухнуло на пол, рюмка скользнула из пальцев, он несильно ударился головой о кресло и заснул.
32
На главной площади города усиленно митинговали.
Лица ораторов были искажены злобой, а слушатели громко выражали им свое одобрение.
— Немедленно уничтожить всю эту мерзкую и вонючую курятину! — кричал на всю площадь плюгавый мужичонка в кепке с помпоном. — Морить ее, жечь, ломать кости и отрывать гребешки!
— Правильно! — поддерживали из толпы. — Давить их, не зная пощады!
— Это же надо — такое творится! — продолжал надрываться мужичонка. — Это мы, люди, высшие существа, должны из-за этих пернатых покрываться перьями! Да так мы скоро начнем кудахтать и кукарекать! Над нами будет потешаться весь цивилизованный мир! Предлагаю немедленно отправиться на куриное производство и уничтожить этих тварей!
— Дави их, круши! — завизжала какая-то баба. — А-а-а, суки позорные!
Толпа заулюлюкала, воинственно настроенная, и, переминаясь с ноги на ногу, ожидала конкретного приказа.
— Стойте! Стойте! — раздался над толпой голос. — Подождите!
Люди обернулись и увидели самого губернатора Контату, который вместе с митрополитом Ловохишвили тащил огромный чан. Со лбов обоих катил обильный пот, а лица были красны от натуги.
— Подождите! — кричал Ерофей Контата. — Мы принесли вам компот!
В толпе опешили.
— Какой такой компот? На кой хрен он нам, твой компот!
— Они на нас миллионы делают! — с удвоенной силой заорал мужичонка в кепке. — В кур нас превращают, чтобы еще больше денег нажить, а теперь компотом хо— тят отделаться!
— Да послушайте же! — потряс кулаками митрополит.
— И слушать не будем! — завизжала баба. — А ну, за мной, на климово поле!!!
Сейчас мы покажем, кто курица, а кто человек!
В толпе поднялся такой гвалт и карусель, что слова Ловохишвили, что это не просто компот, а вакцина против болезни, потонули в нем, как чириканье птенца во время пушечной канонады.
— За мной! — призывала баба, выпячивая грудь. — Дави! Су-у-у-ки-и!
Наконец толпа в последний раз качнулась и хлынула с площади свободной рекой, сломившей дамбу нерешительности.
Митрополит и губернатор еще пытались что-то сделать, кого-то удержать, кому-то подставить подножку, но все было тщетно. Народ обрел единое сознание и единую цель, а потому устремился в слаженном порыве учинять бойню.
Пробегая мимо отцов города, плюгавый мужичонка в кепке со всех сил пнул чан с компотом, криво улыбнулся и побежал дальше. Сладкая вакцина выплеснулась на булыжную мостовую и в мгновение ушла сквозь щели под землю.
—Ах!..-сказал губернатор.
— Ох!.. — вторил ему митрополит.
Уже через мгновение площадь опустела.
— Я уезжаю, — сказал губернатор митрополиту.
— Куда?
— Куда-нибудь в среднюю полосу. Стану просто помещиком. Денег хватит.
— А я отбываю в Ватикан за новым назначением.
Еще много мест на земле существует, где язычество господствует.
— Кстати, — поинтересовался губернатор, — вам чан не нужен?
— К чему он мне?
— Ну тогда, с вашего позволения, я себе его возьму.
Знаете, очень удобно для варки варений.
— Да ради Бога.
— Поможете донести?
— Нет. Я в другую сторону.
— Тогда ладно. Как-нибудь сам…
Толпа стремительно направлялась к — климовскому" полю. В ее слаженном беге было что-то от первобытного племени, загоняющего стадо мамонтов.
По пути к куриному производству погромщики давили и топтали диких кур, проходясь коваными сапогами по их кладкам. Во все стороны брызгал яичный желток, напоминая выплеснувшиеся с небес лучи солнца, кружилось разноцветное перо и стоял над городом истошный, надрывный птичий крик.
— Ах ты, Господи, что происходит! — всплеснула руками Вера Дмитриевна, глядя из окна на пробегающую толпу. — Куриный погром!.. Лизочка! Лизочка!.. Пойди погляди скорее! Наконец-то они решились!
Лизочка и так все прекрасно видела, сидя на подоконнике в своей комнате. Рядом с кроватью стояли чемоданы и тюки с вещами, собранные по настоянию г-на Туманяна.
Несмотря на поспешный отъезд, Лизочка Мирова была счастлива. Накануне скотопромышленник сделал ей предложение, и она, не раздумывая, согласилась. Ее воображение волновал отъезд в столицу, в которой она никогда не бывала, но о которой ей столько грезилось еще в девичьих снах.
— Ах! — сказала Лизочка. — Да пропади эта дыра пропадом!
* * *
— Ну вот и началось, — прошептал доктор Струве, заслышав народный вопль. — Вот и конец наступает.
Он оглядел свою уютную лабораторию и чуть было не заплакал о том, что все это придется оставить. И дом, и практика — все коту под хвост.
— А ведь я был почти первым жителем города! — вдруг вспомнил эскулап, но подавив волевым усилием сантименты, сложил в саквояж врачебный инвентарь.
— Господи, что там?! — Отец Гаврон напряг зрение. — Люди, что ли, бегут? — Монах перекрестился. — Никак, громить производство собираются!
Он ничуть не испугался, а откупорил бутыль с формолыо и сделал из нее глоточек. Потом взял свой — фоккель-бохер" и передернул затвор.
Наконец толпа достигла — климовского" поля, окружив его плотным кольцом. Самое большое гнездо заразы от народа отделяла бетонная стена высотой в два человеческих роста. Единственный вход — ворота, обшитые листовым железом, были накрепко заперты изнутри.
Народ шумно и злобно дышал, встретив неожиданное препятствие. Слышалась матерная брань.
Отец Гаврон свесился с наблюдательной вышки.
— Эй, вы чего там?
Народ задрал головы.
— А ты чего? — спросил плюгавый мужичонка. При этом с него свалилась кепка и измазалась в курином помете.
— Я ничего, — ответил монах. — Я сторожу.
— А ну слезай! — рассердился предводитель, брезгливо разглядывая кепку.
— Открывай ворота! — закричала баба. — Сейчас такое начнется!..
— Слушайте-ка меня внимательно! — миролюбиво начал отец Гаврон. — Ворота я вам не открою. Да и вам пробовать не советую! — Он приподнял ружье и уложил его на перекладину, так что ствол смотрел прямо в гущу толпы. — Лучше охолодите-ка свой ныл и ступайте по домам. Правда, лучше будет.
— Да ты чего, против народа!!! — взвизгнула баба. — Да мы тебя, сука в рясе!!!
Предводитель кивнул нескольким молодцам, которые тут нее отправились на поиски бревна, чтобы соорудить из него таран и взять производство приступом.
— Не хочешь по-доброму открывать, — сказал мужичонка наверх, — мы силой возьмем. А только тебе от этого плохо будет!
— А нечего меня пугать, — ответствовал монах. — Я одного Бога боюсь. А тобой, прыщ гнилой, только комаров пугать!
Лицо предводителя набрякло кровью, от возмущенья он потерял дар речи и лишь погрозил наверх костлявым кулачком.
— Да ты что, монах! — заголосила баба. — Ты что же, не знаешь, сколько мы от этих кур натерпелись?!
— Да-да! — поддержали в народе.
— Все пострадали! — продолжала баба. — Мужа моего во время нашествия куры разодрали на кусочки! Вдова я по милости этих тварей!
Неожиданно под сердцем отца Гаврона екнуло.
— Как звать тебя? — осипшим голосом спросил он.
— А тебе что ?!
— Да так просто…
— Евдокия. Евдокия Андревна от рождения, — ответила баба удивленно.
— Вот как бывает, — проговорил отец Гаврон. — А меня не помнишь?
— Да нет вроде. Или плохо вижу снизу…
— Андреем меня звали в миру. Андреем Степлером. Не помнишь?
— Андрюшка?! — изумилась баба.
— А я все-таки синие яблоки произвел. Только ты не дождалась, замуж вышла! А я мужа твоего отпевал.
— Помнишь?
В этот момент подоспели молодцы, притащившие огромное бревно.
— Последний раз спрашиваю! — обратился к монаху мужичонка. — Откроешь ворота?
— Не открою, — ответил отец Гаврон. — Не рви глотку понапрасну!
— Прости меня, Андрей! — крикнула баба снизу.
— Да чего уж там, — махнул рукой монах.
— Не сложилось у нас с тобой!..
— Всяко бывает.
Их разговор перекрыл глухой звук бьющего о металл дерева.
— Раз-два, взяли! — командовал мужичонка. — Навались!
— А ну-ка подожди, Дуся! — крикнул монах и тщательно прицелился из ружья.
Раздался хлопок, и предводитель, вскинув руки, удивленно взглянув на все, упал на землю, затерявшись у кого-то в ногах.
— У-у-у! — негодующе завыла толпа. — У-гу-гу!..
А кто-то, особо неприметный, достал из кармана пращу, не торопясь зарядил ее свинцовым грузилом и, покрутив ею для разгона, выстрелил в ответ.
Грузка угодила монаху в левый висок, раздробив кость. Монах был крепок и, прежде чем умереть, схватился рукой за бутыль с формолыо, затем оттолкнул ее, вдруг вспомнил своих предков, царскую благодарность, молоденькую Дусю, Бога и уже после всего этого перевалился через перекладину вышки и рухнул в толпу осаждавших. Вслед за ним скатилась и бутыль с формолью, разбившись вдребезги и окатив людей едкой жидкостью.
— А все-таки не надо было монаха убивать! — сказал кто-то.
Наконец дверь после многотрудных натисков поддалась и, жутко заскрежетав, распахнулась, впуская очумевших погромщиков.
Толпа, вопя и гогоча, устремилась внутрь куриного производства. Каждый старался обогнать другого и первым обагрить свои руки кровью.
И только Евдокия Андревна осталась за воротами. Она присела возле мертвого монаха и погладила его волосы.
— Андрюшка, Андрюшка Степлер! — сказала баба и вдруг вспомнила, что и у нее когда-то было другое имя. — Какое же?.. Ах да, мадмуазель Бибигон. Или пригрезилось мне это?.. — Баба прикрыла монаху глаза, попыталась было заплакать, но не получилось. — Прощай, Андрей Степлер.
Она поднялась с корточек и медленно пошла прочь от куриного производства.
Почему-то ей вспомнился капитан Ренатов. Он выплыл из памяти жалкой своей персоной, греющей ладони о бока горячего самовара.
— Надо уезжать", — решила баба, отгоняя от себя видение, и ускорила шаг…
Кур лишали жизни кто чем и как мог. Их рвали на части голыми руками, резали кухонными ножами, сворачивали головы.
Кто-то из особо отчаянных крикнул:
— Пали огнеметом! Жги их!
Завыло пламя, расплескиваясь по территории. Куры пытались спасаться бегством, но повсюду натыкались на засады погромщиков. Над — климовским" полем поднялись густой смрад и копоть от паленого пера и горелого мяса. Все это еще более распаляло нападавших, и они без устали убивали. Три миллиона кур, а по уверениям счетной комиссии их было примерно столько, ожидала неминуемая гибель.
Кипела кровь, смешанная с бензином, бегали по чернозему птичьи тела с оторванными головами. Толпа вдыхала кровавые ароматы и была пьяна.
Но неожиданно что-то изменилось в поведении кур. Они перестали беспорядочно бегать по загону и сгрудились в один громадный клин. Ни одна из особей этого многомиллионного птичника не издала ни звука. Ни — коко", ни — кукареку".
Погромщики, почувствовав перемену в поведении кур, на какой-то момент остановили свою пьяную резню, пытаясь сообразить, что бы это могло значить.
Они тоже сгрудились в одну кучу. Запыхавшиеся и восторженные, люди ждали продолжения.
Над — климовским" полем воцарилась абсолютная тишина. Молчали куры, тихо дышали люди. Стенка на стенку.
Во главе куриного клина, переминаясь с лапы на лапу, стояла большая серая курица. Ее красный гребешок, украшающий голову, слегка дрожал, а клюв был приоткрыт.
Серая курица дернула головой, изогнула тело и вдруг побежала в сторону людей.
Спустя мгновение за ней двинулись и остальные куры. Многомиллионное стадо кур, эта разноцветная туча перьев и мяса, в тихом беге надвигалась на погромщиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37