– Виноват. Ц-ц! Не помню! Жизнь речника полна встреч. Ц-ц!Явно гордясь перед подругами старым знакомством, полненькая напоминает штурману «Смелого», что они встречались в прошлом году в августе, точнее – седьмого августа, у подруги, где Валя и исполнял ту песню.– Да, да! – задумывается Валька, но все-таки опять прицыкивает. – Не можете ли напомнить? Ц-ц!– Там еще слова… «Как море мертво без меня…»Валька Чирков улыбается и, вздернув гитару, снова поднимает глаза к потолку. Звенят струны. Туманятся девичьи лица. В Валькиной чубатой голове, в саженьем разлете плеч под ноющие аккорды гитары мнится девчатам сосущее душу волнение голубой волны под высоким небом. Замирает сердце от непонятного ожидания, холодеют кончики пальцев. Валька поет, чуть сбиваясь на блатной манер: Я зна-ю, друзья, что не жить мне без мо-о-оря, Как море ме-ертво без ме-э-н-ня… В девичьих глазах до сказочности хорошеет Валька Чирков – нет больше приплюснутого носа, белесых бровей, томной снисходительности. Когда Валька поет, он забывает все на свете. Неэлэгкой матр-р-р-осской походко-о-ой, Иду я навстреээчу с врагэеом… Жизнь для Вальки Чиркова – радость. Ни тягостных раздумий, ни холодка печали, ни сосущей душу неуверенности не знает штурман «Смелого». С тех пор как ощутил он себя человеком, живущим на земле, мир превратился для него в голубое и радостное. Здоров и энергичен штурман – просыпается на заре, закидывает похрустывающие руки за голову – счастье! Засыпает сморенный ноющей, легкой усталостью – счастье! Бежит навстречу солнцу, ветру, воде – счастье! Ни зависти, ни злобы, ни недоверия не чувствует штурман к людям, и они ему отвечают тем же – спокойным доброжелательством, улыбками. Легко дается жизнь Вальке Чиркову. Унаследовав от отцов и дедов цепкую речную хватку, встал восемнадцатилетний Валька на палубу «Смелого» и точно врос в нее. Кажется со стороны, что испокон веков стоял он рядом с рубкой «Смелого». Прирожденным штурманом взял капитан Вальку из рук деда – бровастого капитана «Софьи Ковалевской» – Тимофея Чиркова. Все дается легко Вальке, и идет он по жизни веселой тропкой легких встреч, не отягощающих душу и совесть знакомств с девчатами, дружбы со всем земным и радостным. Счастлив первый штурман «Смелого». Корабль мой упрямо ка-а-чает Моэ-р-с-кая седая во-эл-на… Звенят последние аккорды, секунду висит в воздухе переломленная в кисти рука штурмана и безвольно падает на кушетку. Благоговейная тишина в комнате. Потом Валька хлопает себя по карману, достает блеснувший золотом портсигар из дутой бронзы. На нем – крейсер «Варяг», окруженный фонтанами взрывов, похожих на кусты.– Позвольте закурить?Вместо разрешения ему протягивают коробку спичек, но штурман отводит смуглую девичью руку.– Даже при слабом ветре на палубе судна трудно зажечь спичку.Из второго кармана появляется зажигалка.– Верный спутник моряка! – и смотрит на часы, надетые по-флотски – на тыльную сторону руки. Десятый час всего. Много времени в Валькином распоряжении, много радостей ждет его до того часа, когда «Смелый», рявкнув гудком, отвалит от Лугового. Долго еще будет петь, играть на гитаре, рассказывать девчатам о флотской жизни. Когда гитара надоест, отправится в клуб на танцы. С доброй половиной девчат Лугового перетанцует Чирков, но чаще всех с полненькой дивчиной, благодаря ее за интерес к его, Валькиным, песням. Ее и пойдет провожать штурман по узенькому тротуарчику, висящему над водой. Остановившись недалеко от дома полненькой, будет загадочно молчать, пыхать папиросой, искоса поглядывая на девушку, которая повернет к нему неясно белеющее в темноте лицо. Валька станет жаловаться на суровую жизнь речника, на скуку ветреных ночей, когда ни зги кругом, когда в целом мире ты да судно. Нежно погладит дивчина шершавой ладонью по рукаву бушлата, а может быть, и приникнет потрескавшимися губами к его губам. Благодарно ответит на поцелуй полненькой дивчины штурман «Смелого» и уйдет на пароход, зная, что будет ждать «Смелого» дивчина, проглядывать глаза на мутном Чулымском плесе.Веселый, наигранно равнодушный сидит на кушетке Валька, перебирает струны: Есть у Чуйского тракта дорога. Много ездит по ней шоферов, Жил там сы-амый оты-чаянный пы-арень, Зы-вали Колька его Сы-нигирев… 3 Глухим пологом висит над Луговым ночь. Невидимый, бушует Чулым, и не понять – то ли с неба, то ли с земли доносится клокотанье воды, посвист плотного воздуха. И это не кажется, это в самом деле – звуки клубятся, как пыльный вихрь. Иногда низко – в свете уличного фонаря видна всклокоченная серая пена – проплывают облака, к полуночи спустившиеся на землю, чтобы утром превратиться в густой, пахнущий новой рогожей туман.Во тьме, чертыхаясь, капитан нащупывает ручку в диспетчерскую, рвет торопливо на себя, заходит в тепло. На столе – карта, готовальня, цветные карандаши и на раскрытой книге голова человека. По карте разметнулись длинные волосы: человек спит. Капитан тихонько трогает его за плечо; человек быстро приподнимает голову, свежим голосом – точно и не спал – приглашает:– Садись, Борис Зиновеевич! Ну как, гудет? – спрашивает капитана начальник Луговской пристани Семен Красиков.– Гудет! – Капитан отгибает воротник полушубка, некоторое время сидит неподвижно, потом разматывает длинное кашне. На стене мечется смешная бочковатая тень. Лицо у капитана усталое, глаза в черных кругах, а кожа побледнела, обмякла. Он не замечает, что его рука тянется к канцелярским скрепкам, начинает нанизывать в цепочку.– Застал? – опять спрашивает Красиков.– Застал! Слушай… Дай-ка папиросу!Красиков недовольно хмыкает:– Чудишь! – и, усмехнувшись, протягивает капитану дешевенькую папироску. Неловко, средним и указательным пальцами берет ее Борис Зиновеевич, не размяв, тянется прикурить, но Красиков отбирает, покатав в пальцах, сует в рот капитану и подносит спичку.– Курильщик!.. Что же директор сплавконторы?У капитана смешно отдуваются щеки, губы складываются дудочкой. Набрав дыму в рот, он мгновение сидит с оглупленными круглыми глазами, потом, выпахнув дым, судорожно кашляет.– Зелье!.. Ах, будь ты неладна!– Что же? – настаивает Красиков.– Разрешил.– Двенадцатитысячный?– Угу!– А обком партии?– Обком партии еще в прошлом году благословил.У Красикова сверкают изумленно зрачки. Поднявшись, он начинает мерить диспетчерскую длинными худыми ногами, рубит воздух рукой:– Не понимаю, Борис, не понимаю! Есть же предел всему на свете!.. В прошлом году в одном плоту ты провел девять тысяч кубометров леса вместо четырех по норме. Честь тебе и хвала!.. Но понимаешь – девять! девять! Это же не двенадцать! – Красиков замедляет бег по комнате, еще больше изумляется. – Ты посчитай! Двенадцать тысяч – это месячный производственный план для тягача типа «Смелый»! Двенадцатитысячный плот будет длиннее нормального в четыре раза.– Почти в пять! – быстро перебивает капитан. – Ты не учел длину головки.Рубящая воздух рука Красикова застывает.– В пять?– Угу! – подтверждает капитан.Красиков садится, кладет руку на колено Бориса Зиновеевича, серьезно, тихо говорит:– Я вместе с тобой отвечаю за судьбу плота. И я не разрешу брать его, пока не уясню твоего спокойствия. Ты понимаешь меня?– Понимаю, Семен… Ты в сны веришь?– Я вполне серьезно! – тихо говорит Красиков и убирает свою руку с колена капитана, точно дает понять, что ни шутки, ни легкой усмешки не примет и не поймет он.Капитан, видимо, и не собирается шутить, поглядев на колено, где только что лежала рука Красикова, отвечает на нетерпеливое движение собеседника:– Я тоже серьезно!.. Сны – пустяки, Семен, но цену бессонной стариковской ночи не могут понять только очень молодые люди. Это, брат, не выдумки, а разлюбезная твоей душе действительность! Когда человек не спит длинную зимнюю ночь, когда он десять часов кряду думает об одном и том же, – наяву ли, во сне ли – один черт! – он приходит к конечному пункту.– Но, Борис!..– Хочешь сказать, какое отношение имеет это к плоту… Прямое, Семен, самое прямое! Нам, практикам, часто не хватает именно вот этого – размышлений, теоретической основы, что ли! Зато, если мы начинаем размышлять… – Капитан вдруг мягко, ласково улыбается. – Ты знаешь, между прочим, я убежден в том, что за много бессонных ночей можно научиться ездить на велосипеде. Нужно только знать точно, как это делается… И, наоборот, умея ездить на велосипеде, можно рассказать другим, как это нужно делать… Ты понимаешь меня, Семен?Словно в пустоту смотрит Красиков, молчит – и не логикой, а какой-то частичкой самого себя, опытом таких же бессонных ночей начинает понимать капитана и вдруг с радостью думает о том, что они с капитаном, в сущности, чувствуют и думают одинаково. У него такое ощущение, словно тоненькая ниточка накрепко связала их. И, вероятно, то же самое испытывает капитан: не ждет ответа Красикова, продолжает:– Однажды ночь дала мне ответ. Я убежден – можно брать плот в двенадцать тысяч, а может быть, и больше… Может быть, и больше, Семен!.. Смотри!Они склоняются над картой… Вилюжины речушек, ржавая накипь болот, частокол тайги. Вобрав в себя все синее на карте, бежит Чулым, на самом крутом завитке которого присосалась коротенькая пиявка – Вятская протока… Гиблое место эта протока. Точно мощный насос тянет она из Чулыма воду и именно здесь – кладбище якорей, грузов, багров. «Кто в Вятской не бывал, тот горя не видал!» – говорят чулымские капитаны.– Вятская!– Она!– Ах, будь ты неладна! – улыбается капитан и красным карандашом перечеркивает протоку. – Смотри, Семен! Буксирую плот вот сюда…Красиков задумывается. Затем достает папиросу, прикуривает и только на секунду оборачивается к капитану, а потом, собрав на лбу крупные морщины, поднимается, снова меряет комнату шагами. Капитан настороженно следит за ним. От тяжелого тела начальника половицы шатаются, электрический круг мотает по карте.– Ночи, ночи… – говорит Красиков. – Черт возьми, пожалуй, действительно можно научиться ездить на велосипеде…Капитан бросает скрепки на стол.– И не только на велосипеде, Семен! Можно научиться летать на самолете!.. Реактивном.За дверью слышно царапанье, стук сапог и веселое ругательство. В диспетчерскую врывается шум реки, тарахтенье электростанции, и в клубах холодного воздуха появляется боцман Ли. Лучась радостью, энергией, потирая руку об руку, подкатывает к столу.– Ты здесь, капитана! Оченно хорошо! Старый должник – лучше новых дывух!.. Мы здешний завхоз здорово проучили, оченно здорово!Вместе с Ли в диспетчерскую врываются веселье, запах обской волны, солидола и «Смелого». На мгновенье кажется, что электричество горит ярче, а шум ветра за окнами слабеет.Красиков и капитан смеются. Всем известна история, когда в конце прошлой навигации завхоз Луговской сплавной конторы позаимствовал у боцмана «Смелого» двадцать килограммов краски, двести метров троса и около тонны железа. «На будущий год вдвойне отдам, ей-богу, отдам, провалиться мне на этом самом месте!» – божился завхоз, а Ли, заранее предупрежденный луговскими дружками, что завхоз взятого отдавать не собирается, что через год сошлется на давность, отвечал: «Проваливайся не надо! Отдавай надо! Как говорил – вдвойне!» Обрадованный до невозможности, завхоз и слыхом не слыхал, что расписку на двойное количество взятого уже подписали семь свидетелей сделки между «Смелым» и Луговской сплавной конторой. И вот наступил час расплаты… Боцман Ли потирает руки.– Все до нитки забирали!Смеется капитан, но хмурится немного:– Это, брат, нечестно получается! – говорит он, покачивая головой.Но боцман не смущается.– Честно, капитана! Завхоз думал нас объегорить, сам попался. Учить надо мошенников. Хорошо учить!– Правильно! – поддерживает боцмана Красиков. – Этот завхоз – обдирало, каких свет не видал!В одно движение боцман подскакивает к начальнику Луговской пристани.– Спасибо, начальник… Говори, не стесняйся – никакой материал тебе не надо? Краска, может, олифа? Говори!– Ничего мне не надо… Зачем? – удивляется Красиков.– Тогда отдавай нам пять килограммов олифы, что в прошлом году брал!От смеха капитан налегает на стенку, стирает спиной известку. 4 «Смелый» качается на прибойной волне. Скрипят переборки. Дымная, разорванная по краям, накатывается на пароход береговая волна.В радиорубке попискивает динамик, неоновым светом реклам горят лампы. Сидят двое: радистка Нонна Иванкова и кочегар Иван Захарович Зорин. Сидят и молчат уже минут десять, с тех пор как Иван Захарович постучал в низкую дверь. Нонна – в свитере с высоким воротником, в форменной короткой юбке полулежит в крутящемся кресле, скрестив ноги. На коротко остриженных волосах Нонны – полукруги наушников. Кажется от этого лицо ее строгим, моложавым, а вздернутый нос, точно перевязанный ниточкой, совсем курносый. Молчит Нонна и насмешливо смотрит на Ивана Захаровича.Кочегар притулился в уголке. Вывернутые наружу губы сложены добродушно, умиротворенно – по всему видно, хорошо в радиорубке кочегару, может сидеть и молчать вечность, изредка издавая губами непонятный шепелеватый звук. Радистка тоже молчит, порой демонстративно, с насмешкой, зевает. Наконец говорит:– Здравствуйте-ка!– Мое почтение! – не шевелясь, добродушно отзывается Иван Захарович.– В прошлом году молчали, нынче – опять молчать будем… Иди-ка, Иван, спи! – говорит Нонна, поворачиваясь к приемнику.Иван Захарович не отвечает, лениво вдумывается в слова радистки. Если разобраться по существу, его выпроваживают из рубки. Может, даже не выпроваживают – выгоняют, размышляет он, прислушиваясь, как Нонна ключом ищет связь с Томском. «Пи-пи-пи!» – разносится цыплячий писк в рубке, щелкают выключатели, дробно поговаривает ключ. Потом Нонна переходит на голосовую связь, металлическим, патефонным голосом спрашивает: «Томь! Я – Чулым… Томь! Я – Чулым!» Но «Томь» не отвечает. Сдвинув наушники на затылок, радистка принимает в кресле прежнее положение. Опять тишина, легкое поскрипывание переборок, бухающие удары Чулыма о борт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13