Умной женщиной была Ульяна, понимала, что мужчину нужно тешить признанием его авторитетности в делах. Потому ни одного дела – мелкого или большого – не начинала без того, чтобы не спросить Григория, не посоветоваться с ним. В том случае, если он собирался поступить так, как не хотелось ей, действовала хитро, тонко и добивалась своего – Григорий делал так, как ей было нужно. Это не обременяло его, так как она всегда поступала разумно.
Семь лет назад привез Григорий Ульяне из Томска невиданной красоты и яркости сережки; протягивая их жене, загустел румянцем на щеках – до смешного нравились они ему. Ульяна горячо поблагодарила, крепко обняла мужа – соскучилась, видно, за две недели, полюбовалась на сережки с видимым удовольствием. Потом надела их в гости, и он был доволен: на сережки все обращали внимание. Вечером Ульяна сложила сережки в комод, сказав: «Пусть полежат, сохраннее будут. К чему мне молодиться!» Потом о них как-то забылось, но вот в прошлом году Ульяна достала сережки и протянула на ладони Григорию: «Помнишь?» Он вспомнил и улыбнулся – затейливая, безвкусная штучка!
Вырос Григорий Семенов за десять лет жизни с Ульяной Пичугиной. Выступая на собраниях, порой сдерживался – говори проще, Григорий! Не из тех он был людей, которые свои знания, начитанность стремятся выложить сразу же, с первых слов разговора. Точно стеснялся он употреблять книжные, чужие слова, а только грамотней и глаже стал говорить теми же словами, которыми обходились все.
В душе мягким, покладистым человеком был Григорий.
Как-то Ульяна, закинув на его шею горячие руки, прошептала любовно: «Большой ты, Гришутка, сильный, а душа у тебя детская! Так и хочется мне взять тебя на руки, как Валерия!»
Вот поэтому, наверное, плохой бригадир получается из Григория!
Глухоманью, нарымской стороной идет Семенов. В расхлябь невидимой тайги течет длинная весенняя ночь, сапоги-бродни выстукивают: «Ша-гай, ша-гай!» Иногда он включает карманный фонарик, и тогда наваливается со всех сторон, громоздится тайга – из тьмы высовывается мокрая ветка, приближается к лицу, но не задевает, уползая вверх, в темень. Под ногами, в кружочке света, оловом отливает снег, перемешанный с водой.
«Ша-гай! Ша-гай!» – выстукивают бродни.
Далек его путь – шестьдесят километров. На именных золотых часах – двенадцать, а он еще не дошел до поворота на большую дорогу.
«Делаю четыре километра в час. Не больше!» – подсчитывает Григорий.
10
Лесозаготовители в Глухой Мяте просыпаются от тишины, оттого, что не слышат хрипловатого голоса бригадира: «Подъем, товарищи!» Они просыпаются и молча лежат в тишине, удивленные ею. И только немного погодя вспоминают, что голос и не раздастся, – нет с ними бригадира Григория Семенова. Лежат лесозаготовители, думают. Слишком крупным, большим человеком был бригадир, чтобы можно было не заметить его отсутствие в низкой комнате барака.
Ушел Семенов.
Пустовато стало в комнате За стенами ни шевеления, ни гуда, ни шороха, – угулявшись, ушумевшись за ночь, притихла тайга, да и на чердаке перестал ходить неизвестный. Наверное, тоже завалился спать, утомившись за ночь. Глухая тишина окрест барака. Думается лесозаготовителям, что тишина подозрительна, что она сглотнула, притаила в себе ушедшего в дальний путь бригадира Семенова. Думается людям, что оттого и притихла она, что сделала свое дело – закружила ветром Григория, завертела и теперь молчит в утренней, довольной дреме.
Ушел бригадир Семенов, и от этого кажется людям, что частичку самого себя оставил он в них. Эта частичка – забота, словно бригадир, уйдя в ночь, разом стряхнул с себя бремя забот о делах и, стряхнув, каждому дал по частичке: нате, несите, думайте и заботьтесь! Каждому выдал осколочек тяжелой бригадирской ноши Семенов, и от тяжести ее Михаил Силантьев сердито думает: «Черт возьми! Он ушел, а мы тут лежи и маракуй!» И точно от такой же тяжести, ответственности, заботы Федор Титов просыпается сам, чего с ним никогда не случалось – его всегда будили.
Просыпаются лесозаготовители, встают с тонких, залежанных матрасов, идут умываться, а сами соображают, обдумывают и убеждаются окончательно, что сильно должна измениться жизнь в Глухой Мяте за три дня, которые проведет в дороге Семенов. Один человек ушел, а изменится все: расстановка рабочей силы, механизмов, распорядок дня. Кого ставить на раскряжевку, что будет делать Раков? Много вопросов возникает оттого, что ушел Григорий Семенов. И все нужно решить, все узелки развязать.
Первым за развязывание узелков возьмется Георгий Раков – он замещает бригадира, ему и карты в руки. Но странно кажется это людям; нет, Раков все-таки не то, что Григорий Семенов: к Григорию привыкли, а Раков бригадир временный, новый. Он совсем не то, что Семенов. Не показал себя еще Георгий, не проявил!
Умывшись, садятся люди за стол, молча принимаются завтракать. На бригадирском месте – Георгий Раков, и это непривычно, немного даже смешно: маленького роста человек Георгий, а на табурете Семенова – низком, специально им выбранном, – кажется еще меньше. Словно опустел на левом конце стол.
– Половину, поди, прошел! – говорит Никита Федорович, хлебая густое варево. – Он километра по четыре-пять делает.
– Пять-шесть! – отрезает Георгий Раков со своего бригадирского места. – Он прошел сорок километров!
Ничуть не изменился Георгий Раков оттого, что взвалил на него Григорий бригадирскую ношу, да и меняться нечему: вид Георгия – надменный, суровый и чуть презрительный – хорош, по его мнению, для командирской роли. Даже и не думает о том Георгий, какое впечатление могут произвести на людей его жесты, его слова. Безразлично ему отношение лесозаготовителей к себе, и бригадирскую власть он ощущает точно так, как ощутил бы прибавку работы на тракторе, как если бы ему предложили: «Работай в сутки по двадцать четыре часа! Это нужно!» Согласился бы на это Раков, но ничего бы не испытал. Так нужно! Нет у него раздумий, сомнений, как у Григория Семенова, не тревожит себя мыслью, что не так скажет, не так поглядит на человека.
Увидев, что люди прикончили варево и закуривают, он поднимается с бригадирского места, прищурившись, хлопает ладошами:
– Внимание, товарищи! Произведем расстановку! – и, видимо, по привычке стучит согнутым пальцем по стакану, и от этого в комнате вдруг становится так, как бывает на собраниях. Оглядываются лесозаготовители и видят – действительно так! Вое чинно сидят за столом, накрытым скатертью; Раков стоит в позе оратора, и над его головой даже висит плакат – «Досрочно выполним первую послевоенную пятилетку!», написанный еще рабочими химлесхоза масляной краской на стене и от этого напрочно, навечно въевшийся в известку. Если бы не было на столе алюминиевых мисок, совсем бы походила комната барака на комнату заседаний, а лесозаготовители – на людей, сидящих на собрании. – Товарищи! Семенов временно выбыл, – продолжает Раков председательским тоном, – поэтому перед нами встал вопрос о замене. У кого есть какие предложения, товарищи?
Видно, что Раков понаторел проводить собрания, наловчился – садится на свое место, как на почетный стул в президиуме, складывает руки на столе и вопросительно обводит глазами лесозаготовителей, чтобы немедленно предоставить слово первому же желающему высказаться в объявленных прениях. Так и ждется, что вот-вот разольется трель председательского колокольчика.
– Кто имеет слово?
Ошеломленные необычным разворотом событий, молчат лесозаготовители. Никита Федорович Борщев, видимо сразу же почувствовав торжественность обстановки, умненько сложил морщины на лбу и стал походить на иконного пророка. Он точно так же, как Раков, выкладывает руки на стол, крутит мосластыми пальцами и тоже обводит взглядом людей, ожидая выступления. Ребята-десятиклассники уткнулись в стаканы – им смешно и любопытно. Михаил Силантьев открыто улыбается. А механик Изюмин с удовольствием следит за всеми.
Ракову же наплевать; заметив спрятанные улыбки парней, откровенную – Силантьева, он и бровью не ведет, а еще строже говорит:
– Раз нет соображений, расстановку произведу сам! Слушайте внимательно! – Он снова поднимается, надменный, суровый, несмущающийся. – Удочкин станет на сучкорезку, Изюмин – на штабелевку, Титов будет работать в ночную… Вот так! Расстановка окончательная! – отрезает он. – Я спрашивал, вы молчали, значит, окончательная!
– Расстановка правильная! – отзывается Никита Федорович. – Я согласный…
Но не все, видимо, согласны с Георгием Раковым. На том конце стола, где сидит Силантьев, слышится говор, шевеление, скрип табуреток, потом раздается голос Федора Титова:
– Ты это один думал – меня в ночную назначить? Или с кем еще посоветовался?
– Один! – отрезает Раков и медленно, неохотно поворачивает голову в сторону Федора. – Я должен, как бригадир, работать в день.
– Правильно рассудил! – гудит Никита Федорович, и к его голосу присоединяются еще голоса. Федор не может спервоначалу разобрать, чьи голоса, но потом узнает басок Силантьева, дискант Удочкина и даже баритон Бориса Бережкова. Поддержкой наполнены голоса лесозаготовителей, и Федор сникает, беспокойно возится на табуретке и, чтобы шум прекратился, выкрикивает:
– Да подождите вы! Я же не отказываюсь! Чего разорались!
И шум сразу стихает.
Покончив с вопросом о назначении Федора в ночную смену, Раков поворачивается к механику Изюмину, назначенному на штабелевку – работу для механиков необычную, редко ими выполняемую. В лесу механики передвижных электростанций в таком же почете, как и трактористы. Они своеобразная аристократия среди лесозаготовителей, связанных с техникой. Что скажет Изюмин? От согласия механика зависит многое – это единственный человек, который может по-настоящему заменить Семенова, он раньше не принимал участия в других работах.
– Ваше мнение, товарищ Изюмин? – спрашивает Раков, делая маленькую заминку перед словом «товарищ». Всего, может быть, долю секунды длится заминка, но лесозаготовители понимают, что к механику Раков обращается совсем не так, как к другим, что в прибавленном слове «товарищ» скрывается доля иного отношения к Изюмину, чем к другим.
– Вы согласны стать на штабелевку?
– Да! – коротко отвечает Изюмин, склоняя крупную, заседевшую на висках голову. – Можете продолжать дальше вашу беседу с товарищами! – прибавляет он вежливо.
– Ой, как хорошо! – неожиданно для всех восклицает Дарья, все время молча стоящая в уголке комнаты. – Ой, как хорошо! – повторяет она и радостно всплескивает руками. Она вся сияет оттого, что в бараке люди приходят к согласию, что вопросы решаются без споров и скандалов, что создалась дружная, согласная обстановка. Дарья, радостно рванувшаяся к Изюмину, вызывает у лесозаготовителей теплое, ласковое чувство, а Михаил Силантьев снова, как в то памятное утро, думает: «Глаза у нее, ну, ровно у матери! И вовсе не чумная она, а душевная!»
Но механик Изюмин по-другому откликается на восклицание Дарьи. Очень учтиво, очень весело, но насмешливо он спрашивает ее:
– Вы что же, Дарья Власьевна, сомневались во мне?
– Ой, что вы! – пугается Дарья. – Я и не думала!
– Я прощаю вас! – говорит механик и утыкается в книгу, появившуюся неизвестно откуда. Он как бы показывает этим, что разговоры окончены и что они, собственно, не стоят и выеденного яйца, – Изюмин и не думал отказываться от штабелевки, а, наоборот, горел желанием катать бревна.
– Теперь о рабочем дне! – говорит Раков. – Есть предложение работать по десять часов. Его вчера внес Семенов… Прошу высказываться!
Но высказываться никто не желает.
– Утвердить! – говорит Никита Федорович, поглаживая бороду. И никто не возражает ему.
– Мы организовались в единый коллектив! – торжественно восклицает механик Изюмин, бросая книгу, и в этот момент кажется, что у него под мышкой зажат пузатый портфель.

Глава четвертая
1
Григорий Семенов вторые сутки на ногах.
В одиннадцать часов утра выходит он из центрального поселка леспромхоза. На небе полыхает по летнему солнце, крутится колесом, окунается лучами в проклюнувшееся средь кустарников озерцо. Жарко по-настоящему. На ветластой осине дерутся, озорничают воробьи…
Рядом с Григорием шагает жена Ульяна, впереди перепрыгивает через лужицы мальчик лет десяти – Валерка. Они провожают отца. Идут берегом Оби. Неспокойна река – на ней, как и на земле, бегут журчливые ручейки; грязная, серая, источенная водой, пористая, как сыр, она готова двинуться на север. Если прислушаться, можно уловить звонкий треск льда.
– Валерий! – говорит Ульяна сыну. – Беги вперед, мне нужно с отцом поговорить.
Он послушно забегает вперед, разбрызгивает лужи. Капельки воды вспыхивают на солнце пологой радугой… Ульяна невысокая, смуглая, нос у нее с горбинкой, губы полные и растрескавшиеся, а профиль чуть-чуть мужской.
– Не тронулась бы река, Григорий! Ты где переходишь?
– У разбитой ветлы.
– Далеко! Смотри, Гриша, будь осторожен! – Она берет его руку, просовывает пальцы меж его пальцами, ласково пожимает.
– Не волнуйся, Уля! – благодарно говорит он.
– Не гусарствуй! – просит она.
Ульяна долго и внимательно глядит на Обь, на ручейки, потом на небо, раздумывает, ищет приметы близкого весноводья. Она приметлива, знает Обь, и, когда снова обращается к мужу, ее лицо спокойно.
– Как у тебя дела-то, бригадир? – спрашивает она, ласково сжимая его пальцы.
– Ничего! Рубим понемногу!
Ульяна замедляет шаги… Григорий для нее – открытая книга, набранная крупным шрифтом. Ульяна читает ее легко. Стоило ответить ему на вопрос – «ничего!» – и при этом небрежно, мельком улыбнуться, как поняла она, что неважно идет дело у бригадира в Глухой Мяте. Прямо об этом Григорий никогда не скажет: упрям он, настойчив и – уж она-то знает! – самолюбив. Странно уживаются в нем мальчишество, житейская непрактичность, застенчивая нежность с твердостью, упрямством, фанатической преданностью делу. В тот день, когда она впервые увидела Григория, ее поразила эта редкая смесь мужества и мягкости – поглядела Ульяна на губы, на подбородок Григория и подумала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28