Но выступить против Маньяры — значит поднять против инквизиции всю высшую знать Андалузии. Что ж, начнем игру осторожненько. Omnia ad maiorem Dei gloriam. Шесть раз прощали ему, в шести случаях (наедине с собой в этом можно признаться) боялись мы этого человека. Но иначе нельзя, Он слишком силен. Сила против силы…
Инквизитор приказывает не предпринимать ничего непосредственно. Следить за каждым шагом и обвиняемого и обвинителя. Обо всем ставить в известность его лично.
— Святая инквизиция приняла ваше обвинение, сеньор Овисена, и обдумает его. Мы примем меры, в нужный момент и в нужном месте. Да хранит вас Иисус.
Паскуаль вышел из серых коридоров на солнцепек и заморгал ослепленно. За ним крадется соглядатай.
Полный боязни, что подлое деяние выжгло на лбу позорное клеймо, и вместе с тем, напротив, полный гордого сознания, что он единственный осмелился восстать против этого всесильного вельможи, раздираемый противоречивыми чувствами, поплелся Паскуаль по улицам.

Сегодня Вехоо впервые сыграет роль дона Жуана Тенорио в знаменитой пьесе Тирсо де Молина «El Burlador de Sevilla», и Мигель обещал прийти посмотреть его.
— Хочу увидеть образ того, чьим именем меня награждает город, — хмуро сказал он. — Хочу посмотреть, как я выгляжу со стороны.
Он взял с собой Солану. Девушка прелестна в платье голубого шелка, расшитом серебром, — это подарок Мигеля.
Публика поражена присутствием графа Маньяра. Все взоры обращены к его ложе.
— Извращенные прихоти у этого Маньяры, — шепчет княгиня Урсула донье Хустине. — Он словно хочет показать всему городу, что какая-то девчонка из предместья ему приятней севильской знати.
— Все женщины смотрят только на вас, дон Мигель, — говорит Солана.
— Мои глаза видят сегодня вас одну, Солана.
— Сегодня… — тихо повторяет девушка. — А что же завтра?
— Завтра? Не знаю, Солана. Как добрый друг, советую вам — не верьте моим «завтра».
Подавляя слезы, Солана через силу улыбается.
— Ну что ж, пусть будет хоть сегодня. Спасибо за это. Спасибо за все.
В зрительном зале стемнело — на сцене, представляющей дворец короля Неаполя, рыдает герцогиня Изабелла, обольщенная доном Жуаном Тенорио, молит о помощи. Является сам король, и дон Жуан взят под стражу.
В следующей картине дядя Жуана помогает ему бежать, а несчастный жених Изабеллы произносит цветистые речи о своем отчаянии.
Занавес падает, зал рукоплещет. И тотчас все взоры вновь обращаются от соблазнителя на сцене к соблазнителю в ложе — их сравнивают. Там и сям слышится: «Дон Жуан», — и незавершенный жест в сторону Мигеля.
Солана чует — что-то недоброе носится в воздухе.
— Вы не хотите уйти, дон Мигель? Спектакль нехорош, ведь правда?
— Я хочу досмотреть до конца, — задумчиво отвечает Мигель. — До чего же глупы те, кто сравнивает меня с доном Жуаном. Ведь он был лжец, обманщик и лицемер.
— Мне кажется, лучше уйти, — шепчет Солана, но ладонь Мигеля погладила руку девушки, и это — безмолвный приказ.
Проходит на сцене история с рыбачкой Тисбеей, второй акт быстро громоздит над головой дона Жуана предостережения и угрозы.
Переодеванье. Жуан силой овладевает доньей Анной, сражается с командором, соблазняет деревенскую красотку Аминту, и вот заключительный возглас несчастного жениха Патрисио: «Постараюсь умереть!»
В антракте напряжение возрастает. С разных мест зрительного зала в сторону Мигеля несутся выкрики:
— Вон он, подлинный дон Жуан!
— Не Тенорио — Маньяра!
— Дьявол!
— Развратник!
— Антихрист!
Все взоры вперяются в Мигеля.
— Уйдем, — просит Солана. — Уйдем!
Но Мигель одним движением осудил крикунов.
— Я не отступаю.
Антракт сократили, звон колокольчика пронзает темноту и крики.
Третье действие развертывается быстро.
Близится час божией мести, а дон Жуан насмехается:
«Если вы со мной хотите в здешнем мире счеты свесть, то зачем так долго спите?»
Но сгущаются тучи над головой грешника, является тень командора и приглашает его к ужину на свою могилу. Дон Жуан обещает и приходит, он издевается над угрозами командора, поедает с ним вместе ужасное угощенье из скорпионов и змей, запивая его желчью.
«Руку дать не побоишься?» — спрашивает тень Гонсало.
«Что такое? Я? Боюсь?» — хохочет Вехоо-Тенорио.
Но в тот же миг, как он подал руку мертвецу, зал потрясен ужасным криком:
«Как ты жжешься! Весь в огне я…»
Глухим загробным голосом отвечает статуя командора:
«Что ж ты скажешь, очутившись в вечном пламени геенны? Неисповедим господь в праведных своих решеньях. Хочет он, чтоб был наказан ты за все свои злодейства этой мертвою рукою. Вышний приговор гласит: по поступкам и возмездье».
Дон Жуан извивается в корчах.
«Я горю! Не жми мне руку! Прочь, иль в грудь кинжал свой меткий я тебе всажу!»
И он свободной рукой пронзает пустоту.
«О, горе! Сталь о камень лишь скрежещет. Дочь твоя чиста — ее не успел я обесчестить…»
Дух командора гремит в ответ:
«Да, но ты к тому стремился!»
В отчаянии молит дон Жуан:
«Пусть придет сюда священник и грехи мои отпустит!»
Ах, как ломается человек из-за незначительной боли, превращаясь в бабу! — мелькает в голове Мигеля. Вот он испугался, он дрожит от страха. Он покорен… И тут, пожалуй, бессознательно, Мигель громко вскричал:
— Стыдись, Тенорио! Звать священника! Сопротивляйся мертвецу и богу! Или ты не дворянин?
Оскорбление бога оглушило тех, кто сидит вблизи Мигеля. Они так и застыли.
— Ересь!
— Еретик!
Вскоре занавес падает, и зрители расходятся.
Мигель провожает Солану к коляске, которая увезет ее в Триану.
Но едва он подошел к экипажу, как был окружен стражниками инквизиции и схвачен, не успев обнажить шпагу.
Его втащили в коляску, и незнакомый кучер хлестнул по лошадям.
За коляской, покатившейся к тюрьме святой инквизиции, подобрав подол голубого платья, бежит с плачем Солана.

Мигель ходит по камере.
Ночь. Тихо в тюрьме.
Уже несколько часов провел здесь Мигель в одиночестве В одиночестве иного рода. Оно сосредоточеннее, но тягостнее.
Из коридора, от которого камеры отделены большими решетчатыми дверями, проникает к нему отблеск света каганца. В камере через коридор, напротив, — глухо. Словно она пуста Но нет. В ней уже третий день томится Грегорио. Монах сидит на нарах и тихо молится, перебирая четки, и шепот его теряется под сводами тюрьмы.
Вдруг он поднял голову, прислушался к шагам узника напротив. Старые глаза его могут различить только тень человека, но шестым чувством он угадывает, что это — Мигель.
Чепуха, одергивает себя старик. Чтоб Мигель — и в тюрьме? Тень приблизилась к решетке.
— Мигелито! — тихо окликает монах, сам себе не веря.
— Падре… Это вы, падре Грегорио?
— Как ты сюда попал, сынок?
— Из-за ерунды. Не стоит и говорить. Но ты — скажи, за что схватили тебя, падре? Что ты сделал?
— Я проповедовал на площади, меня и взяли. Но ничего — отпустят, вот увидишь. Я ведь никому не сделал зла.
— Ты-то уж наверняка не делал зла!
Разговорились. Грегорио опасается за Мигеля. Пришел тюремщик, велел замолчать Мигель бросил ему золотой, тюремщик исчез.
Поговорили еще, потом Грегорио предложил:
— Ляжем спать, Мигель. Пора.
Они легли, но ни один из них не уснул.
Ночь истекает медленно, постепенно. Время лениво ползет.
Мигель встал и, подойдя к решетке, ухватился за нее обеими руками:
— Везде, от земли до звезд, пустота. Нет нигде ничего, кроме страха и одиночества.
— Ошибаешься, сынок. В этих пространствах — бог.
— Ты видишь его, падре?
— Не вижу, но знаю. Он — там.
— Не поверю, пока не увижу.
— Когда-нибудь увидишь. Сейчас ты еще не можешь видеть его, сынок.
— Почему?
Грегорио медлит с ответом, подходит к своей решетке.
— Говори же! Почему?! — настаивает Мигель.
— Ты преступаешь пределы, определенные им, — тихо произносит монах. — Ты его еще недостоин. Недобрым путем идешь, Мигелито. Губишь людей, разрушаешь семьи, убиваешь, сынок… — словно рыдает печальный голос монаха. — А это великий грех…
— Неужели мне строить счастье для других, когда я сам несчастен?
— Ты себялюбец. Думаешь лишь о себе. Но при этом забываешь искать в себе.
— Что?! — крикнул Мигель.
— Бога.
— Во мне ничего больше нет, — угрюмо откликается Мигель.
— Нет, нет, сынок. И в тебе — частица божьей милости. Христос сказал: царствие божие в вас. Но ты заглушил его строптивостью. Идешь уже не только против людей — против бога. Восстаешь на законы его…
— Законы?! — Мигель яростно дергает решетку. — Кто имеет право приказывать мне?!
— Бог, — тихо отвечает монах.
Мигель помолчал с минуту.
— Зачем, падре, архиепископ ездил в Маньяру и целовал руки моей матери?
Грегорио молчит.
— Грешная любовь? Ах, я слепец! Вот почему эти двое хотели сделать меня священником! Теперь понимаю. Так они чтили бога!
Долгое молчание.
— Бог есть, — заговорил потом с ожесточением Мигель. — Порой я чувствую вокруг себя его дыхание. Мне чудится — он за мной следит. Подстерегает меня. Опутывает сетями. Куда ни ступлю — всюду преследуют меня знаки его могущества. Он всю землю пометил ими. Храмы, кресты, распятия, статуи, часовни, колокольни — все полно им! Да, Грегорио, бог есть — но он мой враг.
— Ты не боишься гнева его, Мигель? — Голос монаха отдается в ушах Мигеля грозным гулом, он подобен голосу бури — он звучит снизу, сверху, со всех сторон, отовсюду, заполняя собой все, словно то промолвил сам господь.
— Не боюсь никого. Сила против силы! — строптиво отвечает Мигель, но что-то будто глушит его голос, он теряется в стенах тюрьмы, он мал, этот человеческий голос, хотя напоен дымящейся кровью.
— Когда-нибудь подымет он десницу свою и обрушит на тебя, горе тебе тогда, горе…
— Пусть же сделает так, если хочет! — бросает вызов человеческий голос. — А я не уступлю! Не уступлю, пока жив!
— Твоя гордыня, Мигель, — говорит старец тихо, но смысл его слов бьет по сознанию Мигеля раскатами грома, — твоя гордыня угаснет, как гаснет звезда. Он смирит тебя, когда настанет твой час…
— Соверши так сейчас, недоступный! Не колеблись! Не мешкай! — кричит Мигель, но крик его обламывается, как стеклянная безделушка в пальцах. — Когда настанет мой час? А он не настанет! Я вырвусь из порядка, установленного тобой, всемогущий! Родиться, страдать, стареть — умереть? Ну, нет! Родиться — жить, радоваться и быть вечным! Познать все. Найти неиссякаемый источник наслаждения. Пережить все сущее — и тебя! Прикажи, пусть ночь развяжет силу стихий! Пусть падают с неба на меня пылающие звезды, пусть ополчатся на меня все князья тьмы, залей меня дождем огня и серы — я не сдвинусь с места, не уступлю! Я требую своего счастья. Полного, совершенного, человеческого счастья. Все — или ничего! Я хочу все!
Молчит Грегорио, но тишина бушует, как океан.
— Сынок мой, сынок, — проговорил монах, и в голосе его слезы. — Какую боль ты мне причиняешь…
Он отошел к своим нарам и, став на колени, тихо начал молиться:
— Господи, иже всюду с нами — в камне, на котором я преклонил колена, в руках моих, сложенных для молитвы, в воздухе, которым дышу, — не суди человека за слабости его и грехи! Есть и в нем частица добра твоего, господи, и ради этой частицы смилуйся над ним!
Долго стояла тишина. Потом у решетки раздался голос Мигеля — голос мирный, притихший:
— Падре, ты видишь бога не так, как церковь?
— У каждого из нас свой бог. И каждый из нас видит его по-своему. Но это ничего, это не дурно. Дурно только — не видеть его, не иметь…
Опять замолчали.
— Ты единственный человек, падре, которого я люблю, — тихо выговорил Мигель.
Счастье и мир разлились в душе Грегорио.
— Великую радость дал ты мне, Мигелито, да будет господь милосерд к тебе…
Вскоре старик уснул тихим сном.
А Мигель все стоит у решетки, прислушиваясь к его спокойному дыханию.
Вот человек праведный, святой человек, с изумлением говорит он себе. И отходит от двери, ложится на нары, но сон долго не идет к нему. Тени мятутся в мыслях, бунтует, душит его кровь. Под утро только забылся он беспокойным сном.
А Грегорио, проснувшись до рассвета, услышал прерывистое хриплое дыхание Мигеля.
— Мой бедный мальчик, — растроганно прошептал он через решетку. — Все-то ты хочешь большего, чем может хотеть человек… С малых лет ты всегда хотел все — или ничего…

Целых два дня обсуждали инквизитор и архиепископ участь Мигеля. Когда настал второй день, люди вышли из домов своих и собрались под окнами святой оффиции.
Жуана хищного схватили,
Злодея на цепь посадили.
Повыбьют шкуру, а потом
Его попотчуют костром!
Сынки севильских горожан, раскачиваясь, насвистывают и напевают куплет, которым почтил народ Мигеля после его ареста.
Ремесленники, торговцы и торговки, духовные лица, горожане, прачки — сок города стекается к зданию святой инквизиции, все шумят, размахивают руками, качают головой и ждут — вот выйдут на балкон, объявят приговор…
— А я говорю, сожгут его.
— А может, голову срубят, ведь он дворянин.
— Дворянин или нет, а огонь под ним будет гореть не хуже, чем под всяким другим.
— Да, но тут несметное богатство…
— Ну и что?
— Может, и выкарабкается. Заплатит приличный выкуп и будет на свободе.
— Ребенок! Богатство-то святая инквизиция слизнет, как мед. Нет, крышка негодяю. Не видать ему больше женщин.
— Один пепел останется, я вам говорю.
— Желаю видеть роскошную казнь! — кричит толстый горожанин.
— Я тоже.
— И я! И я!
Ждали, ждали и дождались.
Нет, никто не вышел на балкон, никто ничего не объявил народу. Открылась дверь, и граф Маньяра, провожаемый с почестями, которые подобает воздавать дворянину, выходит на улицу — свободный, с презрительной усмешкой на лице. Не наказан! Не усмирен! Поддержан в низости своей!
Зашумел пораженный народ. Но вдруг разом все стихло. Непонятный страх объял толпу.
Люди молча разбредались по улицам, не решаясь высказать свое мнение, не решаясь даже остаться на месте, только недоуменно качали головой.
Расходятся, подавленные, притихшие, непрестанно оглядываясь, не идет ли кто позади, и боязливо забиваются по своим углам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52