– Помилуйте, господин Гюго, – ответила Тургенева, – разве мы с мужем можем быть требовательны. Кто первый посетил русского изгнанника после возврата во Францию? Изгнанник Гюго. Кто первый теплыми словами напомнил Николаю об умершем Александре Тургеневе? Господин Гюго!
Старик у камина зашевелился. Проснувшись, он раскутал ноги и, опираясь на палку, вошел в комнату, увидел Гюго, и глаза его вспыхнули молодым огнем.
– Говорите, говорите все парижские новости, дорогой Гюго, – начал Николай Тургенев.
– Извольте, – ответил Гюго. – Вчера наша старуха, простояв два часа в хвосте, купила трех прекрасных фазанов, они еще недавно каркали на монастырском заборе. Их сбили выстрелами бургундские мобили. Сегодня мы ели рагу из картофеля и по горсточке сушеного винограда. Но Париж веселится! Республика вскружила всем головы! Разоблаченный Бонапарт в прусском плену! Пруссаки осаждают Париж! Гамбетта пал! Тьер ведет переговоры, и не нынче-завтра вспыхнут огнями баррикады! Единая Франция сейчас представила в Париже все оттенки своих национальностей. Взгляните! Вот проходят бретонские мобили, у них длинные волосы, большие круглые шляпы, удивленные лица; свежесть лесов, воздух диких холмов наполняет их легкие под проливным дождем осеннего Парижа. Эти французы не умеют говорить по-французски. Смотрите, как, получив квитанцию на занятие квартиры, группа бретонских мобилей идет по незнакомым мостовым и странным улицам, не похожим на село их родных, вечно шумящих лесов. Смотрите, сечет проливной дождь, косой, безумный ливень, а они проходят с ружьями, опущенными дулом в землю, с таким видом, как будто на небе светит солнце. А вот смотрите, беришонцы, шампанцы, пикардийцы, оверньяки – какая пестрота этот Париж! Как не похожи друг на друга! Сравните бретонца – задумчивого, сосредоточенного, с неистощимым запасом девственной энергии, – с бургундцем. Леса и граниты, песчаные дюны и думы, навеянные постоянным видом морской беспредельности. Что это за люди, что могут они сделать?!
– Много хорошего и очень много разрушений, – ответил Николай Тургенев.
Гюго его не слышал. Все трое – Николай Тургенев, Клара Тургенева и Виктор Гюго – смотрели в окна на проходящих под дождем людей.
– А вот узнаете бургундцев? Смотрите! Яркий румянец, веселое лицо, звонкая речь и гордая поступь, широкие жесты, открытый характер и безумное воображение. Неистощимо веселые люди! Крестьяне с поступью принцев и с горячим вином в сердце и крови. Вот идет семюрский батальон. Стоит услышать его историю. Его оставили дома, в родных деревнях Бургундии. Они достали прошлогодние бочки, выбили донья под гром барабанов и ружейных затворов, потом, напившись, пришли в Дижон, на вокзал, вызвали начальника станции и потребовали поезд. «Никакого поезда нет, – ответил тот. – Пруссаки отрезали все пути». – «Тогда мы тебя расстреляем», – сказали бургундцы. И поезд появился. Пыхтящий локомотив с одним кочегаром покрыл дымом перрон. «Нет машиниста», – с ужасом закричал начальник станции. «Тогда лезь сам на эту проклятую машину, – закричали бургундцы, – или мы пристрелим тебя, как перепела в винограднике!»
И вот начальник станции сам повел последний поезд из Дижона. Эти бургундцы, опьяненные солнцем, вином и радостью, бушевали, как море, они стреляли из окон в проходивших коров, в стада баранов, они шумели, пили, пели, заставляли локомотив свистеть на каждом шагу. Красное вино их родины бурно клокотало в молодых жилах; когда они с пением прикатили на северный вокзал – их песен не понимали парижане, их странный нежный язык, совсем не похожий на татарскую речь бретонцев, был так же дик и непонятен парижанам, как и их бурная веселость в тоскливом, угнетенном Париже... Вот вам единство нации! Вот вам тот французский народ, который хотел обуздать железной уздой деспотизма и биржевых спекуляций авантюрист, похитивший свободу Франции! Не пора ли всем нам понять, что нет единства нации, что каждая деревня дышит своим воздухом и что истинная родина человека есть человечество! Священные идеи человечества попирают прусский сапог, все, кто борется сейчас за Францию, борется за человеческую свободу! Я пришел это сказать вам, Тургенев, только потому, что вы, имея все возможности, не покинули Францию в трудную минуту. Вы – старый борец за свободу! Приветствую вас!
– Благодарю вас, – сказал слабеющим голосом Тургенев. – Меня интересует вопрос о том, что думает обо всех этих делах князь Бисмарк.
Гюго нахмурился. Огромные брови, как крылья седой птицы, сдвинулись и загнулись, как стальная проволока. Голубые глаза мгновенно загорелись бешенством.
«Вот оно, – подумал Тургенев, – недаром Мериме говорил, что это бешеный человек». И, словно продолжая свою мысль, Тургенев без всякой осторожности спросил:
– А что думает обо всем этом господин Проспер Мериме?
– Господин Проспер Мериме! – закричал Гюго. – Да разве он жив? Я думаю, что он умер двадцать лет тому назад. Я помню в роковые дни измены французской республике президента Бонапарта, когда я пробирался на конспиративную квартиру десятого округа с воззваниями против узурпатора, мне встретился этот щелкопёр Мериме – автор повести о цыганке Кармен и о многих других столь же восхитительных героинях. Он сказал мне: «Я вас ищу». Я ответил: «Кажется, вы меня не найдете», и повернулся к нему спиной. Так вел я себя в отношении ко всем из шайки Бонапарта.
– Я слышал, что Мериме жив. Я получил от него письмо из Ниццы. Он уезжает в Канны, он рассчитывает на то, что министр Тьер спасет династию во имя мальчика Луи.
– Никаких Луи! – закричал Гюго. – Это мальчик Луи недавно подобрал прусскую пулю, упавшую на форпосте. С тех пор парижане прозвали его «ребенок с пулей». Какое счастье, что он пулей вылетел из Парижа в Лондон со своей мамашей, распутной испанской танцовщицей!
Клара Тургенева рассмеялась.
– Я думаю, Евгения Монтихо переживет нас с вами, господин Гюго. Она может прожить дольше, чем новая Французская республика.
– Однако мне пора, – сказал Гюго. – Желаю вам здоровья, дорогой единомышленник!
Живой, совершенно не старческой походкой Гюго вышел из дому, а Николай Тургенев сел завтракать с Планшоном и слушал его рассказы о том, что делали пруссаки в его кабинете в Вербуа.
Часть третья
Миновала тяжелая зима. Наступила весна, несшая людям надежды. Был март. Над парижскими домами в синем воздухе реяли красные знамена. Ветер трепал флаги, развевал волосы, срывал шляпы. Новый ветер небывалой человеческой весны! И, врываясь диссонансом в эту красную пляску знамен и флагов, щелкавших и свистевших над домами в синем небе, черные люди в цилиндрах с серебряным галуном вели под уздцы черных коней. За гробом на катафалке идет седой старше волосы, поднявшиеся кверху, овевает ветер, обжигает старое французское солнце. Виктор Гюго хоронит своего сына. Рабочие в синих блузах с коммунарскими значками попадаются ему навстречу. Кепки взлетают на воздух, толпы присоединяются к шествию. Старый Гюго с красным бантом в петлице протягивает им руки и говорит:
– Вы правы, товарищи! Закон Коммуны, закон Парижа... станет законом всего мира.
На улице Риволи полк национальных гвардейцев с оркестром играет «Марсельезу». Смешанный батальон, пересекающий дорогу похоронной процессии, поет «Марсельезу». Бургундцы узнают старика и с оркестром становятся за катафалком. Тысячные толпы наполняют улицу Риволи, когда восьмидесятилетний старик Тургенев подходит к окну. Он смотрит, узнает Гюго. Клара Тургенева говорит мужу:
– У него умер сын.
Николай Тургенев смотрит на нее потухшими глазами и говорит:
– Я ничего, ничего не понимаю... Я все позабыл... Скажи, Клара, вернулся ли Кюстин из России?
– О, давно вернулся. Он уехал в путешествие, из которого не возвращаются. Его книгу «О России» проклял царь Николай.
К вечеру Клара Тургенева послала сына к своей сестре. Прислуга осторожно ввела человека в котелке с небольшим саквояжем. Николай Иванович лежал на постели без подушки. Глаза были закрыты. Седые волосы стальной щеткой вышли на подбородке. Желтые руки тихо собирали и отпускали одеяло. Ему снилась многоводная Волга, крепостной Вася с тенетами, и смертельная жалость сжимала сердце при виде пойманных птиц. Дым у костра и бурлаки на берегу. Потом Галерная гавань и Каховский с безумными глазами, который просит: «Николай Иванович, взойди ты в мешок вместо меня». Потом в глазах стало темнеть, и вдруг яркое солнце осветило каменную тумбу на повороте около Sacre-Coeur de Monmartre, и маленькая золотая пчелка села на белый камень. В ушах звучали слова: «Жизнь дается только раз, каждая минута – счастье». Вот смотреть на эту пчелу на белой уличной тумбе, впивать всем телом лучи горячего солнца – вот это настоящее счастье. Сознание этого счастья было настолько велико, что сердце не выдержало и остановилось.
Доктор отнял зеркало от губ Николая Ивановича и, молча разведя руками, показал: поверхность была совершенно гладкая, сухие губы не затуманили его никаким дуновением.
* * *
Знаменитый писатель Иван Сергеевич Тургенев в некрологе о последнем из четырех братьев Тургеневых написал прекрасные слова: «Из возможных благ, доступных людям, многие достались на его долю: он вкусил вполне счастье семейной жизни, преданной дружбы; он узнал, он осязал исполнение своих заветнейших дум. Будем надеяться, что и для тех из них, которые еще не исполнились и которым он посвятил свой последний труд – со временем также настанет черед».
1932 г.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50