– Я их читал совсем взрослым, и все-таки, помню, они меня восхищали. В построении интригующей, захватывающей фабулы он удивительный мастер…»
Великий русский ученый Менделеев называл Жюля Верна «научным гением» и с удовольствием читал его романы.
В эти годы Жюль Верн сблизился и подружился с известным журналистом Паскалем Груссе. Активный деятель Парижской коммуны, он в правительстве ее ведал иностранными делами. Тьер приговорил его к смертной казни, которая была заменена пожизненной каторгой. Амнистия вернула его на родину. Он избрал себе псевдоним – Андре Лори. В соавторстве с этим человеком Жюль Верн написал роман «Обломок крушения».
– Вы мой последний друг, – говорил ему Жюль Верн. – Отец и мать мои умерли. Не так давно умер горячо любимый брат мой, Поль. Сын подарил мне внука. Падчерицы выросли, вышли замуж и вылетели из гнезда. В моем доме старушка Онорина; мой старый, умный пес Паспарту; мадам Мишо – искусная повариха; садовник; привратник, деревья в саду, неустанно переговаривающиеся друг с другом по моему адресу, да фонтан, что-то лепечущий на языке, близком к французскому…
– Ваша семья – весь мир, – сказал на это Паскаль Груссе. – Вы не одиноки.
– О да, – с глубоким вздохом произнес Жюль Верн и выпрямился в своем кресле. – Я не одинок и не чувствую себя старцем. Я мечтаю, – знаете, о чем я мечтаю? О моей сотой книге! Я напишу ее, непременно и обязательно! Для этого мне нужно еще двадцать пять лет. Чувствую, что вы вот-вот скажете, что я проживу еще сорок лет!
– Нет ничего невозможного, – сказал Груссе.
– Кроме того, чего не может быть, – отозвался Жюль Верн. – О мой дорогой, единственный друг!
– Я ревную вас к Реклю, – нерешительно произнес Груссе.
Географ и политический деятель, Жак Элизе Реклю, приятель Жюля Верна, совсем недавно возвратился из длительного путешествия по Европе, Африке, Северной и Южной Америке. «Всемирная география» Реклю служила Жюлю Верну основным источником, откуда он черпал географические описания. Друзья виделись друг с другом почти ежедневно. Груссе шутя говорил: «Вы почти одногодки, – Реклю моложе вас только на два года, но, наверное, вы и умрете в один и тот же день…»
Груссе ошибся только на два месяца…
– Всем друзьям моим, – любил говорить Жюль Верн, – я завещаю долголетие, чтобы они могли увидеть торжество науки, которая объединит народы и сделает их счастливыми!
Друзья возражали, они делали поправку на одно немаловажное обстоятельство, а именно: в чьих руках окажется наука. Они указывали на романы Жюля Верна, приобретавшие всё более обнаженную социальную и сатирическую остроту.
– Ваш пафос подчас приобретает очень гуманистический характер, – указывал Груссе. – Думаю, что происходит это не случайно, а в результате глубоких раздумий, размышлений. Путь ваш труден, извилист, – я желаю вам еще десять лет на то, чтобы вы увидели…
– Десять лет? – рассмеялся Жюль Верн.
– Десять лет на то, чтобы увидели и поняли, – уточнил Груссе, – и тридцать лет на дальнейшую деятельность. Пожелай я вам еще пятьдесят лет жизни – вы расхохочетесь, мой друг!
– Что же мне надо понять? – спросил Жюль Верн, настороженно ожидая ответа.
Груссе пожал плечами.
– То, что не совсем понятно и мне, – откровенно сказал он. – Мне лишь понятно одно: одной науки для блага людей недостаточно. Нужна еще какая-то сила, которой наука будет служить…
Глава пятая
В полную меру сил и таланта
Американская и английская критика после выхода в свет романа Жюля Верна «Плавучий остров» всё чаще стала писать об угасании, упадке таланта «великого французского мечтателя». Английская критика, возможно, ошибалась вполне бескорыстно; что же касается американской, то здесь бескорыстие отсутствовало абсолютно: пером газетных и журнальных критиков водили подлинные хозяева Америки – представители банков и промышленности.
Американские миллионеры построили плавающий остров, на котором расположился город-курорт – длиной в семь, шириной в пять километров, весь целиком из металла. Жюль Верн шутя говорил, что у каждой нации свое представление о райской жизни и что ему больше всего по душе рай магометанский: он безобиден, в нем всё как в сказке – много вкусной еды, красивых женщин и чуть-чуть забот о завтрашнем дне, коль скоро есть красивые женщины. Рай христианский – сплошная абстракция, полная противоположность аду, в котором всё конкретно, до костра и огромных котлов и сковородок включительно. Рай американский…
– Больше того, что у них имеется на плавающем самоходном острове, им не надо, – говорил Жюль Верн. – Они мечтают о праздности и, надо полагать, лучшего рая и не желают. Если моя Мишо в загробной жизни видит ветвистую яблоню, плодоносящую круглый год, то американцам достаточно здания банка с полным штатом служащих и чтобы в сейфах сохранялся весь мировой запас золота. Но там, где всё держится на золоте, на корысти, пышным цветом расцветают эгоизм, соперничество злых намерений. Эти свойства страшны и опасны не только для нации, но и для других народов: свойства эти издыхают только в громе и дыме войны…
Население острова в романе Жюля Верна ссорится между собою, разделяется на партии, затевает войну, и в конце концов остров погибает, разорванный на части своими же машинами, приводящими его в действие, – по вине владельцев «Стандарт-Айленд».
Осторожно отзывалась об этом романе и французская критика. Она не говорила об упадке таланта Жюля Верна, но давала понять, что творчество его испытывает некий кризис, что романист резко повернул в сторону и вместо того, чтобы по-прежнему прославлять науку, стал сочинять злые памфлеты. «Читатели с нетерпением ждут от своего Жюля Верна приключений на суше и море…» – писали рецензенты.
– Мои читатели получают только то, во что я свято верю, то, что я люблю и ненавижу, – говорил Жюль Верн, читая критику. – Молчание Америки мне понятно. Есть у меня еще кое-что на примете. И всегда только наука, только бескорыстное пользование ее благами!
Жюль Верн был стар, но возраста своего не чувствовал, и, если бы не двоил левый глаз, если бы не резкая боль после работы в правом, Жюль Верн трудился бы не только утром, но и поздно вечером.
– Какое это счастье, какое наслаждение – труд!..
На часах десять минут шестого, а Жюль Верн уже за своей конторкой. Очень трудно начать главу. Фраза должна быть неожиданной даже и для себя, словно кто-то предложил ее, а ты сомневаешься, хотя сочетание слов в ней, ее походка, интонация и физиономия (да, да, фраза имеет лицо, которое в одном случае улыбается, в другом оно печально) не вызывает никаких возражений; легко и просто встает на свое место вторая фраза, за нею третья и так далее. И только после того, как напишешь первую страницу, убеждаешься в том, что начало первой главы не там, где она вообще начинается, а где-то посредине и именно там, откуда возникает действие, сцена, картина. Жюль Верн старается давать для глаза, а не для уха читателя. Когда есть нечто для глаза, само собою отпадает нужда для уха.
Первая и вторая страницы даются большим трудом, требуют много усилий. Но как только переходишь к страницам третьей и четвертой, всё вдруг становится и легким и приятным. Кажется, что тебе кто-то нашептывает, подсказывает, диктует; и если герой улыбается – улыбаешься и сам, и если герой гневается – вслух гневно говоришь и сам. Жюль Верн работает и играет; любопытно посмотреть на него со стороны, когда он стоит за своей конторкой и довольно потирает руки или кому-то грозит пальцем и весело, раскатисто хохочет. Светит солнце. Где-то поют дети, им подтягивает мужской голос; дым из трубы соседнего дома вьется спиралью и тает. В дверь кто-то стучит. «Войдите!» – говорит Жюль Верн.
В кабинет входит молодой, но уже сделавший себе имя адвокат Раймонд Пуанкаре. Он просит извинить его – дело не терпит отлагательств.
– Вас обвиняют в том, – неторопливо начинает Пуанкаре, – что вы будто бы оклеветали нашего ученого Тюрпена в своем романе «Равнение на знамя», – вы изобразили его сообщником разбойников с Бермудских островов. Я не читал этого романа, простите. Обвинение смешное, но оно обвинение. Мне придется помучиться и понервничать. С одной стороны, – Пуанкаре театрально жестикулирует, – обвинитель отожествляет себя с изменником родины! Это уже…
– Черт знает что! – смеется Жюль Верн. – Наш Тюрпен, изобретатель мелинита, пытался продать свое изобретение за границей. Герой моего романа Томас Рош несколько напоминает Тюрпена, но…
– Вы знакомы с ним? – спрашивает Пуанкаре, расхаживая по кабинету.
– Я хорошо знаком со всеми крючками и петельками юридической науки, и потому вопрос о личном знакомстве отпадает: знакомый не потянет в суд по такому поводу!
– Наиболее опасные враги наши – это все те, кто хорошо знает нас, – самодовольно произносит Пуанкаре, не называя автора этой весьма дряхлой от старости сентенции. – Хорошо уже и то, что судиться с Жюлем Верном означает идти в бой против целой дивизии в то время, когда у тебя только один взвод.
Пуанкаре самодовольно выпрямился, помахал цилиндром, огладил свою бородку, ту самую, которая спустя пятнадцать – двадцать лет всеми карикатуристами будет изображаться в виде копий и молний, направленных на противников Франции вообще и врагов лично его, французского президента. Жюль Верн дал понять, что он польщен сравнением себя с дивизией. Пуанкаре расшаркался и водрузил цилиндр на свою голову чуть набекрень, – так он надевает его всегда после удачно проведенного процесса в суде.
– Я решил не щадить самолюбия этого Тюрпена, – заявил Пуанкаре, уже стоя на пороге. – Я спрошу его, как говорится, в лоб: на какую именно сумму вы рассчитывали, затевая этот нелепейший фарс?..
– Простите, – деликатно произнес Жюль Верн. – Вы не читали моего романа «Равнение на знамя», боюсь, что вы напутаете в суде. Ради бога, простите! Герой романа Рош похищен пиратами, во главе которых стоит американец, владелец подводного корабля. Рош, таким образом, совершенно невольно становится пособником пиратов. Но в ту минуту, когда он видит французский флот, направляющийся к острову пиратов, когда он видит французский флаг и слышит хорошо известную вам команду: «Равнение на знамя!» – он – это вы, как мой адвокат, должны хорошо помнить – взрывает остров и погибает сам.
– Прекрасно, запомню, – несколько обиженно проговорил Пуанкаре.
– Еще раз простите, – Жюль Верн прижал руки к сердцу и виновато посмотрел на Пуанкаре. – Нельзя, по-моему, считать Тюрпена обыкновенным шантажистом, вымогателем. Не забудьте, что я тоже в некотором роде юрист. Одну минутку, я хочу осведомиться о гонораре, который…
– Ни слова! – Пуанкаре закрыл глаза и принял позу актера, играющего благородного дворянина. – Предстоящий процесс для меня не более как лихая кавалерийская атака. Спокойно продолжайте вашу работу. В суд не приходите. Я справлюсь!
Откланялся и ушел.
«Этот справится, – подумал Жюль Верн, снова принимаясь за свой роман. – Мои друзья не ошиблись, рекомендуя эту восходящую звезду».
Спустя неделю Жюль Верн получил телеграмму:
«Тюрпен подал апелляцию первоначальный приговор оставлен в силе поздравляю буду завтра Пуанкаре»
– Я хочу получить то, что мне следует, – сказал Пуанкаре на следующий день. – И я получу сполна, если вы преподнесете мне одну из ваших книг с надписью.
– Но это само собой разумеется, – сказал Жюль Верн. – Это же не гонорар!
– Это очень большой гонорар, – продекламировал Пуанкаре. – Я хотел бы иметь «Таинственный остров». Сохранилась ли у вас эта книга? О, какое счастье! Я буду обладателем романа про обезьяну, которая умеет всё делать не хуже людей!
Жюль Верн поморщился.
– Роман про собаку, обнаружившую убежище морского пирата – капитана Немо! – продолжал Пуанкаре.
Жюль Верн широко раскрыл глаза. Ему хотелось сказать молодому адвокату, что он ровно ничего не понял, ничего не увидел, но адвокат все с тем же самодовольным видом продолжал:
– И этот блестящий роман будет украшен автографом всемирно известного Жюля Верна!
Цилиндр на голове Пуанкаре пополз к затылку. Галстук-бабочка забил пунцовыми крылышками. Жюль Верн попросил адвоката спуститься в сад и там подождать минут десять – пятнадцать.
– Мои белые и желтые розы понравятся вам, дорогой мой сухопутный защитник, – сказал Жюль Верн, направляясь в библиотеку свою за «Таинственным островом».
Пуанкаре пошел в сад. Жюль Верн долго думал над тем, что написать на титуле своей книги. Ему очень хотелось сделать такую надпись: «Читайте вдумчиво и внимательно, так, как читают школьники старших классов…» Просилась и такая: «Любите собак и обезьян…» Чернила высыхали на кончике пера. «Уж лучше бы он попросил у меня денег, – со вздохом произнес Жюль Верн. – Ну что я напишу?..»
В кабинет вошел Пуанкаре с огромным букетом белых роз в руках.
– Прошло двадцать минут, мэтр, – сказал он. – Вы, надеюсь, не в претензии на то, что я самовольно прибавил к моему гонорару еще вот и эту безделку, – он указал на розы. – Что же вы написали мне?
– Сейчас, сейчас, – отмахнулся Жюль Верн и наскоро набросал на титуле: «Да не увянут мои розы в руках Пуанкаре!» И подписался.
– Я настаиваю на денежном вознаграждении, – требовательно проговорил Жюль Верн. – Если вы не назначаете сами, сколько хотите получить за труды, я пришлю деньги по почте. Иначе я не могу, как вам угодно!
– Книгу, мэтр, книгу! – Пуанкаре потянулся за нею, грациозным жестом отставляя в сторону букет цветов. – Ваша подпись и сейчас расценивается весьма высоко, а после вашей смерти…
– Я никогда не умру, Пуанкаре! – воскликнул Жюль Верн, сожалея, что не написал об этом на титуле своей книги.
Какое счастье – адвокат ушел, насвистывая и пританцовывая. О, этот далеко пойдет! Жюль Верн остался один в своем кабинете. Он настежь распахнул окна. Упоенно вскрикивают ласточки, свое меццо-сопрано пробует горлинка, нежным булькающим контральто воркуют голуби. Строки ложатся на бумагу ровными, четкими линиями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45