Надо отдать должное матушке – ни одно слово об этой эскападе не коснулось ушей отца, но она сразу же уехала с Робером в Шен-Бидо, оставив на меня все хозяйство в Ла-Пьере, несмотря на то что я была еще так молода, и оставалась там, пока Робер не возместил своим собственным трудом убытки, изготовив собственноручно точно такую же партию хрусталя, какая была отправлена драгунам его высочества.
Была весна тысяча семьсот семьдесят седьмого года. Долгосрочная аренда шато и стекловарни в Ла-Пьере, которые были нашим домом в течение такого долгого времени, оканчивалась. У сына мадам ле Гра де Люар, к которому перешло по наследству это имение, были другие планы, и мы с тяжелым сердцем простились с красивым домом, в котором родились мы с Эдме и где выросли три наших брата, ставшие теперь взрослыми юношами.
Мы с Эдме и, конечно же, Пьер и Мишель считали ле Гра де Люара захватчиком, посягающим на наши права – неужели только потому, что он сеньор и владелец Ла-Пьера, он считает себя вправе отдать имение другому арендатору или приезжать туда, чтобы жить там несколько месяцев в году? Что касается самой стекловарни, которую мой отец из скромной домашней мастерской превратил в один из самых значительных «домов» во всей стране, то она должна была перейти к другому мастеру и, скорее всего, снова захиреет в чужих неумелых руках. Наши родители смотрели на вещи философски, более спокойно, чем мы. Мастер-стеклодув должен быть готов к тому, что ему придется сняться с насиженного места и искать себе новое. В старину стеклодувы всегда были «бродягами», они перебирались из одного леса в другой, нигде не задерживаясь больше чем на несколько лет. Мы должны почитать себя счастливыми, ибо мы выросли в Ла-Пьере, провели там все свое детство. К счастью, срок аренды Шен-Бидо, так же как и Брюлоннери, истекал еще не скоро – оставалось еще несколько лет, – так что семья могла выбирать, на чем остановиться.
Отец, мать и мы с Эдме перебрались в Шен-Бидо, а мальчики – Робер и Пьер – отправились в Брюлоннери. Мишель, которому к тому времени исполнился двадцать один год, решил на время совсем уйти из семьи, чтобы набраться опыта, и работал в Берри, что возле Буржа. Все три моих брата, для того чтобы их можно было отличать друг от друга в деловых кругах, сделали к своей фамилии добавление: Робер стал называться Бюссон л'Эне, Пьер – Бюссон дю Шарм, а Мишель – Бюссон-Шалуар. Шарм и Шалуар – это крохотные фермы, принадлежавшие моим родителям, – они получили их на основании брачного контракта, когда поженились.
Матушке эти добавления к фамилии показались ненужными и нелепыми.
– Ваш отец и его брат, – говорила она мне, – никогда не думали о том, что нужно друг от друга отличаться. Они были «братья Бюссоны» и довольствовались этим. Впрочем, если Роберу угодно называть себя Бюссон л'Эне, может быть, это поможет ему осознать лежащую на нем ответственность и остепениться наконец. Если он не может выбрать себе жену, которая бы его сдерживала, мне придется сделать это самой.
Я думала, что она шутит, ведь Роберу было уже двадцать семь лет, и он был вполне способен выбрать жену самостоятельно. Поначалу я не поняла и того, что мамины участившиеся поездки в Париж вместе с отцом и стремление познакомиться с семьями купцов, с которыми у отца были дела, связаны с решением женить Робера.
Только после того как они все трое стали ездить вместе, останавливаясь в «Шеваль Руж» якобы для того, чтобы обсудить дела, касающиеся двух стекловарен, и матушка, возвращаясь домой, стала как бы случайно упоминать имя мсье Фиата, зажиточного торговца, у которого была единственная дочь, – только тогда я поняла истинную причину этих визитов.
– Какая она, эта дочь? – спрашивала я.
– Очень хороша собой, – отвечала матушка, в устах которой это означало очень многое, – и, похоже, сильно увлечена Робером, так же как и он ею. По крайней мере, говорят они между собой без умолку. Я слышала, что он просил разрешения нанести им визит, когда будет в следующий раз в Париже, что означает на будущей неделе.
Это было настоящее сватовство. Я чувствовала, что ревную, – ведь до сих пор я была единственной поверенной Робера.
– Она ему скоро надоест, – отважилась заметить я.
– Вполне возможно. – Матушка пожала плечами. – Она – полная противоположность Роберу, если не считать веселого характера. Черненькая, миниатюрная, большие карие глаза и локоны до плеч. На твоего отца она произвела большое впечатление.
– Робер никогда не женится на дочери торговца, – продолжала я. – Даже если это самая хорошенькая девушка в Париже. Этим он уронит себя в глазах своих изысканных друзей.
Матушка улыбнулась.
– А что, если она принесет ему в приданое десять тысяч ливров? – спросила она. – Мы даем ему столько же, твой отец передает ему аренду Брюлоннери.
На сей раз мне нечего было ответить. Я отправилась к себе в комнату в самом дурном расположении духа. Однако такие обещания да плюс к тому хорошенькая двадцатилетняя Катрин-Адель оказались столь соблазнительными, что мой брат Робер устоять перед ними не мог.
Контракт был подписан родителями жениха и невесты, и двадцать первого июля тысяча семьсот семьдесят седьмого года в церкви Сент-Совер в Париже состоялось бракосочетание Робера-Матюрена Бюссона с Катрин-Аделью Фиат.
Глава четвертая
Первый удар обрушился на нас три месяца спустя после свадьбы. Дядюшка Демере приехал в Шен-Бидо сообщить моему отцу, что Робер сдал Брюлоннери в аренду некоему мастеру-стеклодуву по имени Комон, а сам арендовал Ружемон – великолепный «дом»-стеклозавод – и прилегающий к нему шато, принадлежавший маркизу де ла Туш и расположенный в приходе Сен-Жан-Фруамонтель.
Отца это известие настолько ошеломило, что он отказывался ему верить.
– Но это правда, – настаивал дядя. – Я сам видел документы, подписанные и скрепленные печатью. Маркиза, так же как и всех этих господ-аристократов, которым принадлежат земля и расположенные на ней предприятия, нисколько не интересует, в каком состоянии эти предприятия находятся; им важно только одно: сдать их в аренду и получить денежки. Ты ведь знаешь этот «дом», они уже много лет работают в убыток.
– Это дело необходимо прекратить, – сказал отец. – Робер разорится. Он потеряет все, что у него есть, и к тому же погубит свою репутацию.
Мы отправились на следующий же день – отец, мать, дядюшка Демере и я. Я твердо решила поехать вместе с ними, а моим родителям, слишком встревоженным тем, что случилось, даже в голову не пришло, что мое присутствие там вовсе не обязательно. Мы задержались на час-другой в Брюлоннери, чтобы отец мог поговорить с арендатором, мсье Комоном, и посмотреть подписанные документы, а потом поехали через лес в Ружемон, который был расположен в долине по ту сторону дороги, ведущей из Шатолена в Вандом.
– Он сошел с ума, – повторял отец, – просто сошел с ума.
– Это наша вина, – сказала матушка. – Он не может забыть Ла-Пьер. Воображает, что в двадцать семь лет может сделать то, чего ты добился после многих лет тяжких трудов. Мы виноваты. Это я его избаловала.
Ружемон – поистине грандиозное место. Сама стекольная мануфактура состояла из четырех отдельных зданий, стоявших лицом к обширному двору. Здание с правой стороны предназначалось для жилья мастеров-стеклодувов, возле него была расположена огромная стекловарная печь с двумя трубами, за ней следовали склады и кладовые, мастерские гравировщиков, а напротив них – жилища для рабочих. Массивные железные ворота соединяли двор с английским парком, служащим фоном для великолепного шато. Отец надеялся застать сына врасплох, но, как это обычно случается в нашем тесном мирке стеклоделов, кто-то уже успел сообщить новость о нашем предполагаемом визите, и не успели мы въехать во двор, как нам навстречу вышел Робер, веселый, улыбающийся и самоуверенный, как обычно.
– Добро пожаловать в Ружемон, – приветствовал он нас. – При всем желании вы не могли бы выбрать лучший момент для визита. Только сегодня утром мы заложили новую плавку, обе печи у нас в действии. Видите, обе трубы дымят? Все рабочие до одного заняты. Можете пойти и убедиться.
Робер был одет не в рабочую блузу – обычный костюм моего отца во время смены, – на нем был синий бархатный камзол экстравагантного фасона, который больше подошел бы для молодого дворянина, разгуливающего по террасам Версаля, чем для мастера-стеклодела, который собирается войти в свою мастерскую. Мне-то показалось, что он выглядит в нем ослепительно, однако, взглянув на отца, я смутилась: хмурое выражение его лица не предвещало ничего хорошего.
– Кэти примет маму и Софи в шато, – продолжал Робер. – Мы держим там для себя несколько комнат.
Он хлопнул в ладоши и крикнул на манер восточного владыки, призывающего своего черного раба, и откуда ни возьмись появился слуга, который низко поклонился и распахнул чугунные ворота, ведущие в шато.
Стоило посмотреть на лицо моей матери, когда мы следом за слугой вошли в дом и, пройдя через переднюю, оказались в огромном зале, где вдоль стен стояли стулья с высокими спинками и висели зеркала, в которых мы увидели свое отражение. Там нас ожидала молодая жена Робера, урожденная мадемуазель Фиат, дочь коммерсанта, – она, должно быть, увидела нас из окна, – одетая в розовое платье из тончайшего муслина, украшенное белыми и розовыми бантами, очаровательная и изящная, напоминающая сахарные фигурки, украшавшие ее свадебный торт.
– Какой приятный сюрприз, – лепетала она, бросаясь к нам, чтобы нас обнять, но, вспомнив вдруг о присутствии слуги, остановилась и церемонно обратилась к нему, велев принести угощение, после чего немного успокоилась и предложила нам сесть, что мы и сделали, и некоторое время сидели и смотрели друг на друга.
– Вы прелестно выглядите, – сказала наконец моя мать, начиная беседу. – А как вам нравится быть женой мастера-стеклодела здесь, в Ружемоне?
– Очень нравится, – отвечала Кэти, – только я нахожу, что это довольно утомительно.
– Несомненно, – отозвалась матушка. – И к тому же это очень большая ответственность. Сколько здесь занято работников и сколько из них женаты и имеют детей?
Кэти широко раскрыла глаза.
– Я понятия не имею, – отвечала она. – Я ни разу не разговаривала ни с кем из них.
Я думала, что это заставит матушку замолчать, однако она быстро пришла в себя.
– Чем же вы в таком случае занимаетесь? – продолжала она. – Как проводите время?
– Я отдаю распоряжения слугам, – ответила Кэти после минутного колебания, – и слежу за тем, как они натирают полы. Вы же видите, какие здесь большие комнаты.
– Да, конечно, – ответила матушка. – Неудивительно, что вы так устаете.
– Кроме того, – продолжала Кэти, – мы принимаем гостей. Иногда у нас обедают человек десять-двенадцать, и без всякого предупреждения. Это означает, что в доме всегда должны быть запасы еды, которую порой приходится выбрасывать. Здесь ведь не Париж. Когда мы жили на улице Пти-Каро, всегда можно было пойти на рынок и все купить, если приходили неожиданные гости.
Бедняжка Кэти. Совершенно верно. Она действительно уставала. В конце концов, она ведь была дочерью коммерсанта и ей было совсем нелегко исполнять обязанности хозяйки стекольного «дома».
– Кто у вас бывает? – спросила матушка. – В нашей среде не принято, чтобы мастера, да еще с женами, ходили друг к другу в гости.
Кэти снова широко раскрыла глаза.
– Но мы никогда не принимаем здешних людей, – объяснила она. – У нас бывают друзья и знакомые Робера из Парижа, они либо приезжают специально к нам, либо останавливаются проездом по дороге из столицы в Блуа. В Брюлоннери было то же самое. Ведь одна из главных причин, почему Робер решил сменить Брюлоннери на Ружемон, это то, что здесь так много места и можно по-настоящему принять гостей.
– Понятно, – сказала моя мать.
Мне стало жалко Кэти. Я не сомневалась в том, что она любит Робера, но в то же время я прекрасно понимала, что она чувствовала бы себя гораздо лучше в родительском доме на улице Пти-Каро. Через некоторое время она спросила нас, не хотим ли мы посмотреть отведенное нам помещение, и мы пошли через анфиладу огромных комнат, каждая из которых была значительно больше тех, что были у нас в Ла-Пьере. Кэти, шедшая впереди, указала нам на два огромных канделябра в столовой; в каждом из них, по ее словам, было по тридцать свечей, и их надо было менять всякий раз, когда они там обедали.
– Столовая выглядит великолепно, когда все они зажжены, – с гордостью говорила Кэти. – Робер сидит на одном конце стола, я – на другом, а гости по краям, по обе стороны от нас, на английский манер, и он знаком показывает мне, когда нужно встать из-за стола и удалиться в гостиную.
Она закрыла ставни, чтобы не выгорала длинная – во всю длину комнаты – ковровая дорожка, лежащая у стены.
– Она словно ребенок, играющий в игрушки, – прошептала матушка. – Только хотела бы я знать, чем все это кончится.
Кончилось это ровно одиннадцать месяцев спустя. Сумма расходов по дому и мастерской в Ружемоне значительно превысила все расчеты моего брата, и дело еще более осложнилось тем, что он допустил какую-то ошибку при поставке товара в торговые дома в Париже. Большая часть приданого Кэти была истрачена меньше чем за год, так же как и часть, выделенная Роберу. Им, слава богу, повезло хотя бы в том, что аренда Ружемона была рассчитана всего на один год.
Мой отец, несмотря на горькое разочарование, которое причинило ему безрассудство Робера и бессмысленная потеря такого большого количества денег, умолял сына вернуться в Шен-Бидо и работать рядом с ним в качестве управляющего. Отец считал, что там, под его присмотром, Робер уже не сможет наделать глупостей.
Робер отказался.
– Не считайте меня неблагодарным из-за того, что я отвергаю ваше предложение, – оправдывался он перед родителями, когда приехал домой обсудить положение вещей вместе с печальной и задумчивой Кэти, которая имела весьма неприятное объяснение со своими разгневанными родителями на улице Пти-Каро, – но у меня есть уже определенные планы, связанные с Парижем, – в данный момент я не могу сказать ничего больше, – которые сулят неплохие перспективы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52