ол, середина ствола, – основания и вершины не было видно. Иногда ствол слегка, почти неуловимо, покачивался, но чаще был неподвижен. Сбоку смутно начинала зеленеть ветка березки, а ствол сосны, резкий, от подоконничка до верхнего оконного среза, вытянутый, четкий, в чешуйчатой прекрасной коре, был как жизнь, которой не помнишь начала и не знаешь конца.
Вернулась рота, многие остались наверху курить. Мишка Сидоров принес ужин дневальным – треть котелка перловой каши, чай в другом котелке, две пайки хлеба и сахар.
Дежурный по роте старший сержант Агуреев давно уже заметил своим блатным взглядом отсутствие Кутилина, но ничего не говорил и ни о чем не спрашивал, – слишком многое связывало их с Лутковым, слишком давно они служили вместе и слишком серьезное общее дело предстояло им впереди. Он был сейчас недоволен, но он уважал Луткова.
А тот сунул ужин на окошко и стоял возле тумбочки как ни в чем не бывало. Пост дневального это, конечно, не то что пост часового, но все равно приступать к еде было сейчас невозможно.
– Лутков! Как рота на поверку уйдет, подметешь, – приказал Агуреев.
– Есть.
Он только управился, как веселая ввалилась после вечерней прогулки рота, стала разбираться ко сну, не дожидаясь отбоя.
Они, не торопясь, разувались, расправляли портянки, ставили в ряд ботинки и сапоги, складывали в головах обмундирование.
Старички Боровой и Голубчиков, как обычно, копались в своих вещмешках, что-то проверяли, перекладывали и тихо разговаривали между собой – у них были свои дела и интересы. Мишка Сидоров уже спал, как подрубленный, разбросав могучие руки. Витька Стрельбицкий что-то рассказывал в своем углу, на верхних нарах, оттуда доносился хохот. Приглушенно прозвучал сигнал трубы. Агуреев крикнул властно:
– Рота, отбой! – и ушел в каптерку к старшине, все начало успокаиваться.
Лутков принялся за ужин. Перловая каша в котелке застыла, как алебастр, он легко и точно разделил ее пополам. Чай, конечно, тоже был холодный. Лутков, стоя возле тумбочки, быстро поел. Пашкину порцию поставил обратно на окошко.
Рота уже спала крепко и ровно, лишь, временами кто-нибудь стонал или всхрапывал. Вокруг Стрельбицкого еще смеялись, но вскоре стихли. Вернулись откуда-то ротный Скворцов с лейтенантом Плужниковым. Агуреев выскочил навстречу, сдержанно, негромко доложил. Ротный, высокий, стройный, кивнул ему, пожал руку Плужникову и удалился в свою комнатушку, куда по субботам к нему приезжала жена. Молодая и тоже высокая женщина, – она всегда проходила по их длинной землянке быстро и не глядя по сторонам. Но сегодня был четверг.
Лейтенант Плужников сел на нары и, сухо поплевывая, долго стягивал хромовые сапоги, наконец улегся. Агуреев прошелся по землянке, свернул и выкурил цигарку и лег, не раздеваясь, как положено дежурному.
Теперь Лутков тоже позволил себе закурить. Он глубоко затягивался, держа самокрутку в кулаке й выпуская дым в сторону двери. Стояла тишина, слышно было только дыхание роты.
Потом далеко за лесом слабо зажурчал поезд, на короткое время смолк и снова потек за леса, постепенно затихая. На карманных часах старшего лейтенанта Скворцова – единственных часах в роте – стрелки показывали один час четыре минуты. Лутков представил себе, как он, ослабив ремень, ляжет на нары и сладко вытянется. Прошло десять, пятнадцать минут – он напряженно прислушивался, но ничего не слышал. Прошло двадцать минут – он еще ждал. Через полчаса он понял, что Пашка не приехал.
Рота спала спокойно и ровно, но спать ей оставалось так совсем недолго, потому что шла война, и горела земля, и гибли люди. И многие из тех, кто прежде так же сладко спал рядом со спящим сейчас, спят уже иным сном и никогда не проснутся. И среди них первый для него – Коля.
Над землей стояла свежая весенняя ночь, крепко спали ребята, которых он знал как себя. Сотрясая нары храпом, спал Мишка Сидоров, беззвучно, незаметно Витька Стрельбицкий, постанывал Двоицын, подложив под головы сидора, озабоченно спали Боровой и Голубчиков, готовый в любую секунду вскочить, отдыхал Агуреев, откинув голову, лежал в тени от нар лейтенант Плужников. А за перегородкой спал ротный, и в других землянках спали солдаты и их офицеры, спали комбаты и командир бригады полковник Ковырзин. Он глубоко дышал во сне, четко отсвечивали ордена на кителе, пуговицы и ремень, и мерцал в буфете графин со спящим на донышке стеклянным петухом, растопырившим крылья.
Все, казалось, было объято сном. Но это лишь казалось. Не спали очень многие и в их числе рядовой Борис Лутков. Перед ним была долгая ночь, но он не мог бы допустить такого позора, чтобы уснуть на посту.
Он стоял возле своей тумбочки и рассеянно думал о доме, о матери, от которой получил недавно письмо, но еще не ответил. Он думал о том, как играл в детской команде, и вспоминал, какие он забивал голы. Хорошие голы помнятся, как женщины. Стоит подумать о них, и они возникают перед глазами. Как та, что сама пришла к нему, когда он ночевал у нее в избе, отстав от строя. Ему было ясно, что он никогда не забудет ее, а ведь он не знал даже, как ее зовут, и почти ее не видел. Зато другую он знает хорошо, а может, и ее не знает.
Ночь все текла над землей. Время от времени кто-нибудь вставал с нар и, сунув босые ноги в ботинки, набросив шинель или просто в белье, поднимался наружу. Потом они возвращались, стуча по ступенькам незашнурованными ботинками, проходили мимо него, падали на нары и мгновенно засыпали. Он узнавал их по звуку шагов, даже не глядя. Он немного, самую малость, тревожился за Пашку.
Землянка медленно наполнялась расплывчатым утренним светом. Неожиданно резко проснулся Агуреев, внимательно, будто не спал, посмотрел на стоящего у тумбочки Луткова и ничего не сказал.
Пашка появился, когда рота уже вернулась с завтрака и готовилась к занятиям.
– Патрулей было полно на вокзале, – объяснил он, набрасываясь на еду, – побоялся – заберут, не стал садиться. Всю ночь скитался. Все в порядке, приедет она в воскресенье, сама хотела приехать. Ну, ступай покемарь.
– Ладно, потом разбудишь, – согласился Борис.
8
Он отпросился у лейтенанта Плужникова, получил на весь день хлеб и сахар. Утро выдалось теплое, ясное, но пришлось надеть шинель, чтобы можно было потом постелить на землю.
На разъезде было полно военного народу. Тут стояли группками и поодиночке солдаты, офицеры, сержанты. Все они ждали поезда из города и с этим поездом гостей – матерей, жен, случайных, но не менее нежных подруг и знакомых. Ожидающие, столь разные по званиям и положению, не обращали здесь друг на друга внимания, не козыряли, не вытягивались, здесь словно была особая зона, где на них всех уже распространились законы той, другой, гражданской жизни.
Первая светлая листва берез, ожившие сосны, покрытые травой пригорки – все это успокаивало глаз и душу, но, когда справа вблизи показался паровоз, Лутков снова почувствовал волнение и несколько раз подряд жадно затянулся.
Большинство встречающих вытянулись вдоль всей платформы – они знали даже, у какого им стоять вагона. А он взбежал на холмик, откуда был виден весь состав, и проходил взглядом по вагонным площадкам и окнам.
Поезд остановился и ровно через минуту покатился вдаль, оставив на платформе пеструю женскую толпу, которая, однако, тут же начала перестраиваться и растекаться: рядом с каждой женщиной шел уже человек в форме. Одни женщины – постарше – приезжали с гостинцами, с нагруженными сумками, другие совсем налегке. Все двигалось быстро и радостно. Лишь несколько женщин еще стояли на месте, с беспокойством оглядываясь по сторонам, но и к ним уже подбегали. Через несколько минут платформа была пуста, – никто не желал терять времени понапрасну.
Он подождал, будто она могла все-таки появиться. Все равно спешить ему было некуда. Только что бурлившая пестрая волна схлынула, он один остался на разъезде. Он один уцелел на своем зеленом пригорке. Но он бы предпочел, чтоб и его смыло.
Он был оглушен ударом волны, и остро саднило покорябанное самолюбие.
Возвращаться в расположение было смешно. Он пошел по шпалам в ту сторону, откуда появился поезд, – он собирался повести туда ее. В этой стороне, он знал, бывало меньше народу.
Он шел между двух слепящих, улетающих вдаль рельсов, перебирал ногами и все никак не мог приноровиться к всегда неудобной для себя дороге. Он то семенил, то начинал шагать через одну шпалу, то опять частил. И это все было похоже на другую дорогу, только тогда была ночь и он был моложе. Но тоже было отрублено многое из оставшегося за спиною, и тоже неизвестность была впереди. И все-таки это было совсем не так, и он был не тот, потому что это происходило с ним в другой жизни.
Он перешел через железнодорожный мостик, свернул в сторону, сел и, достав из кармана хлеб, не торопясь, с удовольствием съел половину. Потом он спустился к ручейку, стал на колени и напился. Он выбрал маленькую зеленую полянку, бросил на землю шинель и лег – один, – глядя вдоль шершавых, белых с черным стволов в синее небо.
Его разбудил женский смех. Он, не шевелясь, глянул в сторону и увидел, как, не замечая его, обнявшись, проходят за кустами сержант и грудастая, в чем-то нестерпимо розовом девица. Ему показалось, что сержант – это Веприк. Они быстро скрылись за кустами, снова взлетел и разом оборвался ее громкий смех.
Лес был уже затоплен тенью, лишь на больших полянах и по просекам висели солнечные столбы.
Он умыл лицо в ручейке, доел хлеб и разогнал складки под ремнем.
Неизвестно для чего, он снова вышел к разъезду. Там уже накапливалась разбитая строго парами толпа. Тут были солдаты с матерями, сержанты с девушками, в конце платформы стоял ротный Скворцов, держа под руку свою высокую, под пару ему, жену. Провожавшие не обращали друг на друга никакого внимания, они сами были сейчас, как гражданские. Показался поезд, все стали прощаться, обнимаясь и целуясь, некоторые женщины заплакали.
Через минуту поезд ушел, на платформе не осталось ни одной женщины. Теперь здесь были только военные, и жизнь шла по армейским законам – солдаты подчеркнуто торопились в расположение, козыряли командирам.
Борис тоже бегом спускался по скрипучим ступеням. Внизу над лагерем плыли лиловые дымки, трубач играл на ужин.
– Тебе привет, – сказал Лутков Пашке.
Через два дня, когда на соседней станции грузились в эшелон, Двоицын крикнул:
– Лутков где?
– Я!
– Тебя там какая-то девчонка спрашивает.
В нем что-то дрогнуло, и он подумал только: «Ах, ты, черт, в обмотках я и грязный».
Отряхиваясь, он посмотрел по сторонам:
– Где?
– Да вон Стрельбицкий сказал.
– Была, – подтвердил Витька, – но тебя не дождалась, ушла к генералу. У него знаешь лампас какой!
– Иди ты! – со злостью крикнул Лутков.
– Борька! Ладно, все! – удивленно говорил ему вслед Стрельбицкий.

Часть вторая
1
Двое суток не было погоды. То есть погода, разумеется была, но она была нелетной. На третьи сутки вечером подали команду, они надели десантные рюкзаки с продуктами и боекомплектом, оружие и парашюты. Они выглядели несколько непривычно, незаконченно: впереди у них отсутствовали запасные парашюты – ПЗ были только у офицеров. Они стали в одну шеренгу, начальник парашютно-десантной службы, проходя сзади, проверил их снаряжение. Потом они снова легли на сено под навес из веток, где провели уже две ночи. Теперь они напряженно ждали, каждый старался не думать о предстоящем, переключиться на другое. Но Лутков знал, что это напрасно. Можно отвлечься от многого, но не от всего же. Когда вас режут на операционном столе, отвлекающие разговоры не помогут, тут нужны средства посильнее.
Совсем рядом взревел во мраке «Дуглас», сперва одним мотором, потом вторым. Ему откликнулся другой, еще, еще, машины дружелюбно перекликались своим звериным рыком.
Крикнули: «Становись!» – и вот они быстрым шагом пошли за лейтенантом и стали подниматься в самолет. Это был миг их отрешения от прежней жизни – когда нога оставляла теплую землю травяного аэродрома и ступала на стальную ступеньку трапа. Что бы ни случилось впереди – смерть или жизнь, – все равно прежнее было уже невозвратимо.
Поднимаясь по трапу, Голубчиков споткнулся и пробормотал про себя: «Что же это делается!» Двоицын подумал безо всякой надежды: «Хорошо бы опять отставили из-за погоды». Стрельбицкий: «Скорей бы!» Кутилин: «Подольше бы лететь!»
Через несколько минут машина, пробежав по кочковатой земле полевого аэродрома, оторвалась от нее. Одна за другой поднимались машины, набирали высоту, ложились на курс. И с других аэродромов взлетали другие батальоны, чтобы встретиться где-то в ночных воздушных пространствах. Это было массовое десантирование всей бригады полковника Ковырзина.
Они молчали, горел скрытный синий свет, самолет мощно ревел моторами. Его окружала ночь, где-то далеко таилась земля в чудовищной, провальной глубине, скрытой мраком. На земле не было и не могло быть ни одного огонька. Туда, во тьму, им вскоре предстояло шагнуть в затылок друг другу. Теперь им не хотелось покидать самолет, как недавно не хотелось расставаться с землею.
Много раз поднимался Лутков с военных аэродромов, чувствуя всем телом, как машина отрывается от земли, но ни разу он не бывал в самолете, который шел на посадку. Он не знал, что это такое. Он всегда покидал машину в воздухе. Предстояло это ему и сегодня.
Самолет ровно ревел моторами, горел синий свет, и, сидя вдоль бортов, лицом друг к другу, напряженно молчали ребята. Многие прикрыли глаза, но, конечно, не спали. Агуреев, не мигая, сощурясь, смотрел куда-то далеко – наверное, в прошлое, потому что рассмотреть будущее было слишком трудно. Впереди возле пилотской кабины сидел лейтенант Плужников с запасным парашютом на коленях и тихонько поплевывал, будто он свернул покурить и к кончику языка пристали табачные крошки.
И вдруг все изменилось. По проходу пробежал кто-то из экипажа. Встрепенулся Плужников. Сквозь ровный рев моторов и слитный гул от вибрации, за спиной, за бортом, угадывались посторонние лишние звуки.
1 2 3 4 5 6 7