Их связывало только прошлое, но сила его была беспредельна. Как пальцы в пальцы, входили друг в друга их воспоминания.
Пятясь, подползал к перрону зеленый поезд. И Лутков с тоской ощутил мимолетность их встречи. Это задело его больно, как может задеть только солдата и только в войну. Таков человек – только что он и думать о ней не думал, а сейчас уже строил планы, как приедет к ней, прикидывал, как удобнее это сделать.
Он помог им втиснуться в вагон и удивился, как быстро и ловко захватили они хорошие места. Сквозь грязное и мерзлое стекло он увидел еще раз обращенное к нему зовущее лицо, а спустя пять минут стоял на опустелом перроне с вещмешком, в котором скрывались графины с петухами, стоял, как прежде, томясь в ожидании своего поезда. Но он был уже не тот, что час назад.
Он снова бродил по станции, смотрел, как лиловый от холода и водки красавец инвалид, окруженный дружками, все бросает три листика – три бубновые карты: две шестерки и туза, – привычно приговаривая: «Кто шестерочку вынимает – ничего не получает, кто туза вынимает – шапку денег получает. Как туз – так и денег картуз. Последний день, последний час, завтра уезжаю на Кавказ. Телеграмма уже в кармане. У нашего Ивана без всякого обмана…» – и опять сначала, и как обалделый парень с кнутом под мышкой проигрывает ему сотню за сотней. Все это Лутков уже видел не раз, и знал секрет, и даже сам умел бросить – помкомвзвод показал как-то от нечего делать.
Потом он поел и попил кипятку вприкуску, пристроившись в вокзале на окошке, и наконец с трудом, страшась за графины, пробился в нужный ему проходящий поезд.
Мест в вагоне не было, он приткнулся в конце концов на самом краешке, почти на весу, подремывал в тепле и думал о своем. Он думал о их городке, о школе, вспомнил Зину, какой никогда ее не вспоминал – наверное, в пятом или шестом классе, в матросочке. И снова ту, другую, возле дома, и ее губы и сегодняшние ее большие, тревожащие жалостливые глаза. Он вспомнил, как играл в детской футбольной команде, какие у него были трусы и гетры, и вспомнил один свой гол, который забил в левый верхний угол. Самой игры он не помнил – с кем она была и когда, а гол помнил отчетливо и даже сейчас ощутил всем телом и подъемом правой ноги этот удар.
До чего же странна и непохожа на теперешнюю та его жизнь. Она как бы из другой жизни. Или вот в книжке бывает – сначала вступление, пролог, а потом отчеркнуто, всякие картинки, заставки, и с новой страницы собственно только начинается книга – первая глава. Здесь только все и происходит. Но ведь нет – первые главы там, до заставки. А потом просто другая жизнь, другая книга, и действующие лица почти все другие. Почти все.
Он снова подумал о Коле, и снова его задело привычной уже, но такой же нелегкой болью. Он увидел его спокойное серьезное лицо, темные сросшиеся брови, говорят, счастливая примета. Он вспомнил, как впервые заметил Колю. По расположению ехал в санях кладовщик, а Коля схватился за задок саней, не остановил, конечно, но лошадь слегка приуменьшила бег, а кладовщик удивленно оглянулся:
– Здоров парень!
В каких только переделках не побывали они. И прыгали вместе, и спали на снегу, и ходили к девчонкам в барак на кирпичный завод, и лежали под огнем в перелеске у той проклятой деревни.
И много раз потом возникало у него мучительное чувство: «Эх, был бы Коля!» И сейчас он подумал не о Пашке, а снова о Коле и пожалел себя, что не сможет, войдя в землянку, увидеть его. Вот бы кто обрадовался, узнав о сегодняшней встрече. Здесь была особая история.
Однажды перед баней пропускали их одежду через дезкамеру – «вошебойку», и они сидели голые под соснами, ждали. Это был парад шрамов – от ранений, экземы, фурункулов. Только один старшина был одетый – у него вшей быть не могло. Нательное белье после бани им, конечно, выдавали чистое, а новое обмундирование получали редко и лишь те, кто совсем уж поизносился. В «вошебойку» забирали не только гимнастерки и шаровары, но даже обмотки. Оставались только ботинки, и они сложили в них документы и всякие мелочи. И тут Коля увидел у него в ботинке письма и поинтересовался, откуда. Это были старые нежные Зинины письма, которые она присылала еще в карантин, почти совсем истертые, неизвестно зачем хранимые, ведь он уже давно не думал о ней. Коля попросил прочитать, вернул и сказал, простодушно улыбаясь:
– Хорошо бы вступить в переписку.
И они действительно начали переписываться, и в каждом письме она передавала привет Боре, но переписка эта длилась совсем недолго.
Он очень много потерял, потеряв Колю. Он потерял часть себя. Ему всегда хотелось что-то значить в его глазах, ему это было приятно. Он привык к тому, что у него есть близкий человек. С этой утратой был утрачен некий смысл, стало неинтересным многое из того, что происходило и говорилось во взводе. Утром он просыпался с ужасающим ощущением пустоты и потери. Это повторялось каждое утро.
Коля погиб в его отсутствие, от случайной пули. Первый, сообщивший ему это, был совсем чужой человек, из другой роты. Все знали об их дружбе, и когда Лутков вернулся из медсанбата, все наперебой говорили ему о Коле. И он отвечал: «Я знаю. Я уже знаю». Он точно знал, что такой дружбы у него не будет никогда.
Больше, чем с кем-нибудь другим, он сблизился потом с Пашкой Кутилиным. Этот его дружок и напарник по котелку был не из своих, а новенький, по неизвестным соображениям командования переведенный из другой бригады. Помкомвзвод Агуреев сразу поставил его дневальным. Была оттепель, землянку их затопило, и Пашка стоял снаружи. Второго дневального, Стрельбицкого, не было, крутился, наверно, на кухне, и новенький не решался отвлечься от дневальства и поесть – мимо, по линейке, то и дело проходили офицеры. На пеньке стоял, видимо, остывший уже котелок с супом.
– Давай подменю, – сказал Борис.
Тот быстренько похлебал супчику, потом спустился в землянку, прыгнул на сухие нары, достал из вещмешка маленькую банку американских консервов, открыл финкой и ровно половину оставил Луткову.
В деле они еще не побывали вместе, но как будто это был неплохой парень. Он быстро прижился во взводе и жалел о прежней своей бригаде, лишь когда вспоминал врачиху. Там у него был роман с молодой врачихой. Это было неправдоподобно: воинская часть, полно офицеров, сержантов и обеспеченных старшин, а она предпочла неимущего и бесправного Пашку. Но Борис поверил ему. Пашка рассказывал о своем романе спокойно, не вдаваясь особенно в подробности, как опытный человек, для которого все это не такая уж редкость. Лутков поверил и потому, что он и сам знал, что в солдатской однообразной жизни случаются редкостные минуты везения. Зимой во время выхода он отбился от своих, отстал, таща на ремне надоевший РПД, и попросился ночевать в деревушке. Великое множество раз ночевал он в попадавшихся на пути избах, падал на пол и засыпал мгновенно, одетый, в лучшем случае сняв шинель, никогда не разуваясь. А здесь хозяйка накормила его ужином – картошкой и молоком – и постелила на теплой лежанке. Он и не думал ничего, почти заснул, когда она пришла к нему. Он совсем не ожидал этого. Подобное бывает лишь в мечтах и так редко в жизни. Он по сути рассмотрел ее только утром, она была крупная, разрумянившаяся женщина лет тридцати. У нее был семилетний мальчик. Когда они пили чай, пришел из другой половины дома свекор, сухой старик, и спросил у Луткова, не может ли тот продать ему кусочек сахару за пять рублей. Это была ходовая цена. Борис деньги не взял, дал сахар пацану, протер свой РПД и подался. Она, будто по делу, вышла перед ним, в сенях обняла и, сильно покраснев, поцеловала на дорогу.
Он был очень горд собой. Конечно, такие случаи бывают не часто, но часто это ему было и не нужно.
4
Он давно уже отвык от освещенных тротуаров, даже от вида слабо светящегося окошечка – вечного знака тепла и уюта для запоздалого путника. Он перешел через рельсы и углубился в лес. Еще долго журчал вдалеке, за соснами, уходящий поезд. Кругом лежал снег, здесь было заметно холоднее, чем в городе. Сразу от разъезда начинался спуск к лагерю, каскад лестничных деревянных маршей среди заснеженного ночного леса – гордость бригадных саперов. Он спускался по скрипящим деревянным ступеням, слегка придерживаясь за перила, – нелепо было бы оступиться здесь и разбить графины. Но он крепко стоял на ногах.
Он миновал КП, длинный склад ОВС, вокруг которого, притопывая, похаживали часовой и подчасок, кухню, откуда доносились сонные голоса наряда. Он шел по передней линейке, вдоль спящих ротных землянок, и ощущал их дыхание. Над ними смутно дрожал теплый воздух. Никогда еще в этом лесу не бывало сразу столько народу.
Он спустился в огромную жаркую землянку. У печки встрепенулся задремавший, видно, дневальный, сразу узнал и сказал буднично:
– А, Лутков! Живой?
Это был один из двух старичков, служивших в их взводе, – Голубчиков. Им было лет по тридцать, Боровому и Голубчикову, и казалось ошибкой, что они служат вместе с молодыми ребятами. Они были тихие, благоразумные и держались всегда рядом.
В натопленной землянке, разметавшись, раздетая до белья, на двухэтажных нарах тяжело спала рота. Спал лихой помкомвзвод старший сержант Агуреев, и командир отделения сержант Веприк, и шустрый Витька Стрельбицкий, и главный любитель поспать – Мишка Сидоров, и белобрысый Двоицын, и другие ребята, которых он знал, как себя. В углу, отдельно, спал взводный, лейтенант Плужников, а за перегородкой, в каптерке, писарь и старшина, и еще в отдельной клетушке – командир роты Скворцов, к которому каждую субботу приезжала жена. Но сегодня был вторник.
Одни спали совсем беззвучно, другие хрипло дыша, кто-то стонал, – и снилось ребятам разное: дом, девушки, когда-то любившие их, матери, боевые прыжки, разрывы мин и всякая всячина. А Пашке Кутилину, как он утверждал, вообще никогда ничего не снилось.
Лутков, легко выжавшись на руках, боком сел на край верхних нар и толкнул Пашку: «Подвинься!» – тот послушно подвинулся и улыбнулся, не просыпаясь: «Приехал?…»
После завтрака, поблескивая медалями, построились внутри землянки, в проходе, вышел ротный, высокий, свежий, приложил кончики пальцев к почти голубому меху щегольской шапки:
– Здравствуйте, орлы!
– Здравия желаем, товарищ гвардии старший лейтенант! – с удовольствием ответила рота.
Скворцова любили. Очень важно, какие у тебя непосредственные начальники. Комбат и командир бригады далеко. Ротный ближе, но и с ним солдат общается мало. Главное – какой у тебя взводный, помкомвзвод, командир отделения.
– Выводите людей!
Возле землянки успели еще покурить. Мимо уже спешили на занятия другие – бронебойщики, таща на плечах длинные противотанковые ружья, бежал на слегка подгибающихся ногах отставший пулеметчик, на нем, как хомут, сидел станок старого «максима».
Построились повзводно, пошли.
В лесу стояла целая бригада, но, странное дело, у каждой роты и даже взвода, как будто кто специально распределил, был свой и весьма обширный район для занятий, своя зона, куда обычно другие не только не вторгались, но и не замечались поблизости.
Вышли в поле, на южном покатом склоне холма снег уже истлел, но земля еще не подсохла, грунт был вязкий, тяжелый. Взвод шел по дороге, лейтенант и сержанты сзади. Замыкающим было слышно, как Плужников рассказывает о своей давнишней поездке в Москву. Как всегда, в его рассказе фигурировала женщина. У него была привычка слегка поплевывать, будто что-то пристало к кончику языка. Отделенные почтительно слушали. Помкомвзвод Агуреев изредка еще подсчитывал ножку – голос его долетал издалека – потом это ему надоело, и он сказал:
– Веприк, ведите взвод.
Командир отделения сержант Веприк приблизился к строю и тоже подсчитал ногу:
– Раз, два, левой, левой, раз-два, р-раз, р-раз, р-раз, запевай!
Витька Стрельбицкий, кашлянув, хрипло начал:
Якорь поднят, вымпел алый
Плещет на флагшто-о-оке,
Краснофло-те-ец, крепкий малый…
Но подхватили нестройно, не в лад, кто-то сбился и сбил остальных. В строю засмеялись. У них было хорошее настроение. Они понимали друг друга, они знали все друг о друге. Они знали, кто из них кем был, их, правда, не интересовало, кто кем будет.
Стрельбицкий продолжал хрипеть:
Как прощали-ись мы в Кронштадте,
Цепь отгро-омыха-а-ала…
Тут одни запели, как надо:
Ты стояла в белом платье
И платком махала,
а другие, дурачась:
Ты стояла, сено ела и хвостом махала.
– Отставить! – крикнул Веприк и возвысил голос: – Взво-од, бего-ом марш! («Марш» – он мог и не добавлять, взвод и так двигался.) Взвод потрусил легонькой рысцой, почти с той же скоростью. Никто не обижался, так было принято: они плохо спели, он их заставляет пробежаться, так уж было заведено, это была норма, своего рода правила тона.
– Правое плечо вперед! – крикнул Веприк, чтобы самому оставаться на дороге.
Взвод трусил по кругу, аккуратно, выбирая, где посуше.
– Стариков-то не гоняй! – сказал Агуреев Веприку, и тот неохотно скомандовал: – Боровой и Голубчиков, выйти из строя!
Те отстали, стояли на холме, не зная, что делать.
– Ладно, – добродушно произнес взводный. – Приступим к занятиям.
За спиной у Мишки Сидорова шишковато торчал вещмешок, набитый деревянными гранатами-болванками. Воткнули в землю палки, покидали на точность. Потом стали бросать в падении: бросил гранату и, как продолжение того же движения, упал на живот. Потом, наоборот, бросали лежа, едва приподнявшись, и тут же, быстро вскочив, делали перебежку. Лейтенант показывал с явной охотой и сам падал, не жалея шинели.
Потом вышли к мостику. У них было такое место – овражек метра три глубиной и над ним два бревнышка без перил. Первым пошел Мишка Сидоров, на середине заколебался, закачался, крикнул: «Больно склизко!» – сорвался, но умудрился ухватиться локтевым сгибом за мосток и вылезти – больно уж здоров был малый. Остальную часть пути он проделал сидя. Пашка Кутилин пошел боком, осторожно выдвигая левую ногу и подтягивая правую. Но тоже потерял равновесие и, прежде чем упасть, долго балансировал на бревнышках, умоляюще взглядывая по сторонам хитрыми испуганными глазами и смеша взвод, насколько его можно было сейчас рассмешить.
1 2 3 4 5 6 7