Когда-то, неправдоподобно давно, шли они, эти же люди, по этим же деревянным тротуарам, а потом словно разорвалось время, словно пропасть разделила их, и прошло больше двадцати лет, чуть не целая новая жизнь, и вот опять идут они здесь, по деревянным тротуарам-мосткам, а над ними роняют листву старинные осенние тополя. Но, странное дело, это все теперь не поражало Дроздова столь глубоко, как казалось из Москвы, должно было поразить, но это вызывало желание как бы приостановиться, задуматься над своей жизнью.
Навстречу густо попадались знакомые Пьянкова. Одним он просто кивал, с другими останавливался и говорил: «Вот познакомьтесь. Это мой друг, из Москвы приехал, Дроздов, сам отсюда, слыхали?…»
Он произносил его фамилию по-северному, с ударением на первом слоге: Дроздов – так давно уже никто его не называл, и Дроздову уже казалось это странным, нарочитым.
– Работой доволен?
– Нет, Леха, не доволен (тоже давно никто не называл его так, и назови его так кто-то другой и не здесь, это было бы дико и невозможно, а сейчас это было естественно, только отозвалось где-то глубоко в душе: «Леха», – как слабо отзывались в его душе вот эти тротуары, и дома, среди которых угадывались знакомые). Недоволен. Не нравится мне горкомхоз этот и работа эта. Канцелярия, а писарей у меня, понимаешь, нет, самому приходится сидеть целый день, писать бумажки. А ведь я мог бы, как и ты, но не повезло, а в горкомхоз попал случайно. Я, понимаешь, Леха, если в очередь становлюсь крайним, то уже до конца так крайним и стою, за мной уже не занимают. Почему? Да кому нужно, те все уже впереди стоят. Понял? Я ведь хотел в институт метеорологический идти. Хорошее дело. Остался на сверхсрочной, старшина, поступил в вечернюю школу. Стояли в Рязани, хорошо. Сам в штабе работал, занимался. Поехал в отпуск, тут с Тоней познакомился, она только институт кончила, учительница, понимаешь, по географии. Стали переписываться, на другой год приехал, женился. Ну, потом забрал ее с собой. Там устроиться ей было трудно, потом, забеременела, не нравится ей там, уедем да уедем, ну, и демобилизовался. Приехал, хотел устроиться в управление дороги, но тут в райком, понимаешь, вызвали, партия, говорят, посылает на эту работу, в горкомхоз. Стал работать, учиться кому-то нужно в коллективе, в техникум поступил на заочный, но кончил через силу, – пацаны пошли, то да се, голова болит, в институт уже не могу. А не люблю я сидеть на одном месте, мне бы работу, как у тебя, а тут даже никаких командировок, ну, от силы в район. Трое пацанов, ну, куда теперь. А так с работой справляюсь, Леха.
6
На этажерке с книгами стоял елочный Дед-Мороз из папье-маше, весь в блестках. Он смутно напомнил о чем-то Дроздову: тоже Дед-Мороз, елка из полиэтилена или даже настоящая, а за окнами зелень, синева или теплый мучительный дождь, – но Дроздов отбросил это воспоминание, не дав ему развиться и завладеть собой.
– Вот так и живем.
– Ну что же, неплохо. Они посмотрели друг на друга и ни с того ни с сего как бы почувствовали некоторую неловкость, еле заметно, но почувствовали, и оба постарались избавиться от нее.
– Тоня в школе еще, потом за Юркой зайдет в садик. Мы ее ждать не станем. Ты как думаешь? Не возражаешь?
– Может, лучше подождать?
– Нет, ждать не будем, – твердо решил Николай и начал действовать – доставать из буфета тарелки и рюмки, продолжая говорить. Говорил он вроде бы почти по-московски, лишь слегка на «о» и чуть-чуть певуче, но из этого легкого оканья и плавной певучести и складывалась его северная, привычная и одновременно чудесная для дроздовского уха речь. И сидя в этом доме, и слушая Кольку Пьянкова, и глядя, как он накрывает на стол, Дроздов смутно ощущал нереальностьвсего происходящего и продолжал пребывать в том легком прозрачном тумане, в который окунулся, сойдя с поезда.
– Квартиру эту недавно получил, хорошо, а то в старом доме жили, совсем трудно, удобств нет, дров одних, понимаешь, заготовить сколько нужно.
– Кубометров двадцать?
– Не меньше. А в благоустроенном хорошо. И вообще место расположения нашего дома имеет большое стратегическое значение.
– Это как?
– Рядом магазины: книжный, молочный, фрукты-овощи, продовольственный, радио-музыка, поликлиника. Все, что нужно.
Он поставил на стол хлеб, огурцы, грибы, тарелку с холодными котлетами, нарезал сыр, колбасу и откупорил бутылку грузинского коньяка.
– Тут у меня сосед-приятель, в райисполкоме у нас работает бухгалтером, а жены вместе в школе работают, она у него по истории. Может, позвать его? Ты не возражаешь?
– Как хочешь, как тебе удобнее.
– Ну, если ты не возражаешь, я его сейчас позову. Он удалился и очень скоро возвратился вместе с прихрамывающим, рябоватым человеком, который крепко пожал Дроздову руку и представился:
– Елохов.
– Вот я, Леха, с ним советовался, писать тебе или нет, ну, он, понимаешь, посоветовал написать.
– Молодец.
Елохов потупился, польщенный:
– И ответ ваш вместе читали.
– Ну, давайте выпьем, – сказал Коля и налил в рюмки.
– Это что же? – деланно заинтересовался Елохов. – А, лошадьяк!
– Ну, будьте здоровы, – Со свиданьицем.
– А я на вокзале стою и все боюсь – не узнаю. А глянул – сразу увидел.
– Давно не виделись.
– На первой формировке расстались.
– А я все думаю: он или нет? Про награждение прочитали, вроде сходится. Потом уж снимок увидел в газете – ну, все. Чего ж не приехал-то ни разу?
– Да все некогда, Коля. Я ведь в Москве почти что, как ты, редко бывал. А тетя Клава, сам знаешь, померла давно.
– Инфаркт у нее был миокарда. А отца ты нашел, Леха?
– Отец в войну погиб. А до этого всякие у него неприятности были. Несправедливо с ним обошлись.
– Раньше бы сообщил, что приедешь, я бы отпуск отложил.
– Я же точно не знал, что приеду.
– Телевидения у нас еще нет, но будет по плану через два года.
Тем временем Елохов опять налил коньяк в рюмки и похвалил себя:
– Глаз-ватерпас!
– Будьте здоровы.
– Алексей Степаныч, – сказал Елохов, – так у нас не пойдет. Чего же вы только верхнее отпиваете! У нас нижнее пьют.
– А я тоже нижнее пью, а верхнее вниз проваливается, на его место.
– А! Отдельные и у нас так поступают.
– В Курежму тебе надо съездить, Леша.
– Обязательно.
– Деревни-то ведь уж нет. Там целлюлозно-бумажный комбинат крупнейший строят. Город целый новый. Можно сказать, наша гордость.
– Я знаю.
Они опять посмотрели друг на друга не просто через стол, а сквозь свою двадцатилетнюю разлуку, изумляясь тому, что встретились, что это все взаправду, так и есть.
– Помнишь, как мы призывались? Ну, пацаны, и все! Давай альбом посмотрим, не возражаешь?
Николай достал с этажерки толстый альбом и начал его перелистывать, а Дроздов с острым вниманием и интересом стал смотреть на чужие, незнакомые лица, стараясь и надеясь узнать хоть кого-нибудь.
И вдруг он увидел Колю в бушлате и шапке ремесленника и воскликнул, радостно смеясь: – Смотри-смотри!
– Да, – сказал Коля небрежно. – Ремесло.
А на следующей странице красовался он сам, Дроздов, в белой рубашке с расстегнутым воротом. Такой карточки не было у Дроздова, и ему стало приятно, что она существует где-то, отдельно от него. А вот такая есть! Он с удивлением и радостью узнавал когдато знакомые лица, задерживаясь всякий раз возле своего нехитрого изображения.
Пока они смотрели альбом, Елохов грустил и томился, ему это было неинтересно. А может быть, просто ему хотелось выпить.
А Дроздов не мог оторваться от альбома. Многое совершенно исчезло, выветрилось из его памяти и, если бы не старые снимки, он бы никогда и не вспомнил эти лица, а некоторые он не мог вспомнить и сейчас.
– Неужели не помнишь? – огорчался Коля.
Но и сам Коля тоже не помнил многое из того, что Дроздов помнил ясно и четко. Чувствуя, что волнуется, Дроздов, как бы между прочим, после того, как поинтересовался другими, спросил о Марусе. Коля не помнил и не знал ничего.
– Какая Маруся? Машка, что ли?
– Да нет, Маруся, – отвечал Дроздов разочарованно и вдруг вскрикнул: – Смотри, а это Ваня, учился со мной. Ты помнишь? Нежный такой был, как девочка.
– Конечно, помню. Ваня не жив. Умер. Чего примолк, Елохов? Наливай-наливай. Он фотографирует здорово. Вот это все он снимал. Фотодокументы, Вроде пустяк, а посмотришь через двадцать лет, и за душу возьмет, вся жизнь как на ладошке. Вот я смотрел недавно документальный фильм про войну, про сражение, где я участвовал на Курской дуге, понимаешь. И прямо по сердцу, прямо до слез, потому что так и было.
– Кинохроника вообще забьет со временем художественное кино, – согласился Дроздов. – Никакие артисты великие, никакая режиссура не может сравниться с ее силой воздействия. Правильно ты говоришь, мурашки по коже.
– А это как сказать, – вступил в разговор Елохов, – почему мурашки? – хмыкнул с таким видом, будто знал нечто большее.
– Налей, – сказал ему Коля.
Когда пришла Колина жена, за окнами было уже темно, а Дроздов совсем забыл, что она должна прийти и что вообще она есть. Младшего она держала на руках, а старшие, которых она, видно, перехватила во дворе, стояли по бокам, немножечко сзади.
– Извините, я задержалась, – сказала она быстро. – Что же ты не подогрел ничего? Я сейчас картошки нажарю. Извините.
– Вы садитесь, – сказал Дроздов заботливо, – нам ничего не надо.
– Ты познакомься, – сказал Коля.
Она подошла, худенькая, миловидная, ее снимки Дроздов уже встречал в альбоме, но там она была моложе и не так измучена своими и чужими детьми, домом, школой, географией.
– Садись, выпей.
– Неудобно, ничего нет. Хотите, я суп согрею? – спросила она и была рада, когда все отказались, она была слишком утомлена и не скрывала этого.
– И вы познакомьтесь с дядей Лешей, Помните, я вам говорил? – Мальчишки, серьезные, глазастые, белобрысые северные мальчишки, смущались, переминаясь у дверей.
– В каком классе? В первом и в третьем? Отличники? Молодцы! А у моего отметки интернациональные, хотя парень способный. Разболтался в интернате, – Так он в каком классе? – спросила Тоня. – Это ведь в младших классах отличников много, а потом все меньше и меньше. Жизнь для них все сложнее делается.
– Это вы правильно подметили.
– А вот младший, Юрка, мой любимец, – сказал Коля.
– Ну, зачем… – начал Дроздов, но старшие сыновья отнеслись к этому высказыванию отца вполне хладнокровно.
– Ну, вы, семья, – крикнул Коля и повернулся к Дроздову: – Вот, Леша, так все и идет. Как женился, ни разу не выспался.
– А ты думаешь, я выспался? – вдруг спросил Дроздов, обозлившись. – И я, мой милый Коля, не выспался ни разу, да и не высплюсь уже, – проговорил он, едва скрывая раздражение. – Понял? Такая жизнь и время, наверное, такое. Думаешь, мне легко?
– Отдельные высыпаются, – сказал Елохов.
– Ты бы жену пригласил. Тоня, пришла она? Пригласи, старик.
– И аппарат принесите, снимите нас на память. Елохов поднялся и, прихрамывая, пошел к дверям.
– Ранение? – спросил Дроздов, когда он вышел.
– В Пруссии ему закатало. А ты на сколько к нам, Леша?
– Дней на шесть. Лететь скоро надо. К семье заскочу на денек, и привет Москве, – он подмигнул пацанам, которые смотрели на него из-за приоткрытой двери, и добавил для них: – В жаркие страны…
Он опустил голову и покрутил головой, пытаясь избавиться от видения – море, зной и белый теплоход, уходящий в марево, все дальше и дальше…
Он, Дроздов, как бы находился сейчас между прошлым и будущим, и ему казалось, что прошлое для него дороже, но это только так казалось, потому что прошлое было действительно прошлым, прошедшим, было безвозвратным, а будущее было в сущности рядом, в нескольких летных часах от него. Но и это будущее – это строительство – было во многом очень знакомо ему, оно было похоже на прежние стройки, напоминало их и потому в чем-то тоже было почти прошлым.
После этой тихой осени здесь будет еще долгая осень с холодными дождями, с непролазной грязью, и лишь затем подморозит, и придет долгая прочная зима – так для всех, а для него после этой осени, которую он сохранит в душе, будет дикая жара, пот, перегретые механизмы и песок, песок везде – на зубах, в карманах, в моторах.
Но его машины неприхотливы, а сам он еще менее прихотлив.
Вернулся Елохов с женой, она была такая же, как Тоня, худенькая и усталая, подойдя к Дроздову, она протянула руку и, не зная, как представиться, произнесла:
– Как сказать-то? Ну, Елохова.
Она села рядом с Тоней, и обе они, не скрывая своей усталости, почти не участвовали в разговоре. Они насыпали в глубокую тарелку брусники, залили кипяченой водой, подсластили и стали хлебать ложками. Предложили попробовать и Дроздову, – не забыл ли? – и он зачерпнул несколько раз из их тарелки, чувствуя во рту кисло-сладкий железный вкус, чудесный, как в детстве.
Елохов стал всех фотографировать, после каждого кадра он для зарядки включал в сеть лампу-вспышку и терпеливо ждал.
А Коля твердил, обращаясь к женщинам:
– Ну, вы, история с географией! – было видно, что острит он так не первый раз.
Потом Елохов, перегнувшись со стула, шарил по полу среди бутылок, бормоча:
– Сейчас мы им ревизию сделаем.
А Дроздов вновь пытался завести с Колей разговор о Марусе.
Потом Дроздов прощался со всеми, многократно отказавшись оставаться ночевать, и Коля пошел его провожать до гостиницы.
Они шли по скользким деревянным тротуарам, под которыми слабо журчала вода, Коля поддерживал Дроздова под руку. Дроздов все же провалился одной ногой в щель, но вторая нога стояла твердо, и Коля не дал упасть, так что все закончилось благополучно. Дроздов опять возмутился, что не чинят тротуары, а Коля даже не обратил внимания на случившееся.
У подъезда гостиницы они распрощались, и Николай быстро, гораздо быстрее, чем шли они вдвоем, деловито зашагал по деревянному тротуару и сразу исчез в темноте.
Он ловко шел по скользким мосткам и думал о далеком их детстве и юности и о том, что ему не очень повезло в жизни.
А тем временем Тоня, уложив детей и убрав со стола, уже легла, бегло подумав, что завтра у нее только три урока, но заседание педсовета, и размышляя над тем, что нужно купить и сготовить к завтрашнему приходу Дроздова.
1 2 3 4 5 6 7