Так вот, сэр, они бы пристукнули меня тут же, но Боб, тот самый, что развалил череп шкиперу, остановил их. «А что бы ты сделал с ним?» – спросил меня Боб. «Я, говорю, высадил бы его на каком-нибудь острове, куда редко заходят корабли». – «Хорошо», – сказал Боб. И больше ничего. Меня оставили в покое. Но когда барк был на траверзе Нукагивы, Боб велел мне собирать пожитки. И они высадили меня с барка. Тридцать лет… Тридцать лет, как один день…
Он долго молчал. Кокрен не решался тревожить его. Островитяне по очереди говорили Робертсу несколько слов; Робертс кивал, и гости уходили, ступая след в след.
Робертс продолжил внезапно, будто и не вспоминал о бунте на «Регине»:
– Так вот, сударь, эта скотина капитан Портер исчез, но его не забыли здесь. Как-то, дай бог памяти… да, года два назад… Шторм забросил на здешние рифы французское судно. Оно село на камни покрепче вашей «Радуги» и до утра держалось на плаву. Дело было ночью, и я ничего не знал. Узнал поздно: моряков убили, судно разграбили. Говоря по чести, можно ли винить нукагивца за то, что он не отличает Жана из Марселя от Джо из Нью-Орлеана? Ну, скажите-ка мне по совести, можно ли?
11
Англия… Он не думал ни об ее старых меловых обрывах, ни о колесных пароходиках, которые прожигали Ла-Манш, как жуки-плавунцы, ни об английских маяках и лоцманах. Он даже не думал о том, что, наверное, представится возможность съездить в Лондон. Он неотступно думал об Оксиньке.
А матросы недоумевали: что за вожжа попала под хвост их благородию? Ведь золотой барин. Не то чтобы тебе по мордасам, как иные прочие, – слова бранного не услышишь. И вот накось! То разорется ни с того ни с сего, то молчит и глядит волком, аж душа в пятки уходит. Да и с лица будто опал. Не иначе, хворый, ей-богу…
Были дождь, туман, вечер, когда «Кроткий» встал на якорь в Портсмуте. Десятки кораблей лежали на сумеречном Спит-Гедском рейде; отсветы судовых фонарей пятнали темную воду.
В самом же Портсмуте ярко горели огни. Должно быть, один светился в ее комнате. Федор слышал, как Врангель приказал готовить шлюпку. Он тоже может сесть в шлюпку, отыскать ее здесь, в Портсмуте…
– Федор Федорович! – весело окликнул мичман Дейбнер. – Капитан спрашивает: вы как?
– Нет, – отрезал Матюшкин. – Скажите: нет.
Он не поедет на берег. Зачем? Нет, он никуда не поедет. У него болит голова, он устал. И вообще, не соблаговолит ли господин мичман убраться ко всем чертям?
Капитан-лейтенант Врангель хотя и догадывался о причине, по какой Матюшкин не хотел показываться в Портсмуте, все же повторил свое приглашение. Лейтенант отвечал не с большей любезностью, чем мичману Дейбнеру. Врангель пожал плечами и пробормотал несколько неодобрительных слов о «лицейском сентиментальном воспитании». Что же до него, то он надеется отлично повеселиться в Портсмуте: там немало знакомых.
А на другой день «Кроткий» опять был в море.
12
Король Тапего сжимал тяжелую палицу, испещренную узорами. Короля сопровождали воины с пращами и длинными, заостренными с обоих концов копьями. По левую руку от короля шел Робертс.
Кокрен, боцман Риддон и матрос Дре, все, кто уцелел после гибели «Радуги», ужасно трусили, хотя Робертс не раз уверял, что король Тапего милостив к ним.
Тапего что-то проговорил, воздевая палицу. Воины трижды стукнули оземь копьями.
– Его величество король Тапего Первый, – торжественно возгласил Робертс по-английски, – дозволяет вам жить на свободе. Его величество дозволяет белым пришельцам построить хижины, заняться выращиванием таро, сбором кокосов, плодов хлебного дерева или, если хотите, рыбной ловлей, презренным делом бедняков. Его величество приказал трем своим подданным помогать вам. Живите с миром, белые люди. Да светит вам такое же доброе солнце, как и всем нам.
Трое туземцев вышли из толпы. То были Мау-Гау, Бау-Тинг и Мау-Дей. Ожерелья из свиных зубов белели у них на груди. В руках все трое держали каменные полированные топоры.
– Мау-Гау, Бау-Тинг и Мау-Дей, – заключил премьер-министр, – могут приступить к делу: они готовы строить хижины.
А вечером ударили барабаны в честь новых жителей Маркизских островов. И на этом празднике пришла на ум Кокрену горькая мысль. Она являлась ему и раньше, но нынче овладела им вполне: нет, не суждено выбраться…
Чаши плыли по кругу, качались на головах туземцев перья. Неподалеку мрачно погромыхивал океан.
13
«Кроткий» подходил к обширной бухте. Ее покрывало множество судов с убранными парусами. За плоским рейдом был плоский берег. Там и сям вздувались, как желваки, красные холмики. Вкривь и вкось бежали домишки. Ни куполов, ни колоколен. Плоский берег, плоский город, плоское небо… Врангель разочарованно опустил трубу. Федор рассмеялся:
– Красиво?
– М-да… Но после трех месяцев в океане. Что же, не так уж худо.
Спустили шестивесельный ял; лейтенант Матюшкин сошел на берег – потолковать о снабжении корабля свежими припасами.
Чилийский порт был пестрым и шумным. Двуколки громыхали по булыжнику. В лавках чилийцы, в широкополых, сдвинутых на затылок шляпах, страшно вращали глазами и что есть силы дымили сигаретками, а приказчики-англичане с обычной своей напускной флегмой взирали на возбужденных покупателей. Из харчевен пахло жареной рыбой. Стрижами неслись школяры в синих курточках и остроконечных вязаных колпачках. Смеясь и толкаясь, спешили куда-то темноволосые женщины; на плечах у них пестрые, цветастые, как у цыганок, платки. Из окон «Юнион-отеля» слышалось фортепьяно. Мелодия Вебера? Ах, вечера на Васильевском острове…
Федор вздохнул.
Пока лейтенант был в городе, «Кроткий» посетили два английских капитана. По обычаю морских странников, они обменялись с русским командиром новостями: повстанцы захватили Кальяо – последний опорный пункт испанской короны на континенте Южной Америки.
Когда Федор вошел к Врангелю, в каюте еще плавал медовый аромат трубочного табака; денщик проворно убирал посуду. Врангель рассказал Матюшкину о событиях в Кальяо, прибавил мечтательно:
– Помнишь, как там было весело?
Федор отмахнулся:
– Весело!.. Подумать только: лишь несколько лет, и вот от гордых испанцев нет и следа, а знамя вольности…
– Степан, пшел вон! – крикнул Врангель.
Денщик испуганно выскочил из каюты.
– А знамя вольности, – повторил Федор, – реет в бывших колониях.
Лицо Врангеля стало брюзгливым.
«Вот сейчас мы схватимся», – подумал Федор и, чтобы не дать барону уйти от схватки, проговорил:
– Славно! В славное время живем!
Врангель взял сигару, двигая рыжеватыми бровями, раскурил ее от фитиля. И заговорил с вызывающей методичностью:
– Должен сказать, Федор Федорович, я решительно не разделяю ваших восторгов. Вникнув в дух нынешнего времени, которое вы изволите называть «славным», вижу: человечество, обезумев, стремится к конечному разрушению. В Европе, и в Америке, и даже, сказывают, на острове Ява народы, подобно разъяренным зверям, бросаются за свободою, которой не понимают…
Федор откинулся на подушки сафьянового дивана. Слушал и думал, что человек, с которым он разделил столько невзгод и опасностей, в сущности, враждебен ему до кончиков ногтей, что оба они исполнены друг к другу глубокой неприязни, а между тем обстоятельствами службы принуждены действовать заодно. Врангель по-прежнему спокойно и методично, видимо понимая, что именно это спокойствие и методичность сильнее всего действуют на «пылкого лицеиста», продолжал развивать свои мысли:
– Я не вижу возможностей для народного управления в нынешний век безверия, тщеславия и корысти. Что ж до нашей родины, то Россия самим провидением назначена стать спасительницей от ужасов безначалия. – Он неожиданно улыбнулся. – Может быть… Может быть, впоследствии, потом когда-нибудь, некоторые свободы, некоторые послабления…
– Когда?
– Когда управляемые поймут, что такое свобода, когда они станут достойны ее, когда они со-зре-ют для свободы.
Федор вскочил:
– Да поймите, не человек созревает для свободы, но свобода делает его человеком!
В дверь постучали. Вошел старший офицер Лавров:
– Фердинанд Петрович, прибыли баркасы с провизией.
– Пойдемте, – хмуро ответил Врангель.
Федор остался один. И вдруг рассмеялся: «Да черт ли? Вот изгнано рабство из колоний – и баста!»
14
Ничего странного не было в том, что «Кроткий» держал к Нукагиве, хотя ни капитан Врангель, ни лейтенант Матюшкин, ни штурман Козьмин и не слыхали о судьбе Джона Кокрена. Просто командир русского военного корабля знал об отменной пресной воде на Нукагиве, а судовые бочки были почти опорожнены. Так случилось, что в первых числах апреля 1826 года «Кроткий» шел к Маркизским островам. И вот на рассвете марсовой закричал: «Земля!» – а штурман Козьмин объявил, что это должен быть мыс Мартина.
В то апрельское утро, когда верхушки мачт «Кроткого» возникли темными черточками на ясном горизонте, Кокрен, матрос Дре, боцман Риддон и Мау-Гау с Мау-Деем болтались неподалеку от мыса Мартина в лодке, выдолбленной из крепкого дерева. Вся честная компания вдохновенно охотилась за бонитами – красивой золотистой рыбой с удивительно вкусным мясом.
Есть нечто таинственное в облике парусного корабля, когда он бесшумно и медленно появляется из-за горизонта. Однако моряки тотчас задаются практическими вопросами: кто, откуда, в каком состоянии? Но одно дело гадать «кто» и «откуда», когда ты похаживаешь по набережной или смотришь на рейд из окна кофейни, и совсем иное, когда ты стоишь в полинезийской лодке.
В бородище Кокрена сверкали капли воды, драная рубаха облепила грудь. Сердце Джона колотилось. Милый, чудесный, прекрасный корабль! Свобода! Ура! И все-таки машинально – привычка «смоленой шкуры» – Кокрен думал: кто, откуда, в каком состоянии? И решил: «Состояние отличное, он в полной исправности. Должно быть, из Бостона или Нью-Лондона…»
– Тайо-Гое, – проговорил один из туземцев.
Пожалуй, так: корабль держал на зюйд, туда, где в трех милях от залива Тайо-Гое была удобная, глубокая, тихая бухта… И рыболовы бросились к веслам.
«Кроткий» был уже хорошо виден – большой, с тремя стройными мачтами. Пресная вода и немного свежей провизии – вот и все, что хотел раздобыть капитан Врангель.
На «Кротком» проворно отдали оба якоря, и корабль словно бы врезал свой высокий темный корпус, белизну парусов в этот блистающий день.
Спустили шлюпку. Матросы ударили веслами по теплой прозрачной воде, в которой истаивали, как сахар, солнечные лучи. Мичман Дейбнер правил к лазейке в прибрежных рифах. Ему страсть хотелось половчее совладать с буруном и досадить мичману Нольке. Тот остался на судне и ревниво следил за своим другом и соперником по ревельским шлюпочным гонкам.
Четверка приближалась к острову. Молча глядели на нее нукагивские воины. Глядели, расставив ноги, опираясь на боевые дубинки. Чужеземцы! Если белого человека, безоружного и беспомощного, выбрасывает на берег океана, надо приветить его. Но если белый человек приходит невредимым – жди беды.
Среди гребцов на шлюпке был Нехорошков. Заметив, что в толпе островитян одни мужчины, Михайло заподозрил недоброе.
– Ваше благородь!
– Чего тебе?
– Ни баб, ни ребятни, ваше благородь…
– Ну и что? – беззаботно улыбнулся Дейбнер, уверенно пошевеливая румпелем и все так же весело и зорко вглядываясь в прибрежные рифы.
– Поостеречься бы.
– Пустое, – отмахнулся мичман.
Четверка подошла к берегу.
– Суши весла! – скомандовал Дейбнер.
И тут десятки мускулистых татуированных рук подхватили шлюпку, резкий гортанный рев перекрыл отчаянный крик мичмана: «Спасайсь, ребята!» – и в ту же минуту дубинки обрушились на моряков. О, нукагивцы хорошо помнили пришельцев из Нью-Орлеана, а эти, нынешние, тоже были белокожими.
Один Нехорошков чудом поспел увернуться, стремительно нырнул в набежавший вал, нырнул еще раз, вылетел на гребень отходящей волны. Михайло не видел ни моря, ни неба, не слышал ни прибоя, ни криков. Он молотил по воде, плыл саженками, как одержимый.
На «Кротком» первым опомнился Врангель.
– Баркас! – крикнул он сорвавшимся голосом.
Двадцать гребцов село в баркас. Двадцать первым был лейтенант Матюшкин. Тяжел и валок был этот баркас, но понесся он стремительно, точно гичка. Федор судорожно притиснул трубу к глазам.
Врангель приказал изготовить орудия к бою.
– Вы свидетели, – сказал он, не глядя ни на Лаврова, ни на Козьмина, – вы свидетели злодейства, не я виновник пролития крови.
– Что же это? – испуганно начал штурман.
Врангель гневно мотнул подбородком:
– Да-да! И дикари запомнят…
– Осмелюсь заметить, – сказал Лавров, снимая фуражку и ероша курчавые волосы, – осмелюсь заметить… наши никогда не применяли оружие против туземцев.
– Мне это известно, сударь. Но оскорбление флагу должно смыть кровью.
15
– Несите ко мне, – сказал Матюшкин и пошел следом за матросами.
Михайлу положили на койку в офицерской каюте. Матюшкин склонился, прислушался к дыханию. Штурман распахнул дверь. Никогда еще не видел Матюшкин таких багровых пятен на скуластом лице Козьмина.
– Иди! Скорее!
И в эту минуту «Кроткий» дрогнул, резкий взвизг донесся в каюту: двенадцатифунтовые корабельные пушки ударили картечью.
Федор выскочил на палубу. Врангель стоял на шканцах. Лавров тоже. Федор мельком, но до странности отчетливо заметил, что старый шрам на щеке Лаврова был бел, точно кто черкнул по нему мелом.
– Опомнись! – Федор ухватил Врангеля за рукав сюртука. (Барон яростно стряхнул его руку.) – Опомнись! Вели прекратить, – быстро твердил Матюшкин. – Тут ошибка… Эти несчастные дикари…
– Извольте… – с бешенством начал Врангель.
– Шлюпка! Шлюпка! – закричали матросы.
И точно, из-за небольшого скалистого мыса, по которому пришелся первый картечный залп – получился недолет, – вывернулась туземная лодка.
– Что за черт? Кто такие? – пробормотал Врангель и громко крикнул: – Ядрами! Живо!
Матюшкин опять подступился к Врангелю, но тот холодно и раздельно выговорил:
– Извольте покинуть палубу, Федор Федорович.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17