— Стойте-ка! — воскликнул пораженный Кандидов. — Ватикана!.. Это где папа римский квартирует? Вот так номер!.. А разве папаша стукает в футбол? Здурово! И приличный стадиончик в вашем монастыре?
Гость заговорил. Он говорил умиленно, с достоинством. Он поднимал глаза к небу только в тех случаях, когда подсчитывал что-то в уме. Переводчик растолковывал Кандидову, что ватиканская команда тренируется к олимпиаде. Но у нее слаб голкипер. Ватикан решил сменить своего вратаря. Это решение санкционировано святым отцом. Католицизм обязательно победит и на футбольном поле. Команда наместника Христа должна играть на нуль, всухую. Талант и непобедимость русского чемпиона известны. Воззрения его так же. Не все ли равно для атеиста — числиться православным или католиком? Важно хорошо брать мяч, не правда ли? Брать мяч и сто тысяч лир жалованья. Ну, а святой апостол Петр, как известно, является вратарем рая. Божественный символ! Благодать снизойдет на голову Кандидова…
Кандидов бесцеремонно веселился. Он бил себя по коленям, он топал ногами от удовольствия.
— Пустяки командочка! — хохотал он. — Одиннадцать апостолов, двенадцатый запасный. Иуда, верно?.. Не вы ли им будете?
Толмач бесстрастно продолжал.
— Нам известно, — сказал он, — что господин Кандидов покинул завод, где он работал и получал образование, покинул, чтобы всецело посвятить себя спорту, в котором он уже достиг таких блистательных вершин. Вряд ли на своей родине он получит возможность…
Переводчик не договорил и, спрыгнув с кресла, забежал за его спинку. Веселье разом сдуло с Антона. Кандидов вскочил. Он выпрямился, он развернул до отказа махину своего тела. Лицо его очугунело.
— Ах ты, зараза! — заорал Антон. Он бешено колотил себя в грудь и топал ногами. — На бога, на папский паек меня берешь!.. Ты всерьез сторговать меня хочешь?! Да ты знаешь, кто я?! Я из-за вашего брата в прорубь лазал. Всякий меня заводом станет попрекать!.. Да я…
Ватиканский тренер тоже вскочил. Он вскочил и тотчас спокойно стал в оборонительную позицию. Переводчик благоразумно занял место за его спиной. Кандидов немного успокоился. Ему понравилось, что футбольный нунций папы не сробел.
— Черт, боевой поп!.. — пробормотал Антон, смягчившись, и обратился к переводчику. — Слышь, ты? Передай своему святому отцу, чтобы он быстренько сыпал к чертовой матери. Одним словом, как это там у вас, доннер веттер, сакраменто… Понял? И пусть скажет богу мерси, что я в международном положении довольно толково разбираюсь, а то бы я…
У него остался какой-то осадок на душе и чувство неудовлетворенности, ощущение какого-то зуда в руке. «Зря не шарахнул я их все-таки… А то, что получается? Каждый римский папа мне попреки может делать… И откуда они всё пронюхали?..» Но все, решительно все знали, что Кандидов ушел с завода-втуза Гидраэра. Нельзя было скрывать, что он бросил учебу, оставил друзей, ушел, польстившись на легкую, взбитую славу и удобное фиктивное местечко, которое обтяпали ему болельщики из нового клуба. Все знали это. И, должно быть, поэтому седой мягковолосый полпред говорил ему на приеме в полпредстве:
— Эх, юноша! Слава неоднородна, она разнокачественна. Вот возьмем два типа славы — допустим. Горького и Шаляпина. Их ранние пути сходны с вашим — тоже из галахов. А какие могучие таланты! Однако поглядите, под каким непримиримым углом разошлись теперь их дороги. Алексей Максимович взвалил самоотверженно на себя огромную славу нашей Родины. Он помогает нам, он подпирает ее своим плечом. Его слава неотделима от нашей общей славы. Ну, а у Шаляпина слава стала бездомной, неприкаянной. А ведь какой человечина!.. Кандидов, послушайте, только не сердитесь. Вы читали «Мартина Идена»?.. Читали? Перечитайте еще раз. Жизнь — это не футбольное поле перейти. Так-то…
Кандидов шагал по улицам, на него оглядывались. Он был грандиозен, в широченных штанах, в серой мягкой шляпе, в пальто, покрой которого придавал еще больше размаха его плечам чемпиона и грузчика. Он мягко ступал толстым шершавым каучуком подошв по уже нагретому асфальту.
Была весна, был час пик. Осыпались, крошились букеты мимоз на площади Свердлова. Скверы были еще закрыты. Оттуда пахло сырой и теплой землей. Красный и синий Большой театр отражался в прозрачных детских шарах. Пронзительно умолял уйти резиновый издыхающий чертик. Это был тот день, когда все женщины внезапно хорошеют, — один из лучших дней в году, первый настоящий апрельский день, когда, выйдя из дверей квартиры, сразу вдруг вдохнешь и почувствуешь — да, пахнет весной!
Кандидов фланировал. Делать ему было нечего. Идти некуда. Он надолго остановился у витрины наглядных учебных пособий, где были выставлены всевозможные человеческие торсы из папье-маше. В другой витрине его заинтересовали огромные часы под стеклянным колпаком. Минуты здесь отсчитывались скатывающимися по желобку металлическими шариками. Кандидов прождал, пока скатилось десять блестящих горошин.
Он зашел в парикмахерскую. Это была та самая парикмахерская, где он брился в день своего первого приезда в Москву. Тогда его еще назвали колхозником. Он смешно повздорил с мастером. Антон сюда захаживал прежде частенько. Мастер с огромным уважением брил его теперь вытянутыми руками, боясь лишний раз прикоснуться. Когда Антон вошел в славу, он нарочно явился в эту же парикмахерскую, чтобы доказать, что он не солгал в первый день. И мастер тотчас узнал его по седой прядке. Сегодня он зашел, чтобы во время бритья поболтать о чудесах мира, которых он нагляделся. Он вошел, высокий, великолепный, многократный. Опять зеркала восхищенно повторяли его с ног до головы. Но знакомого мастера не было.
— А где это у вас вот тут работал курчавый такой?
— Гвоздилин? — сказал мастер у соседнего зеркала. — Он у нас не работает больше.
— Перевелся? — с огорчением спросил Антон.
— Поднимай выше, — сказал мастер. — Он в физики-математики пошел. В высшее учебное готовится.
Кандидов почему-то почувствовал себя уязвленным, словно его обошли. Он не захотел бриться и вышел. Москвичи, как водится во время паводка, паломничали к реке. Кандидова весной тянуло к большой воде, к разливу. Он был водник. Некоторые поистине утиные привычки бродили в нем. Его томила тоска по воде.
Москва-река текла за решеткой парапета. Она была серая, смирная, как слон в зоологическом саду. И, как в зоопарке, люди пытались раздразнить ее. Совали сквозь решетку прутья, палки, бросали огрызанные яблоки и камешки.
Боялись наводнения. Вдоль набережной ворота всех домов были зашпаклеваны и замазаны дегтем.
Кандидов, не в силах отогнать зазорную ассоциацию, с провинциальным предубеждением глядел на вымазанные ворота. «У нас бы за такое дело, — подумал он и тотчас поймал себя: — А где это у нас? Нет у тебя сейчас точного адреса — этого самого „у нас“…» Но через замаранные ворота вошло чудесное и гордое воспоминание о времени, когда он отлично знал, что такое «мы» и где это «у нас»…
Да, это была лучшая из игр, более важная для Антона, чем матчи в Париже, Праге или Стамбуле. Это был генеральный матч. К черту всё! Надо вернуться к истокам. Надо к своим… Пока не поздно. Недаром «Комсомольская газета» уже упоминала его имя в числе «перекупленных» игроков. А тут еще по дороге из-за границы он не стал играть в товарищеском матче сборной с командой порта, через который спортсмены вернулись на родину. Он сказался больным, но все знали, что он просто бережет себя, не хочет выступать в таком незначительном матче. А сборная без него едва не проиграла.
Вот знакомый забор, табельная будка, маленький шлюз, миниатюрный кран, спусковые устройства по откосу берега. Мальчишка бежал мимо палисадника, ведя палочкой по перекладинам, — и по палисаду бежал легкий и частый, как трещотка, перестук. Антон шел мимо. Сквозь палисадник, как в стробоскопе, ему были видны светлые перемежающиеся полоски заводского дня. Пахло краской, смолой. Люди, которых знал Кандидов в лицо и по имени, красили перевернутые вверх брюхом корпуса, конопатили днища. Так вот и он работал в затоне на судоремонте. Так вот и он мог бы сейчас, засучив рукава, мыть, скрести, конопатить, красить и, отсчитав тридцать метров в сторону, болтать с друзьями у бочки на трехминутной перекурке. Он знал, что команда Баграша сейчас на юге. Тяжелых встреч нечего было опасаться. Его неудержимо потянуло зайти на знакомую территорию. Он вернулся и вошел в табельную будку. Пожилой табельщик, тоже ярый болельщик, взглянув на него через узкие железные очки, засмущался, вежливо приподнял картуз, но потребовал пропуск.
— Ты что, в очках, а не видишь? — рассердился Кандидов.
— Извиняюсь, товарищ Кандидов, посторонних не пущаем. Теперь строго. Если надо к кому, я позвоню, затребую.
Но Кандидов уже шагал прочь.
Глава ХLI
КУБОК СПАРТАКИАДЫ
История щекотливых взаимоотношений между двумя клубами была известна большинству из завсегдатаев стадиона. Болельщики были осведомлены также о причинах ухода Кандидова с завода. Об этом весьма ехидно упоминала в своем фельетоне о перебежчиках и «Комсомольская газета». И, когда в финал Спартакиады профсоюзов после долгой борьбы вышли как раз обе эти команды и последняя игра должна была решить, кто завоюет почетный кубок Спартакиады, все понимали, что, хотя «Магнето» — одна из сильнейших команд страны, а «Гидраэр» — клубная команда, борьба предстоит не на живот, а на смерть. Сошлись две системы, два различных принципа игры, две спортивные школы.
Ясно было, что гидраэровцы, раз уж ход розыгрыша кубка сам свел их в решающей игре с магнетовцами, изо всех сил постараются доказать свою правоту, правоту своего метода. Об этом заявил в газетном интервью их капитан Баграш.
А с другой стороны, Антон разобьется в лепешку, но не пропустит в ворота и тени мяча от своих бывших друзей, ставших теперь опаснейшими противниками. «Надеюсь, что и на этот раз, как и в подавляющем большинстве предыдущих игр ворота мои опять останутся сухими», — писал он в газете. И все знали, что обещание будет сдержано.
Проигрыш гидраэровцев был неминуем. В крайнем случае можно было бы рассчитывать на ничью: ноль — ноль. Но, по олимпийским правилам, ничья исключалась. Дали бы добавочное время, а потом продолжали бы игру до результатов, до первого мяча. Многие понимали, что игра будет идти не только за кубок, но и за честь Кандидова.
Смутно подозревал это и Антон. Всегда уверенный, в этот раз он испытывал странное беспокойство. Противная неутолимая зевота мучила его, судорожно сводила скулы, хотя он отлично выспался накануне. Потом ему стало досадно и смешно — он вспомнил свои победы. Он взглянул на руки. Из каких только углов мира он не принимал мячей. Смешно… Неужели он, лучший игрок страны, первый мастер европейского экстра-класса, стушуется перед пятеркой играющих в классе «Б» голубых форвардов, которых знает как свои пять пальцев.
И Антон успокоился. Но настроение у него было премерзкое. И не с кем было поговорить, потолковать, перекинуться словечком и мыслишкой, как прежде, когда он был с Карасиком. Антон был рад предстоящей встрече с ребятами, рад был увидеться с ними, хотя бы и на разных сторонах поля. Он соскучился… Сперва только надо доказать, что они неправы. Вот насуют им, тогда говорить с ними легче будет.
За ним прислали машину. Он поехал на стадион. Внизу, под трибунами, у раздевалок, он столкнулся с Баграшом. Антон зарделся.
— Максиму Осиповичу привет! — И он протянул руку.
— Здравствуй! — не беря руки, отвечал Баграш. — Рукопожатием нам еще на поле, в центре, заниматься придется.
Антон озлился. Ага, значит они так!.. Ладно, посмотрим, как они будут выглядеть после матча. Он размашисто повернулся и налетел на Настю. Озабоченная, разгоряченная, она нечаянно натолкнулась на него. Он ощутил теплое и родное прикосновение.
— Настя, — загораживая ей путь, сказал Антон, — сколько зим…
— Пропусти меня, Антон.
— Мне нужно тебя на два слова, Настя.
— Нам пока не о чем с тобой разговаривать…
— Правильно! — раздался сзади уверенный актерский баритон Цветочкина. Осклабившись, он стоял у раздевалки магнетовцев. — Правильно!.. Натощак трудно говорить. Когда скушают пяток голешников, тогда…
Антон не дослушал и пошел в раздевалку. К Цветочкину подошел Чижов, веснушчатый футболист «Магнето».
— Видал? — спросил его Цветочкин, мотнув головой в сторону Антона.
— Видал.
— Чувствуешь?
— Догадываюсь.
— Они своего этого запасного сегодня поставили, журналиста, — сообщил Цветочкин. — Что это за номер, не понимаю. Ты его возьми на учет, под особое наблюдение.
— Есть. Понятно.
— Берешь? — спросил Цветочкин.
— Беру и помню, — многозначительно сказал Чижов.
Действительно, Баграш решил выставить в эту игру Карасика.
Правда, Карасик неплохо себя зарекомендовал в предыдущих играх, играя полузащитником, да тут еще, на его счастье, вывихнул ногу левый полузащитник в основном составе. А Карасик играл как раз левого хава.
Карасик вообще был неузнаваем. Он окреп, поздоровел, выпрямился. У него и походка была иная, независимая. Старый Мартин крепко его вышколил. Немало пришлось вытерпеть Карасику. И в редакции часто потешались над ним, когда он приходил хромая или со свежим синяком.
— Интересно знать, — дразнили Женю, — что произойдет прежде: опрокинетесь вы на глиссере или угробитесь на поле?
Но Карасик не сдавался — не тонул и не гробился.
Все же ребята насторожились. Слишком уж легок. Одной техникой и рвением не возьмешь. Сковырнут его. Но Баграш имел свои соображения. Он поставил Карасика неспроста. Он знал, что для Антона играть против Карасика было особенно трудно. Это был расчет. А для победы команды надо было учесть все. «В крайнем случае заменим», — решил Баграш.
С утра был введен особый рацион. Легкий ранний Обед, отдых. Заблаговременно прибыв на стадион, гидраэровцы проходили последний массаж. Сам Мартин Юнг массировал ребят. От его крепких, умелых рук, мнущих мышцы, в тело, в каждую жилу входила крепость и уверенность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37